|
Александр Шаров Сказки
|
|
| Lita | Дата: Среда, 26.10.2011, 17:01 | Сообщение # 16 |
 Друг
Группа: Администраторы
Сообщений: 9617
Награды: 178
Репутация: 192
Статус: Offline
| Глава вторая
Я СТАНОВЛЮСЬ УЧЕНИКОМ СКАЗОЧНИКА
Метр Ганзелиус
— Перестань реветь, — донеслось откуда-то снизу. — Пф-пф, только что выплыл из одной слезы, как меня накрыла вторая.
Я сдержал слезы.
— Пф, так-то лучше...
Я не мог разглядеть гнома среди травы и, сознаюсь, крайне невежливо окликнул его:
— Эй, где вы там?
— Лучше все-таки называть меня не "эй, вы", а метр Ганзелиус, как это принято, и не одну тысячу лет, среди всех фей, людей и волшебников, с которыми я поддерживаю знакомство.
— Простите, метр Ганзелиус, — с раскаянием сказал я.
— Раскрой ладонь, — приказал метр Ганзелиус, нетерпеливо выслушав извинения. — Нет, держи ее прямо.
Трава зашевелилась, и на ладонь вспрыгнул маленький гном с темными глазами и седой бородкой.
На плечах у него был синий плащ. На кожаном поясе висела шпага. В левой руке он держал красный колпак с кисточкой. Остроносые штиблеты с загнутыми носками светились зеленым светом.
Он часто, всей грудью вдыхал воздух и при этом увеличивался, увеличивался, но так, что не менялась ни одна черточка лица.
Поклонившись, Ганзелиус взмахнул плащом и спрыгнул к подножью дуба. Светящиеся штиблеты, как светляки, прочертили след в темноте.
— Значит... значит, вы пустой? — растерянно спросил я.
— Я — воздушный человек, — ответил гном. — В молодости, когда я был кузнецом и весил десять пудов да еще четыре фунта, мне тоже случалось путать п_у_с_т_ы_х людей, которых множество, с людьми в_о_з_д_у_ш_н_ы_м_и, так редко встречающимися.
Он смотрел на меня снизу вверх как бы с некоторым сожалением.
Теперь я понял, что чувствовал этот строгий спрашивающий взгляд и прежде, когда метр Ганзелиус пролетал мимо на своем голубе. Взгляд человека, дорого заплатившего за то, чему научила его жизнь.
Отец идет с сыном и думает, как оберечь его на долгом пути. Он кладет в руку ребенка кошелек с золотом, или с серебром, или с медью. Золото, серебро и медь тем и отличаются от мудрости, что их можно отдать сыну и другу.
Они отличаются от мудрости и от любви, которая не бывает ни золотой, ни серебряной, ни медной, а только настоящей или поддельной.
Это поучение метра Ганзелиуса, как и другие его уроки, я услышал и записал в тетрадку не в ту ночь, а много позже...
— Я знал твою бедную матушку, когда она была еще девочкой, и, конечно, не мог позволить колдуну Турропуто преследовать тебя.
— Турропуто?! Я не видел Турропуто...
— Нет, ты видел его! Он превращался то в старушку, которую ты встретил в лесу, то в Портняжного Мастера, то в Маэстро. — Он злой и сильный колдун! В одиночку я бы с ним не справился и попросил Принцессу помочь мне. Восьмисотлетнее знакомство позволяет рассчитывать на небольшие услуги.
— Принцессе восемьсот лет? — воскликнул я, удивленный и огорченный.
— Мы познакомились с Принцессой восемьсот лет назад, когда она праздновала свой двухсотый день рожденья, — ответил метр Ганзелиус, — Турропуто ворвался во дворец, унес Принцессу в поле, закружил в ледяной вьюге, и, если бы она не увидела окна кузницы — счастье, что я заработался до ночи, — кто знает, что случилось бы с ней... Мы отогрели ее у горна, только сердце у бедной девочки осталось наполовину замерзшим. Может быть, оно еще оттает?! Пока человек жив, нельзя терять надежды. А Принцессе только тысяча лет.
Взглянув в глаза и угадав мои мысли, Ганзелиус грустно проговорил:
— Любимая, сынок, не бывает ни золотой, ни серебряной, ни медной, ни красивой или некрасивой, ни молодой или старой, а только л_ю_б_и_м_о_й.
Лунные человечки
Мы шли по тропинке среди луга, метр Ганзелиус впереди, а я, его ученик — ведь с этой ночи я стал его учеником, — за ним.
Я спросил метра Ганзелиуса:
— Почему же такой знаменитый и могучий колдун ненавидит обыкновенного мальчишку?
— Турропуто ненавидит всех, — ответил метр Ганзелиус. — И он поклялся отобрать у тебя матушкино наследство.
— Узелок и вправду волшебный?
Учитель молчал.
Потом, через много дней, он продиктовал мне, а я записал в тетрадь его слова:
Как оно появляется в мире — "волшебное"? Когда умирала твоя матушка, на ее подушку угольком упала последняя в ту осень падающая звезда. И твоя матушка раздувала ее, пока было в груди дыхание, чтобы она светила сыну.
Так он стал волшебным, уголек, который не гаснет.
И когда твоя матушка все смотрела и смотрела на ключик, пока не закрылись навсегда ее глаза и загадывала одно-единственное желание: пусть в самую трудную минуту этот ключик спасет ее сына, тогда ключик стал волшебным.
Только так появляется на свете то, что люди называют волшебным...
...Луна поднялась высоко над горизонтом, было тихо.
Метр Ганзелиус все уменьшался, и снова стал таким маленьким, что я с трудом мог разглядеть его среди травинок.
Потревоженные шагами, в воздух взлетали сонные божьи коровки; я боялся, что они собьют Учителя с ног или подхватят и унесут неизвестно куда.
Голос метра Ганзелиуса пресекся. Изо всех сил напрягая слух, я различал только его слабое усталое дыхание. Потом он снова заговорил:
— В молодости, когда я был кузнецом и не превратился еще в воздушного человека, бывало, я взваливал на одно плечо десять пудов железа, на другое сажал мою милую женушку Эстер, которой нет больше на свете, а на закорки — всех наших десятерых парнишек... Теперь мне в тягость даже воздух...
Серебряная луна горела в небе. Вдруг, я увидел очень близко дом из старых бревен, сплошь поросших мхом. Квадратное окошко поблескивало низко над травой. Чернела дверь, припертая рогатиной. Перед домом росла ель, на ней, уцепившись за шишку, как принято у этих птиц, висел Клест.
На коньке черепичной крыши вертелся металлический флюгер с чугунным кованым драконом. На флюгере, нахохлившись, сидели огромный черный Ворон и Голубь, которого я сразу узнал. Ворон взмахнул крыльями, клювом оттащил рогатину и открыл дверь.
Войдя в дом, я очень обрадовался, увидев метра Ганзелиуса, которого потерял было из виду.
Учитель стоял на дощатом полу, в столбе лунного света, где метались, плясали, бесновались тысячи пылинок.
Внутри дома луна, казалось, светила еще ярче, чем на лугу. Круглое ее, не то плачущее, не то улыбающееся лицо заглядывало в окошко.
Передо мной возвышался горн с открытым горнилом, где серебрилась зола. На полу валялись косы, мечи, латы, ржавые подковы коней-великанов, каких в наше время и не увидишь.
Метр Ганзелиус стал уже меньше фасолины. Несмотря на это, я ясно различал его лицо, каждая черточка которого была высветлена луной.
— Добро пожаловать, сынок! Устраивайся, — сказал метр Ганзелиус.
Я разглядел деревянную кровать, где легко уместились бы не один, а несколько великанов. Рядом с ней стоял дубовый чурбак в два обхвата, на нем ведерная кружка и под стать ей подсвечник с оплывшей свечой.
— Там спал я с моей женушкой и нашими сыновьями, — сказал метр Ганзелиус. — Теперь дети разбрелись по свету. Эстер умерла от горя, когда младший наш, бедный Сильвер, окаменел. ...Сильвер ...серебряный. Мы с Эстер все мечтали, какой чудесной будет его жизнь, а оказалось... Пусть тебе будет хорошо здесь, сынок...
Я пошел в ту сторону, откуда из полумрака доносился слабый голос Учителя. У бревенчатой стены примостился крошечный домик.
— Садись поближе, — пригласил метр Ганзелиус.
Он был в стеганом халате красного атласа и ночных туфлях, которые сверкали зелеными огоньками, и стоял, опираясь на спинку кресла. На столике горела свеча; она лила очень яркий свет, хотя была тоньше пушинки одуванчика. Кровать из половины желудя была расстелена: из-под откинутого одеяла выглядывала подушка в белоснежной наволочке.
— Раньше меня называли — "Ганзелиус — Гора", потом — "Метр Ганзелиус — Воздушный Человек", теперь называют "Человек-Горошина". И станут называть "Маковое Зернышко"?! А потом... Что потом? — грустно спросил метр Ганзелиус, еле заметно улыбаясь. — Странно: становишься меньше, а видишь дальше.
Свеча-пушинка светила до удивительности сильно: может быть, и сквозь бревенчатые стены, и даже до края земли?..
— Что ты там видишь? — спросил метр Ганзелиус, показывая на лунный луч.
— Пылинки, — ответил я.
— И все? — Голос метра Ганзелиуса выражал удивление и что-то еще: сострадание, может быть?
Я молчал. Глаза метра Ганзелиуса сверкнули. Он вскочил на кресло, сбросил халат и остался в серебристом трико.
— О-ля-ля! — воскликнул он, взмахнув руками, словно крыльями, и стал уменьшаться.
Он таял, как снег под солнцем. Так быстро, что меня охватил страх; ведь я успел полюбить Учителя.
...Теперь я его совсем не видел. Только две зеленые точки горели на красном бархате кресла. — О-ля-ля! — послышался голос Учителя. — Смотри!
Зеленые искры скользнули от кресла к лунному лучу и стремительно закружились в опаловом столбе света. И рядом с ними я вдруг разглядел множество крошечных существ. Они мелькали в таком головокружительно веселом танце, что ноги сами собой припустились в пляс.
— Молодец! — крикнул метр Ганзелиус. Меня обрадовало, что он наблюдает за мной: значит, и я ему не совсем безразличен.
— Так что ж, в лунном луче одни пылинки? — вернувшись, спросил Учитель.
— Конечно, нет! — воскликнул я.
Метр Ганзелиус улыбнулся моей горячности.
Уже лежа в постели, он задумчиво проговорил:
— Куда они исчезают — те, кто живет в лунном луче? Сколько раз я пробовал их подкараулить, но среди ночи засыпал... Лунный луч похож на лестницу с миллионом ступенек. ...Значит, поэтому-то они всегда торопятся? Ведь нужно до рассвета вернуться на луну. И еще лунный луч похож на колодец. Можно разбиться, падая в такой глубокий колодец.
Хотя ученые пишут, что луна покрыта мягкой лунной пылью. И эльфы, и гномы, и лунные человечки тоже рассказывают, что она похожа на пуховую подушку. "Там очень хорошо спится", — говорят они. ...Сколько же там их — эльфов, гномов и лунных человечков? С земли плохо видно, но в полнолунье, при ясной погоде, Клест, у которого такое хорошее зрение, насчитал двести сорок четыре тысячи пятьсот семнадцать одних только лунных человечков...
Спокойной ночи! — помолчав, сказал метр Ганзелиус, и я не понял к кому он обращается, ведь смотрел он в окно на луну, которая прижалась к стеклу своим круглым лицом. — Спокойной ночи, сынок! — повторил Учитель.
Я изучаю свойства капли росы и узнаю историю короля Жаба Девятого
Проснулся я от того, что кто-то пристально глядел на меня. Открыв глаза, я увидел Ворона, но не испугался, так как взгляд великанской птицы выражал одну лишь доброжелательность.
Меня, знающего уже, что не все в мире добры друг к другу, очень растрогала манера Ворона осторожно касаться лапами одеяла, сильно взмахивая крыльями, чтобы так неподвижно парить надо мной.
Занималось раннее утро. В открытую дверь виднелся край солнца, поднимающегося из-за луга, где сверкали каплями росы трава и цветы.
Если бы не перезвон цветов, было бы совсем тихо. Слышалось сонное дыхание Учителя.
Увидев, что я проснулся, Ворон наклонил голову, как бы поздоровался, и вылетел. Скоро он вернулся, неся в клюве ведерко с водой.
Пока я умывался, Ворон снял со стены корзинку, слетал куда-то и выложил на стол хлеб, круг деревенской колбасы и кувшин с топленым молоком.
Удивительно было то, что, когда я вышел на порог и огляделся, кругом, сколько хватило глаз, не оказалось не то чтобы лавки, но вообще ни единого строения.
В комнатке Учителя, у его кровати покачивался колокольчик, стеблем укрепленный в щели пола. Голубь приносил в лапках травинки с крупными каплями росы и стряхивал капли в венчик цветка.
Метр Ганзелиус разбежался и нырнул вниз головой. Нет, я бы никогда не решился вот так прыгнуть в холодную воду.
"Обязательна ли подобная решительность в моем будущем ремесле сказочника? — с тревогой подумал я и тут же дал себе слово: — "Если это свойство необходимо, любой ценой воспитать его в себе!" Учитель вылез из воды, досуха растерся махровым полотенцем и оделся.
Мы вышли из дома.
— Посмотри на каплю росы, — сказал Учитель, останавливаясь перед высоким колокольчиком. — Кого ты видишь?
— Себя! — сказал я неуверенно, догадываясь почему-то, что ответ огорчит Учителя.
— Одного себя?! — строго переспросил Учитель. — И этот "ты", там, в капле росы, конечно, прекрасен, могуч и мудр?
— Да нет же. "Он", то есть "я", — маленький тощий оборванец с испуганным лицом.
— Это уже лучше! — воскликнул Учитель. — Смотри внимательно, сынок!
Я наклонился над цветком. Капля выросла в сто, даже в тысячу раз. В ее глубине зеленел луг, окутанный утренним туманом. Из тумана выступила Принцесса, но я плохо видел ее, потому, может быть, что слезы печали или радости застилали глаза.
— Там... Принцесса, — запинаясь, сказал я.
Принцессу окружали эльфы с прозрачными крылышками и феи. Поодаль стояли и сидели гномы; иногда они склоняли друг к другу головы и перешептывались.
— Посмотри на другие капли!
Я снова увидел себя, но неясно. И увидел множество эльфов, фей и гномов.
— Принцесс ты тоже видишь? — спросил Учитель.
— Н-нет, — ответил я, вглядываясь изо всех сил. — Там их нет... Вероятно, она единственная?
— Да, она единственная, — подтвердил Учитель. Он взмахнул рукой, и эльфы, феи, гномы исчезли. А может быть, они исчезли потому, что солнце поднялось выше и роса испарилась?
Я испугался за Принцессу и спросил:
— Где она?
— Она там, где должна быть. А должна она быть там, где не может не быть, — ответил Учитель.
Я почувствовал, что очень устал, и сел на траву.
Метр Ганзелиус вспрыгнул ко мне на ладонь:
— Когда тебе показалось, что ты видишь одного себя, я вспомнил историю короля Жаба Девятого, — сказал он и, помолчав, продолжал: — Король этот царствовал за тридевять земель и тридесять морей от наших мест. Первые восемь королей Жабов титуловались по порядку — Жаб Первый, Жаб Второй... Жаб Восьмой, а потом, сколько их ни было — сто, а может быть, и двести — назывались "Жаб Девятый", потому что они умели считать только до девяти. Этот Жаб Девятый был злой, с уродливым лицом и кривобокий. Впрочем, слово "кривобокий" он запретил произносить, заменив его словом "вогнутовыгнутый".
У Жаба Девятого Вогнутовыгнутого были подданные и придворные, как у каждого короля. И еще жил в королевстве знакомый нам с тобой колдун Турропуто. У Жаба Девятого была плохая память, поэтому всех придворных он повелел именовать одним именем "Альфонсио". Служил при его дворе палач — Альфонсио Любезный и первый министр — Альфонсио Предусмотрительный.
Придворные думали только о том, как бы угодить королю, и понимали повелителя с полуслова; стоило королю сказать Альфонсио Любезному: "Будь любезен!" — и тот уж знал, что ему делать.
Король не любил много говорить, потому что зачем говорить, если тебя понимают и так, и еще потому, что страдал икотой.
В праздники он выходил на балкон к народу и читал поэму, которую сам сочинил:
Я очень велик!
Ик,
И прекрасен мой лик!
Ик.
Однажды призвав всех врачей и аптекарей королевства он приказал им составить лекарство, излечивающее от икоты.
— Такого лекарства на свете нет, — ответили они.
— Будь любезен... — шепнул король Альфонсио Любезному.
Когда стража уводила врачей и аптекарей, Жаб Девятый сказал вслед:
— Кому, ик, нужны врачи и аптекари, которые излечивают смертельно больных бедняков, но не могут помочь своему доброму королю, страдающему ик-отой.
Через некоторое время король призвал мудрецов, обитавших в королевстве, и приказал им высказать самое мудрое из того, что они знают.
Первый мудрец сказал, что он уединился в темной пещере, где ничто не мешало ему думать, и, пробыв там двадцать лет, понял, что если прибавить к девяти единицу, то получится десять.
— Совершенно правильно, — подтвердил второй мудрец; он провел в темной пещере не двадцать, а сорок лет. — Кроме того, я постиг, что при умножении девяти на десять непременно получается девяносто.
А третий мудрец, который провел в темной пещере шестьдесят лет, ничего не успел сказать, потому что, едва он раскрыл рот, король сердито крикнул Альфонсио Любезному:
— Будь любезен! Зачем мне подданные, знающие то, что неизвестно даже мне, их доброму повелителю, — сказал Жаб Девятый, когда стража уводила мудрецов.
Еще через некоторое время король призвал ко двору рапсодов, — так в древние времена именовались поэты.
Едва лишь первый рапсод, седой старик, успел прочитать первую из ста песен, сложенных им за долгую жизнь в честь народа и короля, Жаб Девятый перебил его:
— Знаешь ли ты мою поэму: "Я очень велик... Ик... И прекрасен мой лик... Ик!" А раз ты знаешь мою поэму, то должен сознавать... ик... что она самая совершенная, правильная и прекрасная из всех поэм, когда-либо сочиненных в моем королевстве или могущих быть сочиненными.
Рапсод хотел было что-то возразить, но покосился на Альфонсио Любезного, который, улыбаясь, весело, подобно малому ребенку, играл острым топором, и молча склонил седую голову.
— Если ты все это сознаешь, — с торжеством воскликнул Жаб Девятый, — то должен понимать, что нет никакого смысла ни в твоем ...ик ...существовании, рапсод, ни в существовании других рапсодов. Будь любезен! — закончил Жаб Девятый изрядно утомившую его речь.
Прошло еще некоторое время, и король приказал первому министру пригласить ко двору кузнецов, лесорубов и других мастеровых людей.
Но кузнецы, лесорубы и другие мастера вместо того, чтобы выполнить повеление Жаба Девятого, построили плот, погрузились на него вместе с женами и детьми и ночью отчалили от берегов королевства.
В последнюю секунду на плот вскочил первый министр Альфонсио Предусмотрительный, поступивший так по причине своей предусмотрительности.
Утром Альфонсио Любезный доложил повелителю, что в королевствве не осталось ни одной живой души, кроме Их Величества Жаба Девятого Вогнутовыгнутого, его смиренного слуги Альфонсио Любезного, да еще колдуна Турропуто.
— Будь любезен! — по привычке пробормотал Жаб Девятый, казнить было больше некого, и Альфонсио Любезный отрубил собственную голову.
Не зная, как обходиться без подданных, Жаб Девятый обратился к колдуну Турропуто.
Запомнив его советы, он вышел росистым утром на луг и увидел свое вогнутовыгнутое отражение в бесчисленных каплях росы.
Он сказал колдовские слова, и из всех капель росы вышли его, Жаба Девятого, бесчисленные двойники.
Они были так похожи друг на друга и на Жаба Девятого, что король потерялся среди новых подданных. До сих пор все они бродят по лугу и, встречаясь, спрашивают друг друга:
— Ты, Ваше Величество Жаб Девятый Вогнутовыгнутый? Или это я, Наше Величество Жаб Девятый Вогнутовыгнутый? Или это он, Их Величество Жаб Девятый Вогнутовыгнутый?
Больше они ничего не делают, и королевство впало в запустенье.
— Берегись о_д_и_н_а_к_о_в_ы_х ч_е_л_о_в_е_ч_к_о_в! — такими словами метр Ганзелиус закончил рассказ.
Хотя я не очень хорошо понял — чего же бояться этих одинаковых человечков, если они бродят где-то за тридевять земель по неведомому королевству и только пристают друг к другу с бестолковыми вопросами? — но, конечно, записал поучение в тетрадку и вытвердил наизусть. И это вскоре очень пригодилось.
...Со стороны нашего дома доносились чудесные ароматы жареного мяса и картошки.
Когда мы открыли дверь, Ворон и Голубь накрывали к обеду — мне на большом дощатом столе, а метру Ганзелиусу в его комнате на столике из листа земляники с ножкой — ежиной иглой.
Мое заветное желание
Исполнился год с той счастливой ночи, когда я встретился с метром Ганзелиусом, поселился у него и стал учеником сказочника.
С утра до вечера мы занимались языками птиц, зверей и жуков, прыжками, плаваньем, основами летного дела и другими предметами, необходимыми в сказочном ремесле. Особенно плохо мне давались языки птиц — у меня вообще плохие способности к языкам, — но, вновь и вновь повторяя уроки и пользуясь бесконечным терпением Учителя, я и здесь достиг известных успехов, так что мог утром спросить Ласточку: "Какая будет погода?", а Клеста: "Что нового на луне?"
В тот день, перед ужином, метр Ганзелиус продиктовал:
Не надо удивляться, когда видишь удивительное, но удивления достойно, если, взглянув окрест, ты ничего удивительного не встретишь.
И еще:
Иные рапсоды и сказочники тоже вкладывают свою душу в слова, как скульптор в мрамор, а кузнец в настоящие флюгера и подковы (только поэтому настоящие флюгера показывают путь к счастью, а подковы предвещают его появление).
Другие мастера, более осторожные, содержат душу в пятках, считая, что только там, в темноте и тепле (особенно если надеть толстые шерстяные носки домашней вязки), она в безопасности.
Что правильнее, каждый решает сам за себя, и никто не может решить это за другого.
Урок окончился.
— О чем ты думаешь, сынок? — спросил метр Ганзелиус.
Набравшись храбрости, я сказал Учителю, что, конечно, пользоваться его гостеприимством — незаслуженное счастье. Но именно незаслуженность счастья тревожит меня, и я хотел бы на деле испытать свои силы — годен ли я хоть на что-нибудь?
Про себя я подумал: "Может быть, в дороге, в других городах посчастливится хоть издали увидеть Принцессу?!"
Метр Ганзелиус долго смотрел мне в глаза и, разгадав мои мысли, тихо сказал:
— Ты увидишь ее! В последний раз, мой мальчик. Я сам хотел просить тебя отправиться в путешествие. Может быть, Принцесса поможет тебе. Бедной девочке и самой не терпится свести счеты с Колдуном. Но, как знать... Кто поймет ее заколдованное сердце...
Учитель в глубокой задумчивости покачал головой:
— Я очень стар, и Турропуто уверен, что теперь никто ему не помешает. Но ты ведь многому научился. И ты не струсишь?! Утром в дорогу, сынок!
Спал я беспокойно и сквозь сон слышал легкие шаги Учителя. Он ходил из угла в угол по своей маленькой комнате, размышляя о чем-то: может быть, и о моей судьбе.
Всегда рядом.
|
| |
| |
| Lita | Дата: Среда, 26.10.2011, 17:04 | Сообщение # 17 |
|
Друг
Группа: Администраторы
Сообщений: 9617
Награды: 178
Репутация: 192
Статус: Offline
| Глава третья
МАГИСТР, НОЖНИЦЫ И ЛУНА
Я узнаю, что любовь сильнее страха
Мы поднялись до света и молча позавтракали. Ворон и Голубь, уже оседланные, ждали у порога. Метр Ганзелиус ловко вскочил на Голубя, а я медлил, испытывая проклятую робость. Ворон, схватив меня клювом за пояс, взмахнул крыльями и круто взмыл в еще по-ночному темное небо.
Бесцеремонность, так непохожая на обычное поведение Ворона, обидела меня. К этому прибавился страх; ведь как не испугаться, когда болтаешься среди пустоты в клюве птицы.
Мы опустились на лесной полянке, среди высоких сосен. Дорожка, похожая на расстеленный голубоватый лен и на скопление тумана, возвышалась над землей на уровне груди.
Ворон с Голубем исчезли.
Забравшись на мое плечо, а оттуда на мочку правого уха, Учитель торопливо шептал:
— Берегись одинаковых человечков, но не отступай перед ними. Следи за Турропуто, не спускай с него глаз! Ты увидишь то, что высокомерные люди насмешливо называют детскими сказочками, потому что там, в сказках, все им кажется непонятным; как будто в их жизни много понятного. И потому что там феи и гномы; будто среди людей редко встречаются феи и будто не все люди рождаются гномами, а уж потом превращаются во взрослых людей!.. Ты увидишь сказку. Она ткется из тончайшего шелка тысячи лет. Шелковую нить легко порвать, разрезать ножницами. Бойся ножниц, сынок!
Метр Ганзелиус говорил не как обычно, а сбивчиво; не все было понятно в его словах.
Я старался запомнить и непонятное. Вдали показались сани: впереди были запряжены мыши, за ними — кошки, за кошками — собаки.
Сани исчезали среди сосен и вновь появлялись. То, что я принял за расстеленный лен или туман, оказалось накатанной снежной дорогой.
Протянулась дорога в воздухе, а не по земле, потому что ведь на земле было лето, а летом снега не бывает. "Все объясняется просто, если хорошенько подумать", — часто повторял Учитель.
Сани мчались, как стрела.
— Мыши боятся кошек, а кошки — собак, вот они и бегут так быстро, — сказал Учитель.
— Значит, страх сильнее всего, — спросил я.
— Нет, сынок. Скоро ты сам узнаешь, что, к счастью, это не так. Не всегда так...
Упряжка была уже близко.
— Это сани Турропуто, — сказал Учитель, ловко спрыгивая на землю. — Вскочи в них! Увидишь развилку, скомандуй на мышином языке: "Направо!" Турропуто ждет на левой дороге, мы обманем Колдуна.
Конечно, мне было страшно, но я воскликнул, как Учитель, "О-ля-ля!" и очутился в санях.
Ворон летел чуть впереди повозки, и от этого я не чувствовал одиночества, которого боюсь больше всего на свете.
Я бы пропустил развилку и угодил в лапы Турропуто, но Ворон громко каркнул, в первый и последний раз за долгое наше знакомство, и я успел крикнуть: "Направо!"
Теперь я вспомнил, что еду туда, где увижу Принцессу.
Едва я успел подумать об этом, сани взлетели в воздух, обогнали упряжку и потащили ее за собой. Мыши пищали, кошки мяукали, собаки лаяли, а мне было весело.
"Значит, учитель прав, и любовь сильнее страха", — подумал я.
Сани вновь опустились на снежную дорогу. Под скрип полозьев охватывала дремота.
Проснулся я почему-то не в санях, а в пустом вагоне поезда. Вечерело. Стучали колеса, замедляя бег. В окне открывался неизвестный город с красивыми островерхими башнями. Бесшумно откатилась дверь, и в купе вошел проводник. По кроткому выражению глаз и по манере стоять, изящно наклонив маленькую головку, я, конечно, сразу узнал нашего Голубя, но не подал виду, что маскарад разгадан.
— Вам выходить! — приятным голосом проворковал проводник-Голубь.
В таинственном городе
В городе, где я очутился, уже зажигались вечерние огни. Серебряные и золотые флюгера вертелись, наполняя воздух металлическим скрипом. Сквозь этот пронзительный скрип я услышал ровный перезвон колокольчиков:
Донн-донн-донн —
Это песня о том, что,
Если любишь, сбудется!
А горькое горе забудется.
Донн-донн-донн.
Я-то знал, что у меня ничего не "сбудется". Да и никогда я не слыхал от умных людей и не читал в книжках, чтобы девушка полюбила человека, если она старше его в семьдесят шесть раз!
И о чем бы мы говорили с Принцессой, когда в школе у меня по истории были одни "тройки", а она сама видела всю новейшую и новую историю и даже средние века?!
"Донн-донн-донн", — звенели колокольчики.
Черный флюгер из кованого чугуна, не обращая внимания на причуды ветра, пляшущего, кружащегося, то и дело меняющего направление, был обращен все в одну и ту же сторону.
Ветер бил по нему, накрывая его тучами, но он прорезал тучи. Вспомнив уроки Учителя, я понял, что это и есть настоящий флюгер, и пошел туда, куда он показывал.
Улица поднималась круто в гору. Безлюдная, она становилась уже с каждым шагом. Передо мной возникла серая стена одноэтажного дома под черепичной крышей.
Стену покрывали пятна сырости или тени.
Что-то произошло с этими причудливыми тенями, и я увидел уже не бесформенные пятна, а три фигуры, занимавшие все пространство стены от земли до крыши.
Какая-то тайна чудилась в них.
Первая фигура представляла собой сухопарую женщину с огромными очками, сквозь которые в упор глядели колючие глазки стального цвета; из-под серого платья — негнущегося, тоже, должно быть, металлического, — выглядывали ножки в остроносых стальных туфельках.
Все в этой фигуре было острое, угрожающее и могло испугать — особенно в такой поздний час, да еще в незнакомом городе, в пустом переулке, да еще человека робкого.
Вдруг я понял, что это вовсе не женщина, не злая старая дева, а Ножницы; какими им быть, если не железными?!
Рядом с Ножницами прикорнула девочка с круглым, сонно улыбающимся лицом. Она светилась все сильнее и сильнее.
Было ясно, что хотя она спит, но все видит. И хотя она — девочка, но вот так спит и все видит миллионы лет, всегда.
Словом, это была Луна.
Чуть в стороне притулился маленький человечек — седой, в черной куртке, с белым фартуком, расшитым звездами — красными, желтыми и голубыми. Звезд на фартуке было много, но все не поместились там, и из толстой книги, которую он держал под мышкой, время от времени выскальзывали звезды, поднимались вверх и занимали обычное место на небе.
"Если есть падающие звезды, то чего удивляться звездам поднимающимся?" — подумал я. Человечек в черном хранит между страниц книги звезды, как я хранил раньше в толстых книгах цветы и листья.
Была в нем еще одна странность: не отводя глаз, он смотрел на сухопарую железную женщину. Казалось, он видит не то, что нарисовано, то есть не злую старую деву, и, уж конечно, не ножницы, а необыкновенную красавицу — королеву, может быть?!
Мне стало его жалко.
Я сразу почувствовал, что это человек ученый, даже ученейший — Магистр, может быть; и что он — вдруг это пришло мне в голову — давний друг метра Ганзелиуса.
Ведь все ученые и благородные люди должны дружить друг с другом?!
"Магистр, Ножницы и Луна", — подумал я и, вероятно, проговорил вслух. Во всяком случае в этот самый момент фигуры на стене слились в бесформенные пятна, раскрылась дверь, которую я прежде не заметил, и на пороге появился Магистр — не нарисованный, а самый настоящий.
— Магистр, Ножницы и Луна! — проговорил он резким сердитым голосом, который, однако, ни чуточки не пугал. — Что ж из того? Значит ли это, что дозволено занятых людей беспокоить по ночам?! Да еще совершенно посторонних и не имеющих чести быть знакомыми с вашей милостью, и не домогающихся такой чести! Ах, вам нужно немедленно осмотреть город?! Ах, вы не можете ждать ни минуты потому, что того и гляди произойдут события, которые... А какое мне дело до событий, которые... того и гляди произойдут?
Магистр говорил скороговоркой, как бы ворчливо отвечая на чьи-то вопросы; а я ведь ни о чем не спрашивал. Он взмахнул толстой книгой, и из нее выскользнула Большая Медведица.
Созвездие спокойно поднялось в небо, но одна из звезд запуталась в седых волосах Магистра, и ковш Большой Медведицы оказался с прохудившимся дном.
Я обратил внимание Магистра на это обстоятельство. Он вполголоса пробормотал, что "терпеть не может нахальных мальчишек, непрошеных советчиков, сующих нос не в свое дело", но провел по голове расческой, и звезда всплыла в небо.
Потом он с размаху хлопнул дверью и побежал в глубь переулка.
Я узнаю колдуна Турропуто
Магистр бежал так быстро, что было трудно поспевать за ним. Он перебирал маленькими ножками, а потом, сильно оттолкнувшись от земли, прыгал ловко и далеко, как кузнечик. Порой он застывал в воздухе — вероятно, задумавшись, — но, очнувшись, благополучно опускался на землю.
Рядом с ним летела Луна; она зябко куталась в облако, словно в пуховый платок.
На бегу Магистр бормотал под нос:
— Старина Ганзелиус не успокоился. Конечно, если назовешь сына Сильвер — Серебряный — и думаешь, что у него и доля будет серебряная, а он станет каменным, с этим нелегко примириться, ох нелегко! Но Турропуто!.. Пора понять, Ганзелиус, что с Турропуто вам не справиться. Давно пора, старина!
Я очень обрадовался, услышав имя Учителя, и, не утерпев, сказал Магистру, что имею счастье быть учеником метра Ганзелиуса.
— Зачем мне знать, чьим учеником вы "имеете счастье" состоять?! — не оборачиваясь, крикнул Магистр. — И кто такой кузнец Ганзелиус, о котором я отроду ничего не слыхал? Какое, черт побери, мне дело до его каменных, серебряных, пусть хоть медных или оловянных сыновей?!
Люди говорят, будто я скорее простоват, чем умен. Все же у меня хватило смекалки сообразить, что раз Магистр назвал Учителя "кузнецом", хоть я и не упоминал этого слова, то несомненно он знал Ганзелиуса очень давно.
А Магистр между тем бежал быстрее и быстрее. Иногда он выкрикивал несколько слов своим резким голосом.
— Запоминай, мальчик! Это — Бюро проката, где за доступную цену можно нанять надежных скаковых мух! В этой Аптеке, самой старой в мире, продают таблетки превосходного мизерина, легко и безболезненно уменьшающего рост в пятьсот пятьдесят раз!
Луна выглядывала из облака, давая возможность разглядеть каждый дом.
Ветер буйствовал. Скрип флюгеров становился нестерпимым, но сквозь него весело звенели колокольчики: "донн-донн-донн!" Из узкого переулка мы выбежали на огромную площадь, и сразу же я увидел колдуна Турропуто.
Его легко было узнать по носу, горящему, как раскаленный уголь, сине-красным огнем. Колдун кружил по площади и мурлыкал под нос:
Турропуто...
Путо... Турро...
Турропуто все подвластно,
Для него все в мире ясно:
Добрый — глупый! Злому — счастье!
Размахивая сине-красным плащом, он поднимал сотни северных ветров, от которых жалобно стонали флюгера.
Все-таки проклятый Колдун поспел вовремя, несмотря на то, что мы угнали его ездовую упряжку.
Заметив нас, Турропуто притворился чужестранцем, от нечего делать прогуливающимся по городу.
Северный ветер, все северные ветры разом утихли. И скрип флюгеров прекратился.
К сожалению, Магистр, погруженный в свои мысли, не заметил Турропуто, а я не решился потревожить его.
Там, где переулок выходил на площадь, к небу поднималась самая высокая в городе башня, обвитая плющом от подножья до вершины; напротив виднелся старый трехэтажный дом; на краю крыши стояла ярко освещенная луной каменная фигура Юноши с кудрями, по старинной моде падающими на плечи.
Юноша был высокого роста, богатырски сложен, казался человеком добрым, смелым и надежным. Он, несомненно, был бы красавцем, если бы не страдальческая и насмешливая гримаса, искажавшая его лицо. Мрачный молящий взгляд Юноши был неотрывно устремлен на единственное окошко башни, мерцающее в лунном свете на головокружительной высоте.
— Несчастный Сильвер, — тихо, самому себе говорил Магистр, глядя на Каменного Юношу и покачивая головой. — Ты еще веришь, что Принцесса снова тебя полюбит?
Я понимал Сильвера. И конечно, любил его; как не любить сына Учителя. И все-таки до чего же нехорошо устроена душа человеческая, во всяком случае, моя душа — ведь я обрадовался тому, что Принцесса не так уж любит Юношу.
Магистр то бежал, семеня ножками, то прыгал, как кузнечик, по замощенной камнями площади; застывал в воздухе и снова прыгал еще быстрее. Я едва поспевал за ним.
Позади крался Турропуто.
Мы миновали аллею каштанов и очутились перед ратушей, очень старым зданием, черепица на котором почернела от времени. Так вот, значит, откуда доносилось неумолчное "донн-донн-донн": часы на башне ратуши с синим циферблатом и знаками зодиака вызванивали секунды.
Магистр взглянул на меня и украдкой достал с груди тяжелый серебряный ключ, величиной с небольшую кочергу.
То есть, ему казалось, что он делает это украдкой, но я прекрасно разглядел ключ с резной головкой, изображающей поющего петуха.
И Турропуто, который все еще разыгрывал чужестранца, громко ахая, как бы от восторга перед древней красотой города, конечно, тоже увидел все, что ему было нужно.
Что поделаешь, бывает, что мудрый, мудрейший человек, даже Магистр, попадается впросак, когда сталкивается с последним негодяем. "Высокое боится низкого, и мудрость боится подлости, как слон боится мышей", — часто напоминал дорогой Учитель.
Магистр взбежал по лестнице, вившейся вокруг башни ратуши, на вершину ее, и смело прыгнул на звезду, висевшую как раз перед циферблатом часов. Устроившись на звезде, как на стремянке, он достал ключ и стал заводить часы.
При этом он бормотал под нос, но достаточно громко, чтобы могли расслышать и я, и Колдун.
— Двадцать поворотов слева направо, как идут часы, как течет время от ночи к утру. Но если повернуть ключ десять раз справа налево, как уходит жизнь в смерть, день в ночь о, тогда...
Он не договорил.
Донн-донн-донн —
Это песня о том, что,
Если любишь, сбудется!
А черное горе забудется... —
вызванивали часы простенькую, но такую милую песенку.
"Не у меня сбудется, так у другого, у Сильвера, Каменного Юноши, который восемьсот лет ждет свою суженую", — подумал я и твердо решил помочь Сильверу, если только смогу, даже если мне будут угрожать страшные опасности; хорошо бы не очень страшные, а то вдруг не хватит решимости...
Магистр бежал обратно от ратуши к той высокой башне. На ходу он небрежно бросил мне:
— Будь здоров, мальчик!
В то же мгновение черные тучи заволокли луну и звезды. Воцарилась тьма. В этой тьме я разглядел, как красные светящиеся штиблеты Магистра скользнули от земли к вершине башни.
В окошке башни зажегся свет.
Когда луна снова выглянула, Турропуто, не скрываясь больше, принялся отплясывать вокруг меня дикий танец, размахивая плащом, от чего снова поднялись северные ветры и городские флюгера — все, кроме одного, — завыли, заскрипели, запели на тысячи ладов.
— Опять с носом! С носом!! С носом!!! — приплясывая, выкрикивал Турропуто. — Дурак Ганзелиус совсем спятил, если взял в помощники придурковатого мальчишку. Сыночек Сильвер останется каменным, потому что так решил я, величайший и самый злой из всех самых величайших и самых злых колдунов!
Турропуто ухватился за плющ, обвивающий башню, и стал быстро карабкаться по отвесной стене. Я зажмурил глаза и, хотя голова отчаянно кружилась и сердце замирало, тоже полез вверх по стене. Плющ оборвался, и я грохнулся, как куль, пребольно ударившись о каменную мостовую.
— Сосчитай, сколько ты переломал ребер, рук и ног, дуралей, — крикнул Колдун. — Пока не поздно, возвращайся к старикашке Ганзелиусу.
Турропуто стал плоским, как игральная карта, и скользнул в щель окна.
"Конечно, нелегко быть учеником сказочника. Но я никогда, никогда не оставлю тебя, дорогой Учитель, пусть жить мне суждено недолго и нет от меня никакой пользы", — думал я, с трудом поднимаясь с земли.
Я обошел вокруг башни, надеясь найти вход, но дверей не было.
"Что делать? — тревожно спросил я сам себя. — Ведь если Турропуто в башне, то и мне непременно надо быть там: Учитель велел ни на секунду не спускать глаз с Колдуна".
Вдруг вспомнилось, как мы с Магистром шли по переулку. Вспомнилась Аптека, где продается мизерин, уменьшающий рост в пятьсот пятьдесят раз, и Бюро проката скаковых мух. Еще я подумал, слушая Магистра: "Ну на что может понадобиться скаковая муха".
— Мы встретимся с тобой, подлый Турропуто! Берегись! — прошептал я, хотя понимал, что беречься нужно мне, а не колдуну.
Донн-донн-донн, —
вызванивали часы.
Если мечтаешь, сбудется,
Если не трусишь, сбудется,
А черное горе забудется!
Донн-донн-донн.
Я знакомлюсь с Ахумдус Ахум
Мне здорово повезло, я не заблудился в узких переулках Старого города, а, поглядывая на флюгер, прямиком вышел к Аптеке. Старичок провизор, добрейший человек, сразу протянул таблетку мизерина:
— Обычно мы отпускаем, кхе-кхе, это средство только согласно рецепту, но по лицу видно, что ты, мальчик, кхе-кхе, простая душа и не додумаешься до того, чтобы употребить его во зло.
Вот когда пригодился матушкин медный грошик. Тут же на прилавке он превратился в золотую монету, и провизор в придачу к мизерину дал еще пять серебряных монет сдачи.
Я был на пороге, когда он окликнул меня.
— А не запасешься ли ты, молодой человек, кхе-кхе, антимизерином? Ведь может и наскучить все время быть в пятьсот пятьдесят раз меньше обычных людей.
Что бы случилось со мной, если бы не провизор! Конечно, Учитель — Человек-Горошина. Но сколько у него мудрости! А каково быть с горошину, если ты и знаешь немногим больше, чем горошина в зеленом стручке.
...В Бюро проката скаковых мух я уплатил положенную плату за сутки вперед и получил металлическую коробочку, похожую на домик. На дверце была прибита табличка: "Ахумдус Ахум. Без дела не беспокоить". Я улыбнулся строгому предупреждению и сломя голову помчался к гостинице.
Слабое, но очень внятное и въедливое жужжание заставило остановиться. Учитель преподал мне наречия майских жуков и шмелей, так что я с первых минут хорошо понимал Ахумдус Ахум, тоже относящуюся к отряду "жужжащих".
— Эй, дружок, тебе не десять лет, чтобы подпрыгивать на ходу, как блоха, и качаться, как верблюд. Запомни, что породистому существу тряска вредна.
Я прямо-таки остолбенел. Пусть я человек не гордый, да и чем мне гордиться, но когда обыкновенная муха обзывает блохой и верблюдом, это мало кому придется по вкусу.
Надо было, очень надо было сразу поставить Ахумдус Ахум на место, но я не нашелся, потому что думаю медленно.
В номере гостиницы я выложил на стол домик с Ахумдус, синюю таблетку мизерина и красную антимизерина.
"Вот сейчас я стану как фасолина", — подумал я, поеживаясь словно от холода.
Образ Учителя, всплывший в памяти, помог преодолеть нерешительность.
"Была не была", — сказал я себе и уже поднес синюю таблетку ко рту, когда снова раздалось монотонное жужжанье Ахумдус; она ловко открыла дверцу своего домика и стояла на пороге:
— Погоди, дружок! Прежде всего, по условиям найма, ты должен накормить меня.
Я достал из кармана щепотку завалявшихся хлебных крошек и швырнул их Ахумдус, но она презрительно покачала головой:
— Нет, милый! Убери это, я не выношу грязи... Вот так... А теперь добудь-ка каплю сахарного сиропа, разведенного, конечно, в теплой воде; легкая пища пойдет на пользу нежному и родовитому существу.
Характер у меня покладистый, но сейчас во мне все кипело. Пришлось бежать вниз, в ресторан, раздобывать горячую воду и толочь сахар.
Ужинала Ахумдус нестерпимо медленно; после каждого глотка слышалось ее монотонное жужжание:
— Сочинители воспевают птиц и чернят нас, если не считать вдохновенного образа Мухи-Цокотухи. Но по правде, — и ты скоро в этом убедишься, — нет ничего более хищного и опасного, чем птица. В мире все относительно, дружок.
Я присел на краю стола, держа в правой руке мизерин, а в левой стакан с водой, чтобы запить таблетку.
— Ну что ж, — прожужжала Ахумдус, моя лапки. — Я готова и жду. Прежде чем принять мизерин, постарайся усвоить следующее...
— Оставьте при себе мушиные премудрости, — перебил я. Больше я не мог выдержать и взорвался, чему способствовали тревожные мысли о предстоящих испытаниях.
— Как хочешь, как хочешь, — отозвалась Ахумдус, пожимая крылышками и поворачиваясь ко мне спиной.
Я проглотил таблетку, почувствовал нестерпимое головокружение и на несколько мгновений потерял сознание. Когда я очнулся, подо мной простиралась пропасть без дна. Скоро, однако, я понял, что сижу по-прежнему на краю стола, но уменьшился так, что расстояние до пола — меньше метра — выросло для меня до высоты стопятидесятиэтажного дома!
"Упадешь, и мокрого места не останется", — в ужасе подумал я, поднимаясь на ноги и пятясь от края стола. "Ничего-ничего. Это ненадолго. Милый старичок провизор позаботился о тебе, и ты в любой момент можешь стать таким, как был", — пробормотал я, поворачиваясь и отыскивая глазами красную таблетку антимизерина.
И тут меня потрясла ужасающая мысль.
Я добежал до красной таблетки, с величайшим трудом, обливаясь потом, перевернул ее на ребро. Она достигала моего плеча. Слезы, безнадежные, не облегчающие горе, полились из глаз.
— Успокойся, — прожужжала в этот горестный миг Ахумдус. — Конечно, если бы ты заранее растолок таблетку антимизерина, — это я и хотела посоветовать, когда ты так грубо заставил меня замолчать... Но, счастье твое, есть еще Ахумдус; избавься от губительной строптивости... — и уж я-то придумаю что-нибудь.
Я стал горячо уверять Ахумдус, что во всем полагаюсь на ее мудрость.
— Ладно, ладно! — ворчливо перебила она. — Садись-ка верхом, и полетим. Ты не в детском саду, пора за работу.
Я сел в седло, обеими руками ухватившись за луку. Ахумдус круто взмыла вверх, и через раскрытую форточку мы вылетели в город.
Ахумдус образовывает ум
В первые минуты полета меня укачало, и я ни о чем не мог думать, только старался не смотреть вниз, где горели огни ночного города и серыми деревьями без ветвей поднимались в небо башни.
Потом я огляделся.
Мы летели не к площади, а совсем в другую сторону. Я робко спросил, почему выбран такой окольный путь. Ахумдус ответила строгим наставлением:
— Видишь ли, дружок! Мухи, как и люди, не рождаются столь просвещенными, какой ты узнал меня. Пожалуй, в юности я была не на много разумнее, чем ты. Но я пользуюсь каждым случаем, чтобы путешествиями и созерцанием окружающего образовывать ум.
После длинного полета мы влетели в окошко кухни, где, несмотря на поздний час, топилась плита и кипел медный таз с вишневым вареньем.
— Милейшая Катрин не простила бы, откажись я попробовать ее стряпни. Надо радовать ближних, — прожужжала Ахумдус.
Катрин, маленькая, толстая старушка, несколько своеобразно проявила радость. Она схватила длинное полотенце и, крутя им в воздухе, закричала:
— Кыш, проклятая, и ночью нет покою.
Мы с Ахумдус счастливо избежали опасности. Устроившись на потолке и глядя на листы коричневой клейкой бумаги "смерть мухам", разложенные на столе и подоконнике, Ахумдус сказала:
— Дьявольское изобретение. Думается, если бы на земле по справедливости властвовали мухи и я была бы Главной мухой, то никогда не позволила бы изготовлять такие ловушки для людей. Хотя, кто знает, — задумчиво прожужжала она через минуту, — маленькие плачут, когда их обижают взрослые, а становясь взрослыми, сами обижают маленьких. Все относительно; тебе, простаку, этого не понять.
Ахумдус усвоила неприятную манеру называть меня простаком, и даже — простофилей. Но что поделаешь, если мое будущее зависело от нее? И бывают прозвища похуже. Сейчас я не могу припомнить, но, конечно, немало прозвищ гораздо обиднее.
Так и не попробовав вишневого варенья, мы вылетели из кухни.
Когда мы находились над площадью, Ахумдус решила посетить ратушу:
— Ознакомишься с произведением искусства, достойным внимания и не такого простака!
В полутьме ратуши я увидел протянувшуюся вдоль стены, во всю ее длину, картину. На ней был изображен Жаб Девятый Вогнутовыгнутый, которого я сразу узнал, вспомнив рассказ Учителя, рядом с ним Альфонсио Любезный с секирой — вероятно, сын того Альфонсио Любезного, который сам себя казнил, Альфонсио Предусмотрительный и еще длинный ряд фигур. За каждой стояла смерть с косой.
Мы летели вдоль картины; вдруг в звездном свете я увидел Принцессу. И к ней из глубины картины кралась костлявая смерть. Это поразило меня так, что я вскрикнул. То, что смертны все эти Жабы и Альфонсио — очень хорошо. И я смертен; что ж, ничего не поделаешь. Но Принцесса! Пусть она живет вечно! Где-нибудь вдали, но все-таки живет.
Я задумался и почти не заметил, как мы вылетели из ратуши, пересекли площадь и через приоткрытое окошко проникли в башню.
Начиналось самое главное.
Принцесса встречается с Каменным Юношей
Магистр сидел у стола, придвинутого к сводчатому окну. Перед ним лежали старый кожаный кошелек и кучка монет. Ножницы прислонились к стене. Сложив монеты в кошелек, Магистр поднял глаза, полные такой любви, которая могла бы расплавить и железное сердце.
— Сколько ты насчитал? — лязгающим голосом спросили Ножницы.
— Три Золотых, девять Серебряных и сорок семь Медных, — виновато ответил Магистр.
— И это все, что ты накопил за долгую жизнь?!
— Но у меня есть еще вы, прекрасные Ножницы, разве вы не стоите всех богатств мира?! — сказал Магистр.
— Влюбленные мухи хотя бы не слепнут и всегда отличат мухомор от банки варенья, — справедливо заметила Ахумдус.
Она устроилась на потолке, и я висел вниз головой: с подобными неудобствами следует примириться, когда используешь муху в качестве скакового животного.
— Вздор! — пролязгали Ножницы. — Пока ты не скопишь тысячи Золотых, не смей и смотреть в мою сторону. О, мы несчастные. Другие, настоящие мастера делают настоящие вещи из настоящего металла — секиры, топоры, пики. И продают за настоящее золото. А ты... Все фигурки, которые ты ночь за ночью лепишь из лунного света, оживают и улетают.
— Они вернутся, — робко возразил Магистр. — Перед закатом, когда ночь надвигается, мною рожденное ко мне возвращается.
— Убирайся в свою каморку. Мы не хотим тебя видеть! — приказали Ножницы.
Как только Магистр вышел, Ножницы подошли к окну и, закатывая глаза — это в моде у стихоплетов, — пролязгали:
Юноши — воины, матросы, поэты!
Слушайте вещее слово совета:
Только железо можно любить,
С твердым железом судьбу разделить.
Только в железе холод есть вечный,
Что остановит поток бесконечный,
Жизнью зовущийся.
"Пренеприятные стишки, — подумал я. — Бр-р!"
Тем временем Турропуто вылез из щели, где он скрывался, расправил плащ, как павлин распускает хвост, поднялся на носки и, едва Ножницы умолкли, завыл, словно шакал на луну:
— О прекраснейшие, мудрейшие и чудеснейшие! Уделите минуту внимания чужестранцу, который на пути к вам преодолел тысячи штормов и сражался с легионами чудовищ. Я объехал весь мир, и везде, в странах, густонаселенных и безлюдных, народы, и одаренные гением стихосложения и безгласные вследствие своей дикости, жители полуостровов, островов и архипелагов пели гимны в вашу честь, о Ножницы!
Какая бесстыдная чепуха. Но если бы вы только видели, что делалось с Ножницами, пока Турропуто завывал. Грудь их бурно вздымалась, на щеках румянцем выступила свежая ржавчина, колючие глазки блестели.
— Ах! Что вы, — жеманно звякнули они. — Мы, конечно, знаем, как некоторые ценят нас. Что нам в Магистре, нищем старикашке, даже тот Юноша — каменный и, смею сказать, из хорошей семьи — не сводит с нас взгляда... Но все же, пусть мы и так избалованы вниманием, то, что вы говорите насчет островов, полуостровов и архипелагов, — если это правда, ведь мы не выносим лести...
— Лишь тысячная доля правды, о несравненные! Миллионоустная молва разнесла по свету, что вы, красотой затмив Афродиту, а мудростью Зевса, еще и выше всех в подлунном мире поднялись в божественном искусстве вырезания из бумаги. Возьмите, несравненные, этот лист и ослепите чужестранца своим художеством.
— Бумага волшебная... Магистр не позволяет трогать ее, — уже сдаваясь, возразили Ножницы.
— Волшебству и место в волшебных пальчиках. Осмелюсь посоветовать сложить бумагу в два раза. Еще! Еще!! Еще!!! Теперь режьте.
Несколько десятков бумажных фигурок выскользнули из рук Ножниц и, упав на пол, ожили.
— Одинаковые человечки! — тихо ахнула Ахумдус.
Она вся дрожала. Впервые я видел Ахумдус испуганной. Вероятно, ей уже пришлось сталкиваться с одинаковыми человечками. И мне было не по себе, ведь я помнил рассказ Учителя о Королевстве Жаба Девятого, и слова его: "Берегись одинаковых человечков!"
Ножницы вошли во вкус; фигурки десятками и сотнями падали на пол. Ожив, они строились в колонны и принимались маршировать.
— Ать... два... Ать... два, — приплясывая и хихикая, командовал Турропуто.
Откуда-то у человечков появились пики и барабаны.
— Не могу, — сказала Ахумдус, перелетая в каморку Магистра.
Магистр, как был одетый, спал на узкой железной койке.
Возле него на табуретке лежал кошелек. По стенам ползали мокрицы, струйками стекала вода; каморка походила на тюремную камеру.
Но тут не было одинаковых человечков и злых Ножниц, и тут легче дышалось...
— Отдохнем, — прожужжала Ахумдус, устраиваясь на потолке и закрывая глаза.
В дверь юркнул Турропуто. Воровато оглянувшись, он склонился над Магистром, сразу выпрямился и исчез.
Я подумал, что Турропуто украл у Магистра жалкие его гроши, но кошелек по-прежнему лежал на табуретке, и я успокоился.
— Нет, нет, — тревожно жужжала Ахумдус. — Что-нибудь пакостное он сотворил.
Магистр дышал во сне ровно и спокойно.
Мы снова вылетели в первую комнату. Турропуто стоял на подоконнике. Взмахнув плащом, он сказал:
— Я удаляюсь, божественные, чтобы в тиши создать в вашу честь гениальную поэму, пока холод вашей любви наполняет мое сердце. В Ледяном Мире будем счастливы только мы двое — вы, Ножницы, и я!
Вот, значит, как далеко зашло! И что это еще за "Ледяной Мир"?!
Турропуто стал быстро спускаться, оказалось, что под плющом в стене башни железная лестница.
— Летим, — в волнении прожужжала Ахумдус.
В дверях показался Магистр. Он шел, полузакрыв глаза и протянув вперед руки, словно во сне. Лицо его было очень бледно.
Свечи все разом погасли, словно от порыва ветра, но я не почувствовал ветра.
В комнату проник столб невиданно яркого света луны!
Доносился перезвон городских часов:
Донн-донн-донн —
Это песня о том, что,
Если не струсишь, сбудется!
Если полюбишь, сбудется!
А черное горе забудется.
Магистр водил руками по лунному лучу, будто что-то лепил из него. В луче возникла — не знаю как сказать иначе — Принцесса. Никогда она не была так хороша, как в тот момент.
Ахумдус тихонько ахнула, а у меня глаза наполнились слезами.
— Здравствуй, отец! — сказала Принцесса.
— Здравствуй, девочка! — ласково ответил Магистр. — Звезды говорят, что в эту ночь кончится заклятье, которым Турропуто околдовал тебя. Пусть! Пусть! Пусть твое сердце снова станет нежным и сострадательным. Оно оживет, бедное твое сердце?
Принцесса молчала. Только грустная улыбка засветилась в ее синих глазах.
— Ты должна встретиться с Сильвером, — продолжал Магистр. — Сегодня все решится!
— Раз ты велишь, отец, я пойду.
Она скрылась за окном. Каменный Юноша — то есть, наверно, в тот момент он уже не был совсем каменным — нетерпеливо шагнул к краю крыши.
"Он же ничего не видит и не слышит. Сейчас упадет и разобьется", — подумал я и, вспомнив о своей волшебной веревочке, изо всей силы размахнулся и бросил ее через улицу Юноша, привязав веревочку к водосточной трубе, спустился на площадь.
Веревочка свернулась клубком, перелетела обратно ко мне и, как ни в чем не бывало, забралась в узелок.
Стоя у окна башни, Магистр провожал взглядом Принцессу и Юношу, удалявшихся по освещенной луной площади Послышалось злое лязганье Ножниц, о которых я было совсем забыл:
— Негодяй выглядывал ее, а не нас, этот юнец, только притворявшийся каменным. "Прекрасная Принцесса"... Мир помешался на красоте. Наша бы воля, мы бы вырезали влечение к прекрасному еще в младенчестве, как удаляют аденоиды. Тогда бы царствовали мы, Ножницы, а глупым Принцессам нечего было бы делать на свете... Но ничего, нас любит богатый и знатный Чужестранец. А если... В крайнем случае сойдет старикашка Магистр...
Ножницы говорили тихо, почти шепотом. Но все-таки мы с Ахумдус ведь разобрали все! Почему же бедный Магистр ничего не слышал?
— Влюбленные мухи хотя бы не глохнут, — задумчиво прожужжала Ахумдус.
— Чудится мне, это будет страшная, а может быть, и счастливейшая ночь, — сказал Магистр.
Часы идут назад
Мы вылетели из башни.
— За Турропуто! — азартно жужжала Ахумдус. — Догоним Колдуна и расправимся с ним, иначе он натворит такого...
— Как мы с ним расправимся? — робко спросил я.
— Уж я-то придумаю, Простак! Положись на Ахумдус!
В светлой ночи повеяло холодом. Черная тень легла на площадь. "Дон", — последний раз прозвенели часы, и раздались совсем другие звуки, будто кто-то ножом скреб по стеклу. "Тжарч-тжарч-тжарч", — хрипели часы.
Обратно в чужие, глухие века...
Слепые, немые.
Где солнце не светит и ночь глубока;
Где правда распята и царствует ложь;
Где правит законы кровавые нож,
И сказку на плаху выводит палач.
...Слепые, немые века.
Тжарч... Тжарч... Тжарч...
Часы повторяли и повторяли страшные строки.
— Что это значит? — испуганно спросила Ахумдус.
— Не знаю... Может быть, часам кажется, будто возвращаются Средние Века?! — ответил я.
— Средние?! Хм! — прожужжала Ахумдус обычным своим поучительным тоном. — Не так уж плохо. "Среднее", конечно, хуже "хорошего", но лучше "плохого". Не нужно быть мухой, чтобы додуматься до этого.
— Нет... Нет! — сказал я, стараясь вспомнить все, что учил в школе об ужасных Средних Веках, — Тогда были такие палачи — инквизиторы. Они сжигали ученых за то, что те смотрят на звезды. Сжигали девушек за то, что они красивые и веселые, больше любят танцевать, чем слушать проповеди. И сжигали добрых людей, которые писали книги, высмеивающие и проклинающие палачей.
— Странные существа — люди, — прожужжала Ахумдус. — Нет, мухи не сжигают мух...
В окошке показался Магистр.
— Несчастье! — воскликнул он. — Украли ключ! Часы пошли назад. Неужели опягь Турропуто?!
Услышав слова Магистра, Ахумдус круто повернула, и мы вновь подлетели к башне.
— Кто тут был, пока я спал? Умоляю вас, Ножницы, скажите правду! — спросил Магистр, шагнув в глубину комнаты.
— Никого, Магиструшка! — лязгающим лживым голосом ответили Ножницы. — Мы не отходили от тебя ни на шаг, все отгоняли надоедливых и глупых мух.
— Подлые Ножницы! — возмущенно прожужжала Ахумдус. — Но я еще посчитаюсь с вами.
Помолчав, Магистр громко сказал:
— Я верю вам. Нельзя предать человека, если он так вас любит...
Бедный Магистр, я вот тоже верю людям. Но кто я? "Простак", — как выражается Ахумдус. А ученейший человек должен бы знать, кому верить и кому верить нельзя.
Иначе к чему вся его ученость?..
Всегда рядом.
|
| |
| |
| Lita | Дата: Среда, 26.10.2011, 17:06 | Сообщение # 18 |
|
Друг
Группа: Администраторы
Сообщений: 9617
Награды: 178
Репутация: 192
Статус: Offline
| Глава четвертая
ГОРОД ОДИНАКОВЫХ ЧЕЛОВЕЧКОВ
Ледяная тюрьма.
Мы летели над площадью, от башни к ратуше. Под крылом Ахумдус показался странный город. Как он возник на пустой каменной площади, там, где только что не было ни одного строения? В сером холодном свете протянулись прямые улицы. По ним, между квадратными домами, маршировали, не сгибая колен, одинаковые человечки в серых мундирах, с барабанами и пиками.
Сквозь грохот барабанов послышалось шакалье завыванье:
Употребляйте только мысли плоские,
Мысли плоские практичнее в носке!
Вот он где, наш враг Турропуто!
Ахумдус стала круто снижаться, заходя на посадку, но не коснулась земли и, трепеща крылышками, неподвижно повисла в воздухе.
— Что с тобой? — спросил я.
— Не могу! — дрожащим голосом отозвалась Ахумдус. — Там "смерть мухам"!
Ей почудилось, будто улицы замощены клейкой бумагой.
Я пробовал переубедить ее, но она только отрицательно мотала головой.
— Делай, как хочешь, я прыгну сам, — вырвалось у меня.
Я прыгнул, еще в воздухе пожалев об этом своем поступке.
Упал на каменную мостовую, с трудом поднялся и, прихрамывая, пошел по одной из улиц.
Отовсюду слышались команды: "Ать-два!", "Р-равняйсь!"
Мне повстречались два одинаковых человечка.
— Как называется ваш город? — спросил я.
Отвечая, они говорили по очереди одинаковыми голосами:
— Это знаменитый "Город Одинаковых Человечков"!
— Всем известный город!
— У нас все одинаково — и люди, и дома.
— И это прекрасно. Ведь если бы не все было одинаковым, то появились бы различия.
— И для разных человечков понадобились бы различные мундиры.
— А для разноцветных домов — разные краски.
— И для разных мыслей — разные головы.
Снова донеслось завыванье Турропуто:
Смотрите только сны рекомендованные,
Прокипяченные и расфасованные.
Сны, которые сами рождаются,
Строго-настрого смотреть воспрещается!
Я побежал на голос Колдуна, но скоро понял, что заблудился и кружусь на одном месте.
Из-за угла вышли еще два одинаковых человечка: они все тут ходили парами или в строю и почему-то с закрытыми глазами.
— Скажите, пожалуйста, как мне увидеть колдуна Турропуто?
— Нельзя увидеть то, что хочешь видеть, если видишь то, что есть! — сказал первый человечек.
— Закрой глаза, тогда ты увидишь то, что хочешь видеть, а не то, что есть, — сказал второй таким же голосом.
— Когда глаза открыты, то видишь то, что есть, лягушек например, а я ужасно не люблю лягушек.
— Или розы, а я не выношу цветов.
— Стоит только закрыть глаза и видишь то, что нужно.
— Или ничего не видишь, а это еще лучше.
— Или видишь сны, а это приятно.
— Или не видишь снов, а без снов спокойнее.
Раздался грохот тяжелых шагов. По длинной улице бежал Турропуто. Он был еще далеко, но заметил меня и остановился, давясь от смеха:
— Ха-ха-ха! Вот ты где, маленький негодяй! Тебе понадобился ключ от часов, которые наконец стали идти как следует — в прошедшие славные, ледяные, кровавые времена. — Турропуто похлопал себя по карману брюк, откуда высовывалась петушиная головка ключа. — Сейчас я возьму тебя в щепоть, придавлю, пока ты не взвоешь, и посажу в карман. Там темновато и душно, но ничего, лет через сорок ты привыкнешь, если не сдохнешь до того. А дурацкий уголек, который не гаснет, я швырну в самый глубокий колодец — пусть светит добрым мокрицам и благонравным водяным блохам. И веревочку, которая не рвется, я сожгу. Не будь ее, каменный Сильвер превратился бы в груду щебня — влюбленный щебень, хи-хи, а старикашка Ганзелиус с горя отправился бы на тот свет. Давно пора!.. Эй, одинаковые мерзавцы! Серые негодяи! Окружить! Схватить! Привести! Ать-два! Бегом арш!
Только что площадь казалась пустой, а тут отовсюду — из переулков, из домов, даже из земли — стали появляться одинаковые человечки.
Они строились в шеренги и с пиками наперевес бежали ко мне.
"Конец... Только Ахумдус могла бы спасти меня", — без всякой надежды подумал я и поднял голову, чтобы последний раз взглянуть на звездное небо.
И увидел Ахумдус!
В ярком лунном свете она скользнула крутым виражом, а затем, сложив крылышки, бесстрашно перешла в пике. И еще — чего я совсем не ожидал — на помощь спешил Магистр. Он приближался огромными скачками, держа в угрожающе занесенной руке горсть звезд.
На беду и Турропуто заметил моих друзей.
— Тжарч... Тжарч... — прокричал он, сильно взмахнув руками.
Все, что любит, поет, улыбается,
Думает, живет и растет,
Превращается!
Превращается!
В лед!
В лед!!
В лед!!!
Поднялась ужасающая ледяная буря. Воздух наполнило множество острых льдинок. С каждой секундой сгущалась темнота. Исчезали звезды. Скоро и луна потонула в чернильном мраке.
Озябшими пальцами я вытащил матушкин уголек и огляделся. Над городом навис ледяной свод без единого просвета.
"В лед! В лед!! В лед!!!" Неужели оледенели и мой дорогой Учитель, и Магистр, кто думал больше, чем они? Оледенела Принцесса, и оледенел только что оживший Сильвер, так страшно расплачиваясь за вечную любовь? Неужели весь мир превратился в лед? Или по ту сторону проклятого ледяного колпака люди живут по-прежнему? И там ждут меня, не теряя надежды, Ахумдус и Магистр?!
Я стоял, прижатый ветром к каменной стене дома. Льдинки налетали злыми стаями, но жар уголька уничтожал их. Везде кругом свирепствовала вьюга. Дома стояли, полузасыпанные льдом. Вся улица была усеяна ледяными холмиками. Некоторые из них шевелились, и я понял, что это одинаковые человечки, бежавшие, чтобы схватить меня, и засыпанные вьюгой.
Над улицей и домами, почти касаясь головой ледяного купола, возвышалась огромная фигура Турропуто, тоже по пояс погруженная в ледяную гору.
Надо было использовать минуты, пока ураган держит в плену моих врагов. Ветер сбивал с ног, и я двигался ползком, проскальзывая между человечками.
На свободу!
Турропуто взмахнул рукой, и ветер сразу улегся. — Эй, одинаковые мерзавцы!
Фонари! — кричал Турропуто. — Лопаты, ломы! Первый, седьмой и тринадцатый отряды — откопать меня! Шестой и десятый — изловить маленького негодяя!
Город ожил. Отовсюду бежали человечки. Счастье еще, что в темноте они ничего не видели, уголек светил только одному мне.
Как пригодились в ту ночь уроки прыжков и кроссы, которые дорогой Учитель с мягкой своей настойчивостью заставлял меня бегать ежедневно, и которые, казалось, совсем не нужны сказочнику.
Только благодаря им я не погиб!
Я пробирался под ногами человечков, увертывался, с разбега перепрыгивал через цепи врагов.
— Живее, серые бездельники! — кричал Турропуто. — Поймать негодяя, иначе я выпущу одинаковых крыс, и они сожрут вас.
Впереди почти отвесно поднимался склон ледяной горы, в центре которой стоял Колдун. Я карабкался по этому, ставшему на дыбы катку, цепляясь руками с содранной до крови кожей за колючие льдины, но вновь и вновь скатывался вниз.
Надежда почти оставила меня, когда я вспомнил, что в волшебном узелке есть ножик. Я вытащил его и с размаху вонзил в лед.
"Ж-ж-ж", — образовалась ступенька. Еще удар ножика — новая ступенька.
Я взбирался по ледяной лестнице и, оглядываясь, видел, как человечки с лопатами и ломами окружают гору. Бледный свет фонарей к ужасу моему поднимался все выше.
Но вершина близко.
"Ж-ж-ж" — еще ступенька; "ж-ж-ж" — еще одна.
Вот уже рядом толстое брюхо Турропуто.
Собрав последние силы, я прыгнул, ухватился за пояс Колдуна, перебрался через край брючного кармана Турропуто и по ключу, как по стволу дерева, соскользнул в темноту.
Волшебный ключик
Все оказалось еще сложнее, чем я предполагал. Ключ от часов был прикреплен к стальной цепочке кольцом, закрытым на замок. Я заплакал от бессилия.
Слышны были частые удары ломов о лед. Еще немного, человечки освободят Турропуто из ледяного плена. Тогда побег станет невозможным. Зажав уши ладонями, я говорил себе:
"Думай, пока не поздно! Что сделали бы на твоем месте Ахумдус и Магистр? Как бы поступил метр Ганзелиус?"
И вдруг я не припомнил, а будто услышал голос Учителя:
Когда твоя матушка смотрела и смотрела на ключик, пока не закрылись ее глаза, и загадывала одно-единственное желание — пусть в самую трудную минуту он спасет ее сына, тогда ключик стал волшебным...
Волшебный ключик! Как можно было забыть о нем!
Балансируя на скользкой цепочке, я добрался до замка. Я так волновался, что даже не смог сразу вставить ключик в замочную скважину. Потом кольцо разомкнулось, цепочка выскользнула из-под ног, и я чуть было не полетел в пропасть.
О том, что было дальше, можно не вспоминать. Не произошло ничего необычного. Удивительно было только то, как все мне удавалось в ту ночь: ведь я человек невезучий.
Я обмотал веревочку вокруг пояса и привязал к одному ее концу ключ от часов, а к другому — уголек. Турропуто был весь увешан значками, медалями, перепоясан орденскими лентами. И колдунское тщеславие очень пригодилось. Перепрыгивая с медали на медаль, я без труда добрался до плеча Турропуто, а оттуда вскарабкался на его шляпу.
До вершины ледяного купола моей тюрьмы было совсем близко. Устроившись поудобнее, я стал изо всех сил раскручивать веревочку с угольком. Уголек, думал я, как огненный нож прорежет лед, откроются ворота на свободу, и тогда... Тогда я уж найду способ убежать!
Вот мой славный уголек коснулся ледяного купола и точно, как циркуль, прочертил круг. С каждой секундой он глубже уходил в ледяную броню. Плавясь и разрываясь, лед как бы стонал. "Колдун может услышать странные звуки, и конец всему!" — испугался я. Но недаром Учитель говорил: "Злые колдуны так громко кричат, что слышат только самих себя".
Блеснула полоска черного ночного неба и на ней яркая-преяркая звездочка. Плавно изгибаясь, полоска неба удлинялась и удлинялась. Скрежет льда стал таким пронзительным, что Турропуто замолк на полуслове. В высоте открылся круг звездного неба, и одновременно я почувствовал страшный удар, от которого потерял сознание.
Очнулся я от легкого ветерка, обвевающего лицо. Очень болела голова. С трудом открыл глаза и увидел Ахумдус. Она махала крылышками, как веером.
— Где мы? — спросил я.
— Наконец-то! — Ахумдус улыбнулась и перевела дыхание. — Успокойся. Ты на свободе. Я заметила уголек, мы с Магистром ухватились за веревочку и потащили — сначала показался ты, а за тобой — ключ.
Я лежал на тускло поблескивающем льду. Было жутко от того, что так близко Город Одинаковых Человечков, чуть было не ставший для меня вечной тюрьмой. Справа чернела круглая прорубь; через нее меня вытянули на волю. Оглядевшись, я увидел башню, аллею старых каштанов и ратушу. И увидел Магистра: высоко подпрыгивая, он спешил к часам.
— Как мы переволновались, пока ты был там, — жужжала Ахумдус. — Сколько раз я говорила, что тебе нельзя оставаться одному, пока ты так молод и еще не образовал свой ум. Но что нам советы друга, если природа наградила нас упрямым и строптивым характером...
Кажется, Ахумдус совсем забыла, почему я остался в одиночестве. Ну и пусть. "Забытая обида — мешок, сброшенный с плеч, обида, которую не прощаешь другу, — горб", — повторял Учитель.
— А где Турропуто?! — спросил я.
— Соскучился? — усмехнулась Ахумдус. — Льдина тебя, к счастью, только задела, а его так шарахнула по голове, что он не скоро очнется... Магистр просил нас поскорее разыскать Сильвера и Принцессу, — через минуту прожужжала Ахумдус. — Он очень беспокоится за их судьбу.
Мы поднялись в воздух. Я обернулся. Не было ни ледяного купола, ни Города Одинаковых Человечков. Они исчезли так же странно и внезапно, как и появились. А может быть, они стали невидимыми только для нас, обычных людей?!.
Всегда рядом.
|
| |
| |
| Lita | Дата: Среда, 26.10.2011, 17:07 | Сообщение # 19 |
|
Друг
Группа: Администраторы
Сообщений: 9617
Награды: 178
Репутация: 192
Статус: Offline
| Глава пятая
ЕСЛИ ЛЮБИШЬ — СБУДЕТСЯ!
Под каштанами.
У старых каштанов мы увидели Принцессу и Юношу. Ахумдус опустилась на лист дерева, прямо над ними.
Нет, они не говорили о любви и всяком таком, а спорили, почти ссорились.
На каштаны падала черная тень; может быть, поэтому Принцессе и Юноше было не до любовных признаний. Очень близко, всего в нескольких шагах землю озарял ласковый свет луны. Но тень медленно накатывалась на освещенное пространство.
— Скоро эта проклятая тень от часов, идущих в прошлое, зальет весь мир, если только Магистр... — тревожно жужжала Ахумдус.
— Холодно и темно, — грустно сказала Принцесса.
— Да, холодно и темно, ведь мы опять в Средних Веках, — отозвался Юноша.
— Завтра тебя снова поведут к Инквизитору?
— Да... завтра, — ответил Юноша.
— Бедный, глупый... И ты снова будешь повторять, что Земля вращается вокруг этого маленького Солнца?
— Да!
— И под пыткой?
— Что же другое я могу сказать? Ведь Коперник доказал, что это правда.
— Вздор... Вся улица, весь квартал, весь город знает, что это вздор, а ты твердишь свое, чтобы погубить меня и себя.
Юноша молчал, поникнув головой.
— Всем известно, — продолжала Принцесса, — Солнце восходит там, за фруктовым рынком. Тетушка Петра, которая лучше всех печет пироги с ревенем, рано утром проходила по яблочным рядам и видела, как это дурацкое Солнце дрыхнет под навесом. Тетушка Петра еще подумала: "Какое огромное красное яблоко", подняла его и уронила — оно было очень горячее! Ты же веришь тетушке Петре?!
Юноша молчал.
— А дядюшка Питер, Начальник Ночного Караула, проходил с дозором по берегу моря и увидел твое разлюбезное Солнышко, которое тебе дороже и меня и жизни. Оно напилось допьяна и валялось в неположенное время в неположенном месте — круглое, краснорожее. Дядюшка Питер наподдал его сапогом, и оно мигом скатилось за горизонт в море — даже не пикнуло. Ведь все должны подчиняться установленному порядку. Ты же веришь дядюшке Питеру?
— Все-таки... — начал было Юноша, но Принцесса не позволила ему договорить.
— И старый дядюшка Инквизитор так расстраивается, что ты перечишь ему и приходится тебя снова допрашивать. Ты должен сказать то, что тебе велят, то, во что верят все почтенные люди, даже если сам не веришь в это. Иначе я уйду от тебя. Я уйду от тебя навсегда.
Принцесса, не оборачиваясь, пошла прочь.
А Юноша стоял у скамьи под каштаном, словно снова окаменел. Он не плакал и не умолял, как сделал бы я и всякий другой, а только сказал вслед Принцессе со странной своей страдальческой гримасой:
— Две тысячи книг написано об одном старом докторе Фаусте, который продал душу дьяволу, чтобы все знать и все видеть. Почему же так мало книг о миллионах людей, которые продают душу дьяволу, чтобы ничего не знать и ничего не видеть?
Принцесса уходила все дальше, Ахумдус всполошилась.
— Что же, еще восемьсот лет ждать, пока они снова встретятся и снова поссорятся. Нет уж! — Она сердито взглянула на меня. — Какого дьявола ты глазеешь по сторонам вместо того, чтобы подлететь к Принцессе и велеть ей вернуться.
Я уже перестал обращать внимание на ее грубость и возможно спокойнее ответил:
— Во-первых, я не совсем беспристрастное лицо и мне было бы тяжело мирить Принцессу с Юношей, хотя, конечно, я желаю им счастья. И ты сама все время жужжишь, что я Простак; кто послушает простака?!
— Чепуха! — прямо-таки завопила Ахумдус, даже не дослушав меня. — Последний раз спрашиваю: ты так-таки не скажешь милой парочке, чтобы она поскорее выбралась из тени дьявольских часов? Ведь совсем рядом ясный лунный свет! Знаю я вашего брата сказочника. Уж вы найдете повод, чтобы с самым благородным видом остаться в стороне от драки.
Мне стало ужасно обидно.
— Как ты можешь, ведь только что...
— Ну, не сердись, — улыбаясь, как ни в чем не бывало прожужжала Ахумдус. — Тебе ведь и говорят, отдохни, я сама справлюсь.
С этими словами Ахумдус взвилась в воздух.
Не очень-то приятно "отдыхать" на листе каштана. Случайный порыв ветра сдует тебя. Каждый бездельный гуляка воробей после бурной ночи может ненароком закусить тобой, как говорится — "заморить червячка".
"Нет, не о такой кончине он мечтал", — подумал я о себе, как пишут в книгах. Но, по правде, я не мечтал ни о какой кончине.
К счастью, Ахумдус скоро вернулась. Думаете, она извинилась за свое поведение? Ничего подобного. Она чуть ли не лопалась от самодовольствия:
— В седло, и полетим.
По дороге она все время болтала.
— Не пойму, что бы делали люди без меня. Престранные вы существа. У нас, мух, это называется пустожужжанием Подумаешь, важность: что вращается вокруг чего — Земля вокруг Солнца или Солнце вокруг Земли. Муха вокруг лампочки или лампочка вокруг мухи... Солнце! Был бы это медный таз с вареньем. А то нашли о чем спорить твоя хваленая Принцесса и Юноша. Но я все-таки допекла их. Садилась на нос, кусала, пока они не погнались за мной. Чертовски жалко, что ты не видел всего этого. Как только первый луч лунного, света упал на них, Принцесса сказала: "Ах, как хорошо", а он совершенно некстати ответил: "Боже, как ты прекрасна". Потом она сказала: "Мне снился страшный сон". И он ответил "Мне тоже снился страшный сон". И они подошли друг к другу... Да чего болтать — летим, сам увидишь.
Конец истории о Принцессе и Юноше
— Мне снился страшный сон. Но теперь все прошло. Я тебя так люблю! — Юноша протянул руки, чтобы обнять Принцессу.
Не тут-то было.
Принцесса подняла голову, взглянула на его искаженное страдальческой гримасой лицо и, отступя на шаг, в ужасе воскликнула:
— И ты всегда будешь таким? Не подходи, не подходи ко мне!
Слезы потекли из глаз Юноши. Нет, лицо его вовсе не было страшным.
"Какая Принцесса жестокая", — подумал я, позабыв, что сердце у нее заколдовано.
— Все напрасно, — грустно прожужжала Ахумдус. — Тут и я не могу помочь.
И в эту секунду откуда ни возьмись показался Ворон. Он подлетел к Принцессе и сказал человеческим голосом:
— Ведь ты так любила Юношу, пока тебя не заколдовал Турропуто. Вспомни, вспомни это. Люби его, и тогда...
Ворон не договорил.
Принцесса повернулась к Юноше и поцеловала его.
Страдальческая гримаса на лице Юноши исчезла, и каким же чудесным светом озарилось оно. И как засияло лицо Принцессы, теперь, когда любовь снова согрела ее сердце. Кончилось заклятье Колдуна!
Так вот что было скрыто в словах "Люби его, и тогда..."
Я бы мог написать, что после была свадьба и, как говорится в сказках, "и я там был, мед, пиво пил, по усам текло, да в рот не попало".
Но я описываю только то, что видел сам; пусть другие придумывают всякую всячину.
Не был я на этой свадьбе, должно быть, чудесной и веселой, но не для меня.
Последний бой с Турропуто
— Сдается мне, что здесь отлично справятся без нас, — прожужжала Ахумдус.
— К часам... Что-то они скрипят и скрипят...
Мы поспели вовремя.
Магистр с ключом в руке карабкался по обледенелой лестнице. И Турропуто был тут. К счастью, он еще не оправился от удара льдиной и действовал не слишком уверенно.
Изловчившись, Колдун схватил Магистра за ногу.
"Тжарч-Тжарч-Тжарч", — оглушительно и противно скрипели часы.
Обратно в чужие, глухие века
Слепые, немые
Где солнце не светит и ночь глубока,
Где правда распята и царствует ложь,
Где правит законы кровавые нож.
И сказку на плаху выводит палач.
Слепые, немые века.
Тжарч-Тжарч-Тжарч...
Холод был прямо-таки невыносимый.
— У-у-у-у! Заморожу! — вопил Турропуто. — Превращу в сосульку!
— В бой, — отчаянно зажужжала Ахумдус.
Я с размаху вонзил матушкин волшебный ножик в красный нос Колдуна.
— У-у-умираю! Гибнет великий Турропуто, — завопил Колдун.
Он обеими руками схватился за лицо и, конечно, выпустил ногу Магистра, который стал быстро подниматься к часам.
Колдун сразу опомнился, но Магистр вытащил из кармана здоровенную звезду первой величины и так ловко швырнул ее в лоб Колдуну, что тот, снова взвыв от боли, скатился с лестницы.
Теперь, наконец, Магистру удалось завести часы.
"Донн-донн-донн", — зазвенели они.
Тьма рассеялась, и все залил ласковый лунный свет.
Донн-донн-донн —
Это песня о том, что,
Если любишь, сбудется,
А горькое горе забудется, —
пели часы, как поют все часы на свете.
Им, часам, должно быть, кажется, что в этой песенке самая главная правда.
А если песенка не сбывается? Бывает ведь и так?!
— Если она не сбывается, часы не виноваты, мой мальчик, — сказал мне потом Учитель. — Это правдивая песня, и, чтобы она сбылась, надо только очень крепко любить. И бороться за свою любовь против всех колдунов. И страдать, и ждать, если так суждено. И быть честным, даже если тебе грозит гибель.
— Как ваш сын? — спросил я Учителя.
— Да, как Сильвер.
...Светало. Теплый утренний ветерок вертел сотни флюгеров.
— Залетим на прощанье в ратушу, — сказала Ахумдус.
Странный, синий и розовый свет наполнял сводчатую залу. Я взглянул на картину и увидел Принцессу. Теплое сияние лилось из ее глаз. Смерть, стоявшая прежде за ее спиной, отступала в глубину картины. Она отступала вместе с тьмой, и с Жабом Девятым, и со всеми его страшными Альфонсио. А сияние, лившееся из прекрасных глаз Принцессы, становилось все ярче. Оно достигало сводчатого потолка ратуши, и летучие мыши, гнездившиеся там, с противным испуганным писком прятались от этого света, метались и куда-то исчезали.
— Прощай! Больше я никогда не увижу тебя, — прошептал я, стараясь удержать слезы. — Ты не узнаешь, как я тебя люблю. Но ты навсегда останешься в моем сердце — такой, сияющей и согревающей своим сиянием мир.
— Нам пора, мальчик, — тихонько напомнила Ахумдус Мы вылетели из ратуши. Показался узкий переулок и знакомый дом под черепичной крышей. Снова то, что представилось издали пятнами сырости или тенями, слилось в человеческую фигуру. Я увидел Магистра, не то нарисованного, не то прислонившегося к стене. Он был подпоясан фартуком, расшитым разноцветными звездами. Сонно улыбающаяся Луна прикорнула на его плече.
А Ножниц не было.
Я обрадовался этому и только успел подумать: "Куда же они подевались?", когда под крылом Ахумдус показался маленький дом, окруженный садом. Седой старичок стоял среди роз и ржавыми Ножницами стриг черного козла. Вдруг Ножницы с противным лязганьем вырвались из рук и набросились на ближайший розовый куст. Они срезали бы все до единого цветы и даже все бутоны, но старичок вовремя схватил их.
— Держи Ножницы! — крикнул я старичку. — Держи их крепче, не выпускай из рук, запирай на ночь на семь замков, а то они наделают много зла!
...Мы летели вдоль главной улицы. Из-за угла вышел Турропуто. Ну и жалкий вид был у Колдуна! Рука подвязана, на глазу пластырь. Красно-синий нос распух.
Мы опустились пониже, и я закричал, что было силы:
— А вот кому нужны битые колдуны, ломаные кости, старые тряпки, колдунские фокусы-покусы.
Турропуто подскочил, завертелся, и тысяча ветров завыли, закружились, как голодные псы.
Но Ахумдус благополучно ушла в высоту.
Весь город покрыл глубокий снег. Торговец вывесил в витрине магазина плакат:
"Ввиду неожиданного наступления зимы дешевая распродажа осенних и летних товаров!" Девочки лепили снежных баб с морковными носами. Мальчики играли в снежки.
Мы с Ахумдус влетели через форточку в комнату гостиницы, откуда нынешней ночью начали путешествие.
Всегда рядом.
|
| |
| |
| Lita | Дата: Среда, 26.10.2011, 17:08 | Сообщение # 20 |
|
Друг
Группа: Администраторы
Сообщений: 9617
Награды: 178
Репутация: 192
Статус: Offline
| Глава шестая
ВОЗВРАЩЕНИЕ К УЧИТЕЛЮ И ПРОЩАНИЕ
Антимизерин
— За дело! — прожужжала Ахумдус.
Вместе с ней мы понатужились — раз... два... дружно, раз... два, — перевалили таблетку антимизерина на торец и покатили к краю стола.
Таблетка упала и разбилась на множество осколков. Ахумдус перенесла меня на пол, а сама улетела в свой домик.
Я стал, не разжевывая, глотать кусочки антимизерина, валявшиеся кругом.
И сразу увеличился в десять, двадцать, сто раз.
И почувствовал себя великаном, хотя был еще ниже стула. Я глотал кусочки антимизерина и все рос и рос. Казалось, я дорос до неба, и если выйду на улицу, то придется наклонять голову, чтобы не сбить солнца. А на самом деле, я как был до всех этих событий небольшого роста, так и остался. Даже сделался на шесть сантиметров ниже, потому что несколько крошек антимизерина укатились и их не удалось отыскать.
Я не огорчился тем, что стал меньше, потому что дал себе слово до конца жизни не глядеть ни на каких принцесс, даже если в мире были бы другие принцессы.
А раз ты одинок — какая разница, высокий ли ты или маленький! Никому до этого нет дела.
— Пора, — прожужжала Ахумдус, но я не мог так просто проститься с ней, столько раз спасавшей мне жизнь. Я попросил ее подождать минутку и сбежал по лестнице в буфет. За стойкой спал толстый буфетчик. С трудом я растолкал его. Но он только проворчал: "Подождете до утра", и опять захрапел. Тогда я схитрил; ведь и простак может кое-чему научиться.
Я снова растолкал толстяка и сказал ему:
— Просто у вас нет варенья и никогда не было, а то, что было, прокисло и съедено мышами. А вы обыкновенный хвастун.
Он прямо задохнулся от возмущения.
— Это у нас-то, в нашем знаменитом буфете нет варенья?
Через минуту передо мной оказался поднос, где стояли тарелочки со всеми сортами варенья, какие только есть на свете.
Ахумдус проворчала: "Зачем все это?", но я отлично видел, как она обрадовалась.
Ну и пир у нас получился!
Потом я отнес Ахумдус в Бюро проката скаковых мух.
— Нет ли жалоб? — спросил заведующий.
Я ответил, как думал, что Ахумдус — самая прекрасная, смелая и мудрая муха на свете.
— Прощай, мой мальчик, — прожужжала Ахумдус.
— Прощай, сестричка! — ответил я.
Учитель
Я вышел на улицу и пошел туда, куда показывал флюгер. Снег растаял, пригрело солнце. В магазине, где висел плакат "Ввиду неожиданного наступления зимы дешевая распродажа осенних и летних товаров", вывесили другое объявление:
"Так как лето вернулось, дешево продаются зимние вещи".
Улица вывела меня к вокзалу. У окошка кассы я сообразил, что не знаю, до какой станции ехать. Но из окошка выглянул наш Голубь, которого я, конечно, сразу узнал, хотя и не подал вида.
Кассир-Голубь протянул билет, вышел из своего помещения и провел к поезду.
В пустом купе я лег и сразу уснул. После минувшей ночи спал я так крепко, что проводник с трудом растолкал меня. На перроне ждал Ворон. На этот раз ему не пришлось нести меня в клюве: я немножко научился верховой езде и летному делу, когда летал с Ахумдус.
Среди поля синих колокольчиков показался наш милый, поросший седым мхом старый бревенчатый дом. Учитель стоял на пороге; он улыбнулся и помахал рукой, а я соскочил с Ворона и со всех ног бросился к нему. Ах, как я соскучился по дорогому метру Ганзелиусу, хотя ведь не видел его всего одни сутки.
Я начал рассказывать Учителю обо всем, что произошло, стараясь ничего не упустить, но скоро понял, что он уже все знает.
Когда я заговорил об Ахумдус, Учитель улыбнулся:
— Она тебя прозвала простаком, мой мальчик?! Ты не обижаешься на нее?
— Нет, — ответил я. — Ведь есть, наверно, гораздо более обидные прозвища. Я только не помню какие.
— Трус, — подумав, сказал Учитель. — Это самое обидное прозвище.
— Но и я ведь не из смельчаков, — признался я.
— Трус не тот, кто боится и превозмогает страх, а тот, кто из страха становится лгуном и предателем.
Стемнело, снова наступила ночь, и в небе загорелась удивительно яркая и огромная луна.
— Пора нам проститься, мальчики, — сказал Учитель слабым голосом, обращаясь к Ворону, Голубю и ко мне. Только теперь я разглядел, как он постарел, пока нас не было дома. — Когда Сильвер был каменный, все эти сотни лет, — продолжал Учитель, — и на мое сердце давил камень. А сегодня так легко. И есть на кого оставить дом. Мне пора, мальчики.
Я не успел ничего сказать, даже не понял, что происходит. Учитель поднялся, вытянулся во весь рост и прыгнул в середину лунного луча. Несколько секунд я видел светящиеся зеленые точки, потом они приблизились к окну и исчезли.
Всю ночь мы ждали, но Учитель не вернулся. Перед рассветом я вышел во двор и спросил Клеста, который, как всегда, висел на ели и глядел в небо:
— Ты не видишь Учителя — там, на луне? Его легко узнать по зеленым светящимся туфлям.
— Нет, — ответил Клест скрипучим голосом. — Хотя я ужасно зоркий, но разве с земли разглядишь туфли, даже если они светятся?
— Как же мне быть? — в отчаянии спросил я.
— Знаешь что, — после долгого молчания сказал Клест. — На луне 244 517 лунных человечков. Если их пересчитать и окажется 244 518, значит, Учитель там. Но это очень трудно и утомительно — пересчитать всех лунных человечков.
— Пожалуйста, милый Клест, пересчитай. Ведь ты один можешь это сделать.
— Да уж, — проскрипел Клест. — Говорят, у ученых людей есть телескопы, но только мы, клесты, видим лунных человечков.
Он начал считать в ту же ночь. И до утра насчитал сто двадцать лунных человечков. А в следующую ночь — тысячу пятьсот! Потом он сбился, и пришлось начинать сначала. На этот раз он досчитал до десяти тысяч трехсот и опять сбился. А потом все пошло хорошо, он досчитал до ста тысяч и тут вспомнил, что дальше считать не умеет; когда-то умел, но разучился.
Так мы остались одни — Ворон, Голубь и я. Очень тоскливо без Учителя у меня на сердце.
Я знаю, что долго отдыхать не придется. Вчера в трубе завыл ледяной ветер и выл всю ночь.
Турропуто близко! Значит, не миновать новой встречи с Колдуном.
Я не струшу. Не имею права струсить... Мне кажется, что учитель не спускает с меня своих зорких глаз.
"Донн-донн-донн", — бьют часы...
Я слышу их звон и верю их песне.
Всегда рядом.
|
| |
| |
| Lita | Дата: Среда, 26.10.2011, 17:21 | Сообщение # 21 |
|
Друг
Группа: Администраторы
Сообщений: 9617
Награды: 178
Репутация: 192
Статус: Offline
| Александр Шаров
Мальчик Одуванчик и три ключика
Жил на свете мальчик, и у него была бабушка — старая добрая черепаха. Жили на опушке леса. А звали мальчика Мальчик Одуванчик, потому что у него была круглая, очень пушистая голова.
Раз Мальчик Одуванчик проснулся среди ночи; ему показалось, будто кто-то зовёт его красивым звонким голосом:
— За мною! Скорее!
Мальчик собрался выбежать из дому — хотя было совсем темно и страшно, — но Бабушка Черепаха остановила его:
— Будь терпеливым! Это Южный ветер летит в Южную страну. Ты маленький, тебе рано в дальнюю дорогу. Спи спокойно.
Мальчик послушался и снова уснул.
Прошло неизвестно сколько времени. И мальчику снова среди чёрной ночи почудилось, будто кто-то зовёт его:
— Лети с нами! Скорее!
Мальчик выбежал из дома. Далеко в высоте летели птицы, стая за стаей. Мальчик Одуванчик взмахнул руками. Но он не поднялся в воздух. Не все мальчики умеют летать.
Он стоял на опушке леса и смотрел вслед птицам. Бабушка Черепаха нашла его, увела домой и уложила в тёплую постель:
— Спи спокойно. Ты ещё маленький. Придёт и твоё время, ты увидишь страны, куда летел ветер, и страны, куда торопились птицы. И другие страны, куда не долетают ни ветер, ни птицы.
— Когда же придёт это моё время? — нетерпеливо спросил Мальчик Одуванчик.
— Скоро! — ответила Бабушка Черепаха. — Тебя позовут гномы. Ещё немного подрасти, они тебя позовут.
И однажды ночью это случилось.
Бабушка Черепаха разбудила мальчика.
— Слышишь? — спросила она.
Мальчику казалось, что всё тихо. А потом он прислушался, и до него донёсся серебристый звон.
— Одевайся потеплее, не забудь надеть шарф, — торопила бабушка.
Они вышли из дому и пошли по полю: бабушка впереди, а мальчик за нею.
Ближе и ближе слышался серебряный звон. За тёмным полем открылась поляна. Среди колокольчиков, качающихся на длинных, как у аиста, ногах, среди лилий, тюльпанов и ромашек горели жёлтые, голубые и розовые огни.
— Бабушка! Бабушка! Смотри! Звёзды в цветах! — воскликнул Мальчик Одуванчик.
— Это не звёзды, — ответила Бабушка Черепаха.
Слышно было, как шуршат её лапы по траве, как она устало дышит, и видно было, как цветные огни отражаются в её панцире, покрытом глубокими трещинами-морщинами.
— Это не звёзды, а светляки. Они светят гномам, чтобы те могли ковать ключи.
Светляки горели всё ярче. Серебряный звон доносился с поляны.
Молоты ударяли по наковальням: один тонко — динь-дили-динь-динь, другой чуть погромче и реже — бим-бом-бом и третий совсем редко и громче всех — бам-бамм-баммм.
Под звон молотов гномы пели песню:
Ударил молотом гном.
Гром!
Птицы очнулись от сна.
Весна!
И цветы, и трава —
Вся земля, что вчера спала,
Расцвела!
И жучиный народ,
Муравьиный народ,
Бабочкин народ,
И хитрый кот,
Тот, который мышку ждёт
Она спрячется, кот её не найдёт),
Даже старый слепой крот —
Словом, все пробудились от сна!
Ведь весна! Наступила весна!
Бабушка Черепаха тем временем подползла к широкому ручью.
— Смотри, — сказала она мальчику, когда немного отдышалась.
Мальчик увидел: за ручьём, среди синих колокольчиков, стояли три наковальни. Маленькая — зелёная, побольше — красная и третья, самая большая, — из алмаза.
Над зелёной наковальней наклонился крошечный гном в зелёном фартуке. На голове у него была зелёная вязаная шапочка с длинной кисточкой, свешивающейся до самой земли. В руках он держал зелёный, почти игрушечный молоток и быстро бил им по зелёной наковальне, где лежал зелёный ключик.
Динь-динь-дилинь-динь… — часто бил он молотком и пел тонким голосом:
Ударил молотом гном.
Гром! Гром!! Гром!!!
Птицы очнулись от сна.
Весна!
И цветы! И трава!
Рядом с наковальней росла зелёная ель. На каждой ветке мерцали светляки, как лампочки на новогодней ёлке; они всё время перепрыгивали с ветки на ветку — а ведь лампочки не летают — и подпевали зелёному гному:
Земля, что вчера спала,
Расцвела!
И ручей журчит,
И жучиный народ
Жужжит.
Птичий народ поёт.
Муравьиный народ ползёт,
Бабочкин народ летит.
А у красной наковальни стоял гном побольше, в красном фартуке — брат зелёного гнома — и бил красным молотом по красной наковальне, где лежал красный, сверкающий, как рубин, ключ. На голове у него была красная вязаная шапочка с кисточкой до земли. А на лице росла рыжая борода. Бим-бом-бом… — сильно бил он красным молотом по красному ключу и пел:
Даже старый крот
Не спит,
Он глядит, глядит…
В эту чёрную ночь —
Одну-одну во всём году —
Слепой крот видит весну.
А хитрый кот всё ждёт,
Ждёт.
Не дождётся кот:
Мышка обманет, уйдёт, —
Мышки хитрый народ.
И весна уйдёт.
И жизнь пройдёт.
Не такой уж ты хитрый —
Хитрый кот.
Клён с красными и зелёными листьями и дуб с красными и зелёными листьями росли над наковальней. Красные светляки висели на деревьях, как праздничные лампочки. Они перелетали с места на место. А ведь лампочки не умеют летать. Светляки подпевали гному тонкими голосами:
В эту чёрную ночь —
Одну-одну во всём году —
Ты увидишь свою судьбу.
Птиц ждёт далёкий путь,
И мальчиков — далёкий путь,
Дивно далёкий путь,
С которого нельзя свернуть.
У третьей, алмазной наковальни стоял старый гном — старший брат — в белом фартуке, в белой вязаной шапочке, с длинной белой кисточкой до самой земли и с длинной седой бородой.
Он ударял молотом редко и сильно по алмазному ключу:
Бам-бамм-баммм!..
Около его наковальни не росли деревья. В траве, в цветах не было светляков. Но над головой гнома, в небе, мерцали звёзды.
Ударяя молотом, гном с седой бородой не пел, а глухо говорил:
В эту чёрную ночь —
Одну-одну на твоём веку —
Ты увидишь свою звезду.
Запомни свою звезду.
Иди на её огонь.
Ведь тому, кто собьётся с пути,
Дорогу к звезде не найти.
— Лови! — крикнул младший зелёный гномик тоненьким голоском и кинул через ручей зелёный ключ.
А когда мальчик поймал ключ, крикнул ещё:
— Только не открывай прозрачный сундук с зелёными самоцветными камнями.
— Лови! — крикнул средний брат — красный гном с красной бородой, бросая мальчику через ручей красный ключ. — Только смотри не пробуй открывать прозрачный сундук с красными драгоценными камнями.
— Лови! — низким, густым голосом тихо проговорил старший брат — седой гном, бросая через ручей алмазный ключ. — Да смотри не открывай прозрачный сундук с алмазами и бриллиантами.
Старый гном сказал это — и поляна скрылась из глаз.
Да и ночь прошла, и светляков больше не было видно. И гномов не было видно, только поле в синих колокольчиках. Дорожка среди поля. Звезда над дорожкой.
— Бабушка! — позвал мальчик.
Но и бабушка исчезла.
Мальчик заплакал. Потом он вытер слёзы — ведь это был мальчик.
Звезда горела ярким зелёным светом, хотя был день и светило солнце.
Мальчик пошёл по дороге — туда, где горела звезда. Шёл, шёл… Солнце стало припекать. «Жарко», — подумал мальчик.
Только он успел подумать это, зелёный лес со столетними дубами, столетними елями и столетними берёзами вырос перед ним. Но деревья были такими старыми и так тесно переплелись ветвями, что войти в лес было нельзя.
А звезда — та, зелёная — горела по-прежнему, хотя уже наступил полдень; горела она прямо над вершиной дуба.
Мальчик пригляделся и видит: у дуба дупло. Дупло закрыто дверцей, поросшей зелёным лишайником. На дверце — маленький зелёный замок. Мальчик Одуванчик вытащил зелёный ключ, повернул в замке — дверца открылась.
Из дупла выскочила белочка с длинным пушистым хвостом.
— Идём играть! — позвала она.
Деревья в лесу расступились. Не так уж это редко бывает, что деревья в лесу расступаются.
Белочка побежала по мшистой тропе — от дерева к дереву. Мальчик за ней — от дерева к дереву.
— Хочу пить! — сказал мальчик, когда наигрался.
Белка ударила длинным хвостом по мшистой кочке. Чуть-чуть ударила — так, чтобы кочке не было больно.
Рядом с кочкой пробился прозрачный ручей.
— Хочу есть! — сказал мальчик, когда напился воды. Только он это сказал, из-под дуба послышался громкий голос:
— Пожалуйста! Пожалуйста!
Валежник под дубом зашевелился, и из берлоги вылез огромный старый медведь.
Мальчику стало страшно, но медведь улыбался во весь рот, а в лапах держал соты с мёдом.
И страх сразу прошёл.
— Я устал и хочу спать, — сказал Мальчик Одуванчик, когда досыта наелся мёду.
Зяблик выскочил из гнезда и прощебетал:
— Ложись на берегу ручья, в тени, на травке, а я тебе спою колыбельную.
Мальчик улёгся поудобнее. Зяблик запел.
Он очень красиво пел. Но мальчик, прежде чем закрыть глаза и уснуть, увидел — близко, за ручьём, на траве — прозрачный сундук с зелёным замком, наполненный самоцветными зелёными камнями.
Он вскочил и, забыв обо всём, побежал к сундуку.
Ключ сломался в замке. Мальчик не огорчился, даже не заметил этого. Он откинул крышку прозрачного сундука и, пригоршня за пригоршней, стал набивать карманы самоцветными, очень блестящими зелёными, как изумруды, камнями.
А когда он обернулся, чтобы похвастаться перед Белкой, перед Зябликом, который так красиво поёт, перед Ручьём и перед Медведем, особенно, конечно, перед Михаилом Топтыгиным, — когда он обернулся, лес сомкнулся столетними дубами, соснами, елями и переплёлся ветвями.
В дубе было дупло.
На дупле дверца с зелёным замком. Но не было запасного ключа, чтобы открыть дверцу; ведь ключ сломался.
Поле, синее от колокольчиков, простиралось перед ним. А по полю бежала дорожка. И над дорогой красным светом горела звезда.
Мальчик повздыхал немного, поплакал даже — не очень весело остаться одному.
Вначале бабушка исчезла, а теперь сразу пропали Ручей, Белка, Зяблик, Медведь. Поплакал, вытер глаза и пошёл по дорожке.
А в лесу Ручей сказал:
— Странный мальчик, он даже не заметил, какая у меня вкусная вода!
— И не поблагодарил за мёд, а ведь мёд был очень вкусный, — прорычал Михаил Топтыгин и облизнулся.
— Поиграл и забыл обо мне, — тихо сказала Белка.
— Он не дослушал мою песню, а я ведь так старался, — сказал Зяблик. — Странный мальчик.
— Вовсе не странный, а просто совсем обыкновенный, не чудесный, — прокрякала Мудрая Утка, которая много раз облетела свет, видела все страны и потому стала такой мудрой; она плавала в ручье, чистила пёрышки и сначала не принимала участия в разговоре.
— Мои птенчики были тоже совсем обыкновенные, непослушные, то и дело вываливались из гнезда… А я их так любил, — вздохнул Зяблик.
— И мои белочки…
Нет, нет! В каждом должно быть хоть немного чудесного! — горячо перебила Мудрая Утка, которая вообще-то волновалась, только если видела ястреба над утятами. — Прошлый год наша стая летела над домом, где жил мальчик со своей Бабушкой Черепахой, очень доброй и достойной особой. Мальчик выбежал на поляну, махал, махал руками, но так и не смог подняться в воздух за нами.
— Р-р-р!.. — зарычал Михаил Топтыгин и стал крутить своими огромными лапами, как ветряная мельница крыльями. Он крутил лапами так, что ветер поднялся в лесу, молодые деревья согнулись, только что распустившиеся листья отрывались от веток.
Он крутил огромными лапами и подпрыгивал и время от времени, задыхаясь, спрашивал Утку:
— Р-р-р, ну, а я? Я-то взлетаю? Хоть немного!
— Нет, ты не взлетаешь, — отвечала Утка. Она не умела лгать.
А когда Медведь угомонился, Утка сказала:
— И всё-таки в тебе, Михаил Михайлович, есть чудесное. Вот ты дал мальчику мёду, а ведь ты сам больше всего на свете любишь мёд.
— Р-р-р!.. — облизываясь, прорычал Медведь.
— А ты, Ручей, дал мальчику такой вкусной воды, — продолжала Утка. — А ты, Зяблик, придумал для него песню. А ты, Белка, забросила все дела, чтобы поиграть с ним. Я ведь знаю, у тебя ужасно много своих дел.
— Да-да, у меня ужасно много дел! — воскликнула Белочка, схватилась за голову и стремглав помчалась к своему жилищу.
— Во всех есть хоть немножко чудесного, — прокрякала Утка вслед Белочке.
«Полечу-ка я к Бабушке Черепахе и скажу ей, что внучек её жив и здоров, — подумала Утка и поднялась над лесом. — Бабушка Черепаха, должно быть, все глаза выплакала по своему Мальчику Одуванчику».
…Звезда горела в полуденном небе. Но теперь она была не такая яркая.
Мальчик шёл по дорожке туда, где горела звезда. Ему было не очень-то весело. Хорошо ли одному? Особенно когда у тебя карманы полны чудесными блестящими зелёными камушками, и не перед кем похвалиться.
Он шёл пригорюнившись — и вдруг увидел прямо перед собой девочку.
У неё была длинная золотая коса, синие глаза, а на высокой белой шее — красная цепочка с крошечным красным замком.
Но мальчик не стал её особенно разглядывать — подумаешь, синеглазая и с косой! — он вытащил из кармана две пригоршни изумрудов, протянул их на раскрытых ладонях и отступил на шаг, чтобы девочка, чего доброго, не зацапала камни.
«Девчонки все падки на блестящее, как галки» — подумал он, а вслух сказал:
— Завидно?! У меня ещё много!
— Фу, гадость какая — лягушки!
— Сама ты лягушка! — крикнул мальчик.
Взглянул, а у него на ладонях копошатся маленькие зелёные лягушата. И прыгают с ладоней на землю. И из карманов прыгают на землю.
— Большой, а глупый! — сказала девушка. — Ты уже не мальчик, а юноша, пора поумнеть.
— Глупый?! Ах так!.. — сердито крикнул Мальчик Одуванчик.
Он хорошо видел красный замочек. Тот самый крошечный красный замочек, которым закрывалась цепочка на шее девушки.
Он подбежал и одним поворотом ключа открыл замочек.
Цепочка упала в траву, но девушка не заметила этого.
— Нет, ты совсем не глупый, — медленно сказала девушка; она улыбнулась и стала дивно хороша.
Мальчик увидел, как она прекрасна, и затаил дыхание от счастья.
А Утка, та самая Мудрая Утка, пролетая над юношей и девушкой, подумала: «Кажется, из этого обормота ещё выйдет толк. Полечу-ка я к Бабушке Черепахе, передам, какое счастье выпало на долю её Мальчика Одуванчика. Триста — четыреста километров невелик крюк. А бабушка, весьма достойная особа, на сто лет помолодеет от радости»
И Утка полетела.
Девушка стояла всё так же улыбаясь и, не спуская с юноши глаз, говорила:
— Нет, ты умный. И добрый. И сильный. Шутка ли, перетащить целый лягушачий народ из одного болота в другое! То болото, верно, высохло, вот ты и пожалел лягушек. Ты чудесный! Хочешь, мы будем с тобой дружить всю жизнь? Дома тебя звали Мальчик Одуванчик. Видишь, я знаю про тебя всё. Здравствуй, Мальчик Одуванчик!
И она протянула ему руки.
Он хотел взять её за руки, но, на беду…
Да, на беду, в эту самую секунду он заметил в траве прозрачный сундук, доверху полный сверкающими красными камнями — рубинами.
И он бросился к этому сундуку.
— Подожди! — сказал он девушке.
Может быть, он хотел подарить ей необыкновенные драгоценные камни?
А может быть, он просто забыл о девушке. Как прежде забыл о Бабушке Черепахе, о Белочке, о Ручье, о Зяблике, о Медведе.
Иначе, почему он ни разу не обернулся, пока бежал к сундуку? А если бы он обернулся, может быть, всё произошло бы иначе.
Ах, если бы он обернулся!..
Он добежал до сундука. Открыл замок, и, конечно… конечно, ключ сломался. Но он даже и драгоценных камней не набрал, потому что, откинув крышку сундука, увидел, что никакие там не камни, а красные жуки.
Жуки выползали из сундука и скрывались в траве. Вскоре они все исчезли.
Вот теперь Мальчик Одуванчик обернулся.
Но девушки не было. В поле было пусто. Жарко пекло солнце; в его свете ещё видна была звезда — теперь она горела тусклым белым светом.
Что почувствовал Мальчик Одуванчик?
Он почувствовал, что стал старше — на десять или, может, на сто лет.
Тем временем Утка долетела до дома Бабушки Черепахи, которая всё сидела на крыльце, вглядываясь в даль, и прокрякала:
— Уф, устала! Кажется, у твоего внука всё идёт на лад; скоро ты будешь нянчить правнуков.
— Правда?! — просияла Бабушка Черепаха. — О, я всегда знала, что он встретит принцессу. И принцесса полюбит его. Кто ещё так достоин любви?
«Не знаю, как принцесса, среди уток почему-то редко встречаются принцессы, но я бы облетала этого молодца за сто, нет — за тысячу километров, — подумала Утка, вежливо прощаясь с Бабушкой Черепахой. — Впрочем, что мне: их дело молодое, а я свой век отжила».
Мальчик Одуванчик шёл по пыльной дороге под жарким солнцем, которое всё не закатывалось, нащупывая в кармане единственный оставшийся алмазный ключ.
Ему было грустно, одиноко и очень тоскливо; может быть, он вовсе не такой уж плохой…
Кругом росла одна лишь жёсткая, сухая трава. И в небе горела белая звезда.
Подняв голову, Мальчик Одуванчик увидел под звездой длинную — без конца и края, — высокую белую стену, сплошь оплетённую колючей проволокой. Посреди стены сверкали так, что было больно смотреть, алмазные ворота, закрытые алмазным замком. Изнутри на стену вскарабкивались старики, женщины и дети; они молили:
— Открой ворота, чужестранец. Ведь у тебя есть алмазный ключ. Мы уже много лет погибаем без воды и без хлеба. Открой.
Рядом с воротами стоял прозрачный сундук, доверху наполненный невиданно прекрасными алмазами и бриллиантами.
— Открой! — повторяли одно это слово женщины, старики и дети, карабкаясь на стену. Они срывались со стены и снова карабкались. Они были изранены, из ран текла кровь — ведь стену, всю сплошь, опутывала колючая проволока. — Открой!
Мальчик Одуванчик шагнул к воротам. Конечно же, он шагнул к воротам.
Но в это время к сундуку бросились стражники с алебардами. И мальчик подумал: «Утащат сундук, а там ищи-свищи… Нет уж…»
Так вот, оказывается, почему он не открыл алмазные ворота в бесконечной белой стене.
— Потерпите! — кричал он, торопливо открывая сундук. — Пожалуйста, потерпите немного.
Он так торопился, что, конечно, сломал ключ — тот, алмазный.
А когда он поднял крышку сундука — устало и почти нехотя, — он увидел, что там не бриллианты, а очень красивые и блестящие, да, очень красивые капли росы.
Или слёзы? Кто знает…
Эти капли росы или слёзы сразу высохли — ведь солнце грело очень жарко, прямо-таки жгло.
И сундук опустел.
А когда мальчик огляделся, он увидел, что кругом никого и ничего нет — ни стражников с алебардами, ни алмазных ворот, закрытых на алмазный замок, ни бесконечной белой стены, оплетённой колючей проволокой. Только выжженная жёлтая трава.
И звезда на небе погасла.
А над сухой травой слабо раздавался крик: «Открой! Открой!»
Или это был стрекот кузнечиков?
Может быть, и так…
Мальчик постоял и пошёл обратно, по тропинке, которую сам протоптал. Куда ещё было ему идти? Шёл он медленно, с трудом отрывая ноги от земли.
Шёл долго, очень долго.
Он обогнул лес и ночью — вот теперь наступила ночь — увидел вдали поляну, над которой горели, как звёзды, разноцветные светляки.
Он обрадовался, узнав поляну, и ускорил шаг. Он подошёл к широкому ручью и увидел трёх гномов: зелёного гнома — меньшого брата, среднего брата — рыжебородого гнома и старшего брата — гнома с длинной, до земли, белой бородой.
— Милые гномы! — сказал Мальчик Одуванчик надтреснутым слабым голосом. — Дайте мне ещё один разочек ключи. Теперь я буду умнее и не сломаю их.
Динь-дили-динь-динь, бим-бом-бом, бам-бамм-баммм… били гномы по наковальням, выковывая ключи.
— Мы даём ключи только мальчикам, — сказал маленький гном, не отводя глаз от наковальни.
— Я и есть мальчик. Разве ты не узнаёшь меня?
— Посмотри на себя! — прокрякала Мудрая Утка, которая плавала по ручью.
Мальчик Одуванчик склонил голову и увидел в воде, среди отражений разноцветных светляков, своё лицо.
Он увидел старика с запавшими глазами, морщинистого, с седой бородой.
Он повернулся спиной к ручью и пошёл по ночному полю куда глаза глядят.
Ничего не поделаешь. Так уж произошло, и недаром говорится — из сказки слова не выкинешь.
А Утка — хотя она только вернулась из Африки, очень устала и отдыхала после перелёта — тяжело поднялась в воздух и полетела к Бабушке Черепахе.
«Хочешь не хочешь, а надо», — подумала она.
Прилетев, Утка прокрякала Бабушке Черепахе:
— Твой-то возвращается. Выйди встречать — сам он не найдёт дороги.
Она была уже очень стара, Бабушка Черепаха.
Панцирь стал совсем серым, весь покрылся трещинами-морщинами и не отражал ни солнца, ни звёзд, ни светляков.
От старости она почти ослепла.
— Он возвращается с принцессой и маленькими принцами? — спросила Бабушка Черепаха.
— Ах, нет, — прокрякала Утка, которой очень бы хотелось на этот раз сказать неправду, но что поделаешь, если она не умела лгать. — Принцессы с ним нет, и принцев тоже нет.
— Всё равно я счастлива, что он возвращается.
«Значит, что-то в нём есть или было; если утёнка или мальчика так любят, в нём обязательно должно быть хоть немного чудесного», — поднимаясь вверх и устало махая в чёрном воздухе старыми крыльями, подумала Мудрая Утка.
Бабушка Черепаха вышла из своего дома, который изрядно покосился и по окошко врос в землю, и побрела по полю, туда, где горели огни гномов и откуда доносилась их песня.
Она была слаба и стара и, сделав шаг, не знала, сумеет ли сделать второй.
И она почти ничего не видела.
И всё-таки среди огромного чёрного поля она нашла своего внука.
Она узнала его по шуму шагов, хотя он теперь волочил ноги; по дыханию, хотя дышал он тяжело и хрипло. Кто ведает, как она его узнала! Да это и не так важно.
Она узнала его и, как прежде, окликнула детским его прозвищем:
— Мальчик Одуванчик! Идём скорее домой, уже поздно! Что-то ты загулялся сегодня!
Дома она напоила его горячим молоком. И уложила в постель; в ту самую, из которой он поднялся в ночь, когда его позвали гномы.
Ему было тесновато в детской постели, но бабушка тепло укрыла его; он свернулся клубком, согрелся и скоро уснул. Во сне он улыбался. Снилось ему, что он, прежний Мальчик Одуванчик с пушистой головой, играет на лугу перед бабушкиным домом.
А когда он уснул, Бабушка Черепаха осторожно ссохшимися лапками погладила его лицо. И почувствовала морщины на лбу, на щеках, у глаз — множество морщин — и по этим морщинам, как по строчкам книги, прочла всю его жизнь: как лес вначале открылся, а потом закрылся для него; как принцесса чуть не полюбила его, почти совсем полюбила, а потом исчезла; как остались закрытыми алмазные ворота города с бесконечной белой стеной, оплетённой колючей проволокой, за которой умирали люди.
Мальчик спал.
«Это я во всём виновата, — горько думала бабушка. — Я рассказала моему дорогому мальчику слишком мало сказок, и он не узнал чудесного, когда оно встретилось ему на пути, и бросился к этим дурацким сундукам».
Во сне Мальчик Одуванчик дышал тихо и спокойно.
«Это я во всём виновата, — горько думала Бабушка Черепаха. — Я рассказала ему слишком мало правдивых историй о настоящей жизни.
Мальчик Одуванчик спал.
Я рассказал эту сказку моему мальчику. Он был тогда беленький, с золотыми кудряшками — похожий на девочку. Красивый, но капризный. Было условлено: я рассказываю сказку, а он сразу засыпает.
— И вовсе это не сказка, — сказал он, раскрыв большие зелёные, как у матери, глаза, когда выслушал всё до конца. — Вот я не уснул, и не усну, и никогда не буду спать.
Глаза у него всё-таки слипались понемногу, так что я не очень испугался.
— Почему это не сказка? — спросил я.
— В сказке всегда всё кончается хорошо, — ответил он.
— И тут всё кончилось хорошо… Почти всё, — сказал я. — Ведь Бабушка Черепаха жива, а это самое главное. И для неё внук всё тот же Мальчик Одуванчик. Видит она плохо, потому что она совсем старенькая. Но помнит хорошо.
— А… ключики… всё-таки… сломались… — сказал мой мальчик.
— Ну и что ж. Зато ты будешь умнее; ведь и тебя скоро позовут гномы.
Он не ответил. Он крепко спал.
Я вышел в сад. Прилетели грачи и хлопотали, устраиваясь в старых гнёздах.
«Ты-то не сломаешь ключи? — мысленно спрашивал я своего мальчика. — Ведь если сохранить ключи, остальное — пусть не сразу, не легко, — в конце концов, наладится… Ты не сломаешь ключи?»
…Когда слушаешь грачей, кажется, будто они ссорятся, но просто у них такие громкие голоса, а говорят они о самых обыкновенных вещах.
Вот и тогда, тем вечером, когда я вышел в сад, одна грачиха жаловалась:
— Гнездо за зиму совсем прохудилось. Но видишь, какую я нашла толстую хорошую ветку. Дай бог долететь с нею; стара я становлюсь, стара!
А молодая грачиха отвечала:
— Мне попалось чудесное пушистое гусиное перо. Говорят, в старину такими перьями люди писали сказки для своих птенцов. Грачонку, когда он появится на свет, будет хорошо спаться на постели из перьев, и ему будут сниться хорошие сны.
Только птица сказала это, я перестал слышать грачиный грай и шум весеннего ветра.
Издалека донеслась песня гномов:
Ударил молотом гном.
Гром!
«Гномы зовут моего мальчика, — со страхом и радостью, со щемящей тревогой в сердце подумал я. — Каким-то он вернётся домой?»
Я подумал это, а мой мальчик уже вышел на крыльцо: умытый, хотя он обычно не очень любил мыться, и одетый в дорогу.
— Пора? — спросил он и взглянул на меня.
Я подумал: «Хорошо, что у тебя глаза зелёные, как у матери, и правдивые, как у матери, и добрые. И хорошо всё-таки, что ты услышал эту сказку о трёх ключиках; сказка не оттягивает плечи в дороге».
— Пора?! — второй раз нетерпеливо спросил мальчик.
Я смотрел на него, запоминая, запоминая — каким он начинает свой путь.
И неясно вспоминал свой собственный путь, уже близкий к концу.
— Ох, наконец-то я дотащила эту огромную ветку, — хрипло сказала старая грачиха. — Думала, вот-вот сердце разорвётся. Славная крыша будет у гнезда.
— Чудесная кроватка получилась из гусиного пера! — откликнулась молодая грачиха. — Осталось снести яйцо и высидеть первенца, только и всего.
…А мы, я с моим мальчиком, вышли через калитку в поле.
Вдалеке виднелась поляна, где среди травинок и цветов и на ветвях деревьев горели сотни разноцветных светляков. Гномы били по наковальням: динь-дили-динь-динь, бим-бом-бом, бам-бамм-баммм — и пели свою песенку:
Птицы очнулись от сна.
Весна!
И цветы и трава —
Вся земля, что вчера спала,
Расцвела.
И жучиный народ,
Муравьиный народ,
Бабочкин народ,
И хитрый кот,
Тот, который мышку ждёт
(Она спряталась, кот её не найдёт),
Даже старый слепой крот —
Словом, все пробудились от сна!
Ведь весна!
Наступила весна!
И слепой крот видит
Весну.
В эту чёрную ночь — одну
В целой жизни, а не только
В этом году —
Каждый видит свою судьбу.
«Всё ли я тебе успел рассказать?» — думал я, едва поспевая за мальчиком, который вприпрыжку бежал по тропинке через поле.
А гномы пели своё.
И мальчик прислушивался к одной лишь песне гномов.
Каким-то ты вернёшься домой, мой мальчик?!
Всегда рядом.
|
| |
| |
| Lita | Дата: Вторник, 01.11.2011, 11:07 | Сообщение # 22 |
|
Друг
Группа: Администраторы
Сообщений: 9617
Награды: 178
Репутация: 192
Статус: Offline
| ЗВЁЗДНЫЙ ПАСТУХ И НИНОЧКА
Повесть-сказка
1
В некотором царстве, в некотором государстве, в городе, окруженном дремучим лесом, жил-был Студент. Днём он, как все студенты, читал книги в библиотеке, слушал в университете лекции и ходил обедать в университетскую столовку. А по ночам, в тот Тайный час, когда не видно ни зги и все на свете спят — даже ночные совы, даже светляки гасят свои зелёные огни, даже мать у постели больного ребенка закрывает глаза, положив ему на голову тревожную руку, — в этот самый час, который никто на свете не видел, — что уж там увидишь во сне?! — Студент вставал и принимался за свою ночную работу так весело и старательно, будто совсем не устал за долгий день в университете.
Он принимался за трудную ночную работу, потому что далеко, в глухой деревеньке жили у него старенькие бабушка с дедушкой и им надо было каждый месяц посылать деньги на прожитьё; много ли выкроишь из студенческой стипендии?
Он вставал в этот Тайный час, когда даже вода в бурной горной речке становилась недвижной и засыпали ветер в лесу и ветер на лугу, мылся холодной водой, открывал настежь окно в комнате под крышей высокой, до самого неба, башни, где он жил, и ставил на подоконник два длинных корытца — одно серебряное, а другое золотое; они были сделаны из такого чистого серебра и золота, что светились и в этой совсем непроглядной темноте — они одни светились.
Странная это была, между прочим, башня. И если бы вы спросили Управителя дома номер двадцать три по Лесной улице, на крыше которого возвышалась Студентова башня, он бы сказал, что в его ведении вот уже сорок лет состоит только шестиэтажный кирпичный дом с чердаком и полуподвалом, ну и с крышей, разумеется. Но на крыше этой не числится, а следовательно, и не может быть надстроек ни башенного, ни какого-либо другого типа, если не считать четырёх печных труб в полной исправности.
«Да вы сами отойдите в сторонку, взгляните и убедитесь, — сказал бы Управитель. — А если уж вы такой, что и собственным глазам не верите, обеспокойтесь подняться и обойти крышу вдоль и поперёк; она у пас плоская, и опасности это не представляет».
А башня всё-таки существовала, иначе как бы мог жить в ней Студент?
А то, что её не замечал Управитель дома двадцать три по Лесной улице, которую назвали так, потому что прямо за ней начинается столетний бор, то объяснялось это совсем не его близорукостью, а только тем, что очень многое и притом часто самое важное, к сожалению, не увидишь обычными человеческими глазами; это подтвердит каждый серьёзный учёный — не увидишь не только в тот Тайный час, но и при ярком дневном свете.
Да, башня была, есть и, вероятно, будет всегда на крыше дома двадцать три.
Поднявшись, распахнув окно и поставив на подоконник длинные золотое и серебряное корытца, Студент наливал в золотое корытце ключевой воды до краю, а в корытце серебряное насыпал, тоже до самого верху, отборного пшена.
Потом он легко отталкивался ногами от дощатого пола, вылетал в окошко — осторожно, чтобы не задеть ногами корытца, — и быстро летел по ночному небу от края до края, от созвездия Водолея до созвездия Льва и от созвездия Дельфина до созвездия Единорога, собирая звёзды, – равно большие и прекрасные, как и совсем крошечные звёзды-малютки, в стаю или, если хотите, в звёздную реку.
Ведь он был просто-напросто звёздным пастухом; в этом и заключалась ночная работа Студента.
Прежний пастух, тот, что служил до него, гнал звёзды тяжёлой дубинкой, сердился на них, кричал, особенно на самых маленьких, потому что некоторые малютки летели слишком медленно, другие останавливались поболтать с подругами, а третьи задрёмывали, чтобы досмотреть интересный сон. А Студент никогда не повышал голоса, и дубинку он забросил в очень глубокий колодец.
Он созывал звёзды тихо и ласково, как голубей: «Гули-гули-гуленьки...» И окликал их не трудными, хотя и красивыми, звёздными именами, записанными в атласах — Арктур, Бетельгейзе, Сириус, — а какими-то своими милыми прозвищами.
Звёздам нравились прозвища и нравился голос Студента. Они слушались его с первого, слова и быстро летели к настежь распахнутому окошку комнаты под крышей башни.
Там Студент сперва по очереди поил их ключевой водой из золотого корытца, досыта кормил отборным пшеном, подсыпая и подсыпая его в серебряное корытце. А когда все звёзды — и самые большие и самые крошечные — наедались, наливал свежей ключевой воды; звёзды плавали и плескались в ней сколько хотелось.
Первой в воду входила планета Венера — ведь ей надо подняться обратно в небо, чтобы утро началось вовремя; после неё купалась Полярная звезда, ей надо сверкать так ярко, чтобы никто не сбился с дороги и чтобы все корабли приплывали именно в те страны и города, куда держали путь.
Последним очень долго мылся и мылся Марс — звезда войны со своими спутниками, которые зовутся «Страх» и «Ужас».
Всё старался смыть красную кровь.
— Ну как? — спрашивал Марс, время от времени робко взглядывая на Студента.
— Кажется, сегодня ты немного посветлел, — отвечал Студент, отводя глаза, становившиеся почему-то очень печальными.
А потом звёзды, одна за другой, вылетали в окошки, занимали свои места в небе, сверкая ещё ярче, чем в ночь минувшую.
И оканчивался тот неведомый Тайный час — горная речка вновь низвергалась в долину, ветер качал цветы на лугу и листья в лесу, мать вытирала лоб ребёнка и видела, видела, как уходит болезнь; сны, тоже остановившиеся было, плыли сквозь сонные головы.
Словом, потом ночь текла под звёздным небом как обычно— тихо и задумчиво.
А Студент, быстро раздевшись, укрывался одеялом и в тот же миг засыпал, чтобы проснуться вовремя и не опоздать на первую лекцию в университет.
Всегда рядом.
|
| |
| |
| Lita | Дата: Вторник, 01.11.2011, 11:07 | Сообщение # 23 |
|
Друг
Группа: Администраторы
Сообщений: 9617
Награды: 178
Репутация: 192
Статус: Offline
| 2
А на другом конце города, недалеко от царского дворца и неподалёку от Звёздной палаты, о которой ещё будет речь в этой истории, в собственном домике жил колдун Людоед Людоедович со своими четырьмя дочерями — Эльвирой Людоедовной, Изабеллой Людоедовной, Марципаной Людоедовной.
Младшую дочь Людоеда — тихую, с чёрными косичками, длинными ресницами и большими карими глазами, все называли просто Ниночкой.
Раньше, очень долго — сто, а может быть, и тысячу лет, кто знает? — колдун квартировал на Гадючьем болоте, среди Чёрного бора, куда не решались заходить самые храбрые царские охотники; да и что они стали бы делать там, если и звери — даже медведи и волки, не говоря уже о зайцах — бывало, остановятся на опушке, шерсть на них сама собой встанет дыбом, и они, жалобно заскулив, со всех ног побегут прочь.
А если, сбившись с пути, кто-нибудь и забредал, на свою беду, в Чёрный бор, то уж никогда-никогда не возвращался оттуда.
Жил бы Людоед Людоедович на Гадючьем болоте в тишине и покое, может быть, и сейчас, но сначала перебралась в город соседка его, Вампира Вурдалаковна (и хорошо ведь устроилась в городе — директрисой Первой образцовой ведьминской гимназии), не с кем на старости лет стало словом перемолвиться. Потом кости заломило от сырости, да и дочери подросли, пора было отдавать их в ученье.
Вот по этим причинам Людоед Людоедович не спеша присмотрел в городе домик с хорошим садом, где росли цветы с огромными жёлтыми, красными и синими венчиками. Сядет на венчик пчела, шмель, бабочка и птица, а цветок сам собой сомкнёт лепестки, переплетёт их, как прутья решётки; когда через некоторое время цветок расправит лепестки — нет уж ни пчелы, ни шмеля, ни бабочки; только птичьи косточки бесшумно скатятся с венчика и упадут на землю.
Понравилось всё это колдуну, так понравилось, что он тут же купил домик с садом, обнёс высоким забором с гвоздями и битым стеклом поверху, справил новоселье и отдал девочек в ученье к Вампире Вурдалаковне.
Утром он сам следил, чтобы дочки хорошенько умывались, позанимались гимнастикой, положили в ранцы учебники, тетради и школьные дневники. И сам приготовлял для них бутерброды.
А вечером, когда девочки возвращались из гимназии, проверял и подписывал дневники.
Жить бы и радоваться на склоне лет старику после трудной людоедской жизни, да вот беда — младшая дочь Ниночка.
Мало того, что она приносила из гимназии бутерброд даже не развёрнутым и дома ничего не ела, в дневнике у неё были одни единицы.
И откуда она такая взялась, Ниночка?!
«Должно быть, в родильном доме подменили. Надо бы главного врача вовремя съесть. Говорило сердце: «Съешь Людоедыч, съешь, после поздно будет». А я поленился, да и врачишка попался старый, жилистый. Теперь кайся не кайся — делу не поможешь», — думал про себя колдун, вслух выговаривая Ниночке:
— Когда ты возьмёшься за дело?! Когда ты осознаешь неокрепшим умом, что в нашем роду было 9999 людоедов, из них 999 заслуженных. И ведьм в нашем роду было 12545! — кричал он, всё повышая голос. — И никогда не было, чтобы девица нашего рода не становилась хорошей ведьмой!
А Ниночка, опустив ресницы, отвечала одно:
— Не было, так будет. Не хочу я жить в страшном людоедском доме. И не хочу учиться в страшной ведьминской гимназии.
Скажет и сразу уйдёт в свою каморку, захлопнет дверь, да ещё два раза повернёт ключ в замке, уткнётся в подушку да зальётся слезами. И уснёт, не переставая плакать.
Слезы всё будут литься из милых её глаз, из-за крепко сжатых ресниц на мокрую подушку.
Такие это были горькие, горючие слезы, что как-то Ниночка проснулась от собственных рыданий.
И не так просто среди ночи проснулась — а в тот, Тайный час.
Она увидела то, что не видел прежде никто: звёздного пастуха, летящего по совсем чёрному небу, звёздную реку, льющуюся перед ним сверху вниз, но полого и тихо, журчащую, как всякая полноводная, совсем не бурная река.
И увидела далеко, на другом конце города, башню на крыше дома двадцать три.
На секунду Студент повернул к ней лицо, словно Ниночка позвала его, — но как же она могла позвать его, если даже не знала его имени, если она лежала на мокрой подушке, боясь перевести дыхание, чтобы не вспугнуть чего-то, боясь, чтобы не исчезло то, что происходило перед ней; во сне происходило или наяву, она не знала.
Ей показалось, что Студент не только повернул к ней голову, но и увидел её. Через окошко? Но окно ведь было задёрнуто занавеской. Через стену?
Увидел её, встретился с ней взглядом и улыбнулся одними губами; серые глаза его были, как ей почудилось, озабоченные и усталые.
Взглянул на неё только один миг, отвёл усталые глаза и снова занялся своим пастушеским делом, тихо приговаривая «гули-гули-гуленьки».
И она увидела, одна в целом свете, как звёзды опускались на подоконник Студентовой комнаты в башне, не споря и не толкаясь, неспешно пили и ели сколько хотелось. Плескались в прозрачной воде и снова поднимались в небо.
И ещё... Она увидела, что Студент, проводив последнюю звезду, прежде чем закрыть окно — уже наступила осень и с каждым днём становилось холоднее, — ещё раз взглянул ей в самые глаза — закрытые!
Слезы у неё сразу высохли, и, что уж совсем удивительно, сразу высохла подушка, а Ниночка уснула; теперь уж крепко, очень спокойно, без снов, как не спала никогда, — может быть, только давным-давно, в колыбели.
Во сне она ничего не сознавала, но чувствовала себя счастливой, какой была тоже только давным-давно, в колыбели; а может быть, и тогда не была.
Проснувшись рано утром, Ниночка не вспомнила того, что происходило ночью, только глаза Студента, усталые, чуть-чуть улыбающиеся, светились где-то далеко. Но она не помнила, чьи это глаза.
И нет-нет возникала над городом — как бы из ничего выступала — башня; но она не помнила, кто в башне живёт и что в ней совершается по ночам.
Всегда рядом.
|
| |
| |
| Lita | Дата: Вторник, 01.11.2011, 11:08 | Сообщение # 24 |
|
Друг
Группа: Администраторы
Сообщений: 9617
Награды: 178
Репутация: 192
Статус: Offline
| 3
Когда оканчивался учебный год, Людоеда Людоедовича вызывали в образцовую ведьминскую гимназию, к директрисе.
Прежде, на Гадючьем болоте, они, когда встречались, бывало не нарадуются: «Людоедик, хороший мой!», «Вампирочка-лапушка...» — а тут Вампира Вурдалаковна заговорила строго и на «вы».
— Подведем итоги. Старших я поставила на ноги. Эльвирочку в царской канцелярии пристроила — девица на хорошем счету. Со дня на день замуж выйдет за Математика. Не лежит сердце к этим, с Лесной, но, надо думать, попадёт в приличный дом, остепенится. А если что, мы с тобой его как-нибудь приспособим; он ничего, в меру пухленький, сочный. Изабелла в гимназии — директрисой. Ну, не в образцовой, не в ведьминской, да и район захудалый, так ведь прямо со школьной скамьи — из молодых, да ранняя. В возраст войдёт — себя покажет. Марципана и вовсе гордость гимназии. Шутка ли — старшая хранительница Звёздной палаты; тут, если руки ловкие, что загребать очень найдётся... Не о них разговор, Людоед Людоедыч. Что с Нинкой делать, вы мне скажите? Какие у нас ведущие, или, как теперь выражаются, профилирующие дисциплины? Сами знаете: «элементарное людоедство», «летание на метле» и «превращении». Так по всем этим предметам — позорище. Учителя — на что уж у нас выдержанный педагогический коллектив — на стену лезут! По «элементарному людоедству» и предварительного задания не выполнила: жалко, видите ли. По «летанию на метле» способности выдающиеся. Скорость развивает до двухсот километров, за ней и я не угонюсь. Чисто выполняет «мёртвую петлю», «бочку» и «иммельман». Но куда направлены способности? В начале зимы летим в строю. А она — раз! — в штопор. У самой земли выходит из пике, садится на замёрзшее озеро, поднимает лебедёнка, к которому по льду совсем уж подобралась лиса, уносит его в Африку, к лебедихе. Конечно, мамаша-дура радёшенька. Оставила сыночка, потому что слабый, к зиме летать не научился, — и нате, получай живого и здорового! А лисе каково? А каков пример другим? Или «превращения». Зацапали ведьмы-воспитательницы для практических занятий девочку-сироту— тощую, веснушчатую. Та стоит среди класса и плачет: «Отпустите!..» Вызываю распоследнюю ученицу. Та мигом три раза повторила «Гуррарум-тумм-пумм! — из девчонки образовалась мышка. Какая отметка? Пятёрка, Людоедыч, сам понимаешь! Вызываю другую второгодницу. Та три раза «Гуррарум-тумм-пумм-пумм!». Из мышки получился червяк. Снова пятёрка. Вызываю Нинку твою. Ей по экзаменационному листу из червяка надо таракана сотворить. Пустяковое задание при её способностях. «Исполняй», — говорю я Нинке. А она как вскинула длинные ресницы, на которых слезы висят, как взглянула на меня, да вдруг топнула ножкой и говорит: «Гуррарум-пумм, пумм-цум-цум-пумм-цум-цум-цум». Все обмерли. Конечно, вместо червяка образовалась принцесса неописуемой красоты, что ни в сказке сказать, ни пером описать. И ничего не поделаешь, сам знаешь: третье превращение — последнее. Вот и ходит неописуемая принцесса по городу, а над ведьминской гимназией воробьи смеются. Спрашиваю Нинку: «Да как ты могла, бессовестная?!» — «Жалко стало». У неё на всё один ответ: «Жалко». Как хочешь, Людоедыч, старинные мы с тобой друзья, но терпение лопнуло. Либо выбей дурь из мерзавки, либо бери из гимназии.
Приходит Людоед Людоедыч домой чернее тучи, хочет выбить из Нинки дурь.
А её нет.
На столе записка:
«Людоед! (Не «папочка», не как-нибудь ещё.) Не хочу я жить в людоедском доме и учиться в страшной ведьминской гимназии. Ухожу на все четыре стороны и стану доброй феей».
Заглянул Людоед в сарай — Нинкиной метлы нет. Улетела дочка, не догонишь.
Выскочил Людоед на крыльцо и увидел в вечернем небе младшую дочь.
— Хотела быть доброй феей, — крикнул он ей вслед, — так тому и быть! Станешь ты доброй феей. Будешь знать все злые дела, которые готовятся в нашем Царском городе. Но не сможешь ни словом предупредить того, кому грозит беда, ни письмом, ни телеграммой. Не сможешь спасти того, кому грозит гибель, как спасла лебедёнка. И не сможешь превращать некрасивых замарашек в принцесс. И злых людей в добрых. Таково моё колдунское отцовское заклятье — Ланноромос-питтоннокос-вантополос!
Ниночка, хотя и улетела уже далеко, услышала отцовское заклятье и расплакалась. А потом сделала «мёртвую петлю», «иммельман», «бочку», «двойной разворот», встряхнулась хорошенько и сама себе сказала: «Плохо, но как-нибудь наладится».
...Опустилась она на самом краю города у шестиэтажного кирпичного дома номер двадцать три по Лесной улице, будто метла сама принесла её сюда.
Подняла голову и увидела в темнеющем небе высокую, до неба, башню.
И увидела Студента. Он стоял у окна своей комнаты под крышей с раскрытой книгой в руках. Вдруг он оторвался от книги и как бы даже не удивился Ниночке, будто ждал её; он кивнул ей и что-то прошептал, но, что именно, она не расслышала. Кажется: «Здравствуй, девочка!» А может быть: «Оставайся!»
Как только он это сказал, башня исчезла.
А Ниночка уверенно шагнула к воротам и увидела объявление:
СРОЧНО ТРЕБУЕТСЯ ДВОРНИК СО СВОЕЙ МЕТЛОЙ
В глубине ворот стоял толстый человек с усами.
— Вы не Управитель дома? — спросила Ниночка.
— Он самый.
— Я по объявлению прилетела... пришла то есть. Метла своя — вот, смотрите!
— Метла метлой, да какой ты дворник?! Тебе бы в гимназию ходить и усиленное питание.
— Я только с виду слабая.
— И жить придётся в полуподвале.
— Всё равно.
— Ладно, иди в контору, оформляйся!
Так Ниночка стала дворничихой.
Жилось ей в полуподвале хорошо. Иногда в открытое окошко воробьи залетят. Этих и не расспрашивай, сами чирикают, что было и чего быть не может. Три увечных кошки повадились: рыжая трёхногая, серая с отгрызенным ухом и третья — беленькая, одноглазая. Лакают молоко и мяукают новости. Или соседки, когда Нина двор мела, подойдут посудачить.
А ночью Ниночка сама летала на метле над городом. Так что она всё знала: кто хочет обидеть жену, кто затеял оболгать перед царём друга, обокрасть бедняка.
Всё знала, а какой толк?! «Ланноромос-питтоннокос-вантополос» — крепкое заклятье: крепче не бывает.
Всё знает, а как предупредить об опасности?
И беду ни от кого не в силах отвести.
Как-то Управитель дома остановил её и говорит:
— Что-то ты с лица спала. Работаешь старательно, я тебя к премии представил. Надо питаться лучше, авось поправишься.
— Спасибо! — поблагодарила Ниночка.
А сама знает, что худеет не оттого, что мало ест. В людоедском доме она и вовсе ни к чему не прикасалась, а сейчас и чай с молоком, и хлеб с маслом, картошку себе варит, сосиски. Но ничего не идёт на пользу, потому что она всё думает, думает, сама себя изводит и ничего не придумывается: телеграммы не доходят, предупредительные письма возвращаются нераспечатанными — будто она не фея, а обыкновенная дворничиха, только что летает на метле.
Всегда рядом.
|
| |
| |
| Lita | Дата: Вторник, 01.11.2011, 11:08 | Сообщение # 25 |
|
Друг
Группа: Администраторы
Сообщений: 9617
Награды: 178
Репутация: 192
Статус: Offline
| 4
Ниночка решила во что бы то ни стало дождаться Студента — больше ведь ей не с кем было посоветоваться. Сидит она в дворницкой у стола. На полу гостья — трёхногая рыжая кошка лакает молоко, мурлычет. Вечер наступил, ночь надвинулась — тёмная, холодная. Сидит Ниночка и сама себя уговаривает: «Ни за что не усну! Ни за что не усну!»
Вдруг видит: рыжая кошка не лакает молоко, не мурлычет — спит. «Надо ущипнуть себя посильнее, дремота разом пройдёт».
Но не успела она себя ущипнуть. Глаза сами собой закрылись, голова упала на руки.
Наступил Тайный час.
Лишь только глаза её смежились, приснился Ниночке сон (или она увидела?). Высоко, очень высоко в чёрном небе летит Студент. Только лицо у него не как тогда — немножко усталое, а ужасно измученное, тревожное.
Звёзды перед ним льются не полноводной тихой рекой, а как бы узким, порожистым да и неглубоким ручьём; не журчит ручей.
Студент не скликает звёзды ласковыми и смешными прозвищами, прежним своим «гули-гули-гуленьки», а только торопит их: «Летите, милые, летите!» Но всё-таки, как ни был Студент встревожен и измучен, на мгновенье взглянул он на Ниночку; ничего не сказал, губы его даже не дрогнули, но Ниночка всё поняла, что она должна делать, как ей быть.
Спала она очень крепко и долго, так что проснулась только к вечеру следующего дня. И рыжая кошка потянулась, помыла лапками мордочку и снова как ни в чём не бывало принялась за молоко.
Взглянула Ниночка и через стены увидела (она ведь фея и хорошо видит через стены): во втором этаже дома напротив Математик – ласковый такой юноша, доверчивый, простой — прихорашивается перед зеркалом.
Волосы назад зачесал, а потом на пробор.
Надел джинсы с новой клетчатой ковбойкой.
Сбросил ковбойку и натянул нейлоновую рубашку с пёстрым галстуком. Открыл дверь, вернулся к зеркалу и чуть ли не флакон одеколона вылил на платок.
Всё время на часы посматривает; глаза блестят, на щеках красные пятна.
Ниночка знает, в чём дело, давно знает. Ровно в семь часов Математик условился встретиться у телеграфа с Нининой сестрицей Эльвирой Людоедовной, которая служит в царской канцелярии. И попросит Математик Эльвиру стать его женой. А Эльвира только и ждёт предложения. Она из Математика по капельке кровь выпьет.
Уже шесть часов тридцать минут. Математик, не чуя ног, бежит вниз по лестнице; Нина сквозь стены видит. В руках у него огромный букет белой сирени.
«Глупый ты, глупый, бедненький мой... Учёный, а глупый, так ведь тоже бывает», — подумала Нина, а вслух три раза быстро сказала: «Гуррарум-тумм-румм!»
Только она это сказала в третий раз, рыжая трёхногая кошка превратилась в хорошенькую кошечку, здоровую, со всеми четырьмя лапами, но совсем чёрную, с белой звездой на лбу.
Ниночка подняла превращённую кошку, прижала её к груди и шепчет на ухо. Только и слышно:
— Ты уж постарайся, хорошая! Сделай, как надо, умница!
— Хорошо! — мяукнула кошка.
Математик к воротам подходит. Идёт он быстро, боится опоздать.
У ворот ему дорогу перебежала чёрная кошка с белой звездой на лбу.
Математик огорчился, но домой возвращаться не стал — суеверие, думает. Пребольно пнул кошку ногой — и бегом к автобусной остановке.
А кошка проходным двором обогнала Математика и опять, у самой остановки, перебежала дорогу. Он пнул её сильнее прежнего — «кыш, проклятая!» — но тем временем пропустил машину, а следующего автобуса пришлось ждать минут двадцать.
Сел он наконец в автобус, а кошка — крышами, крышами, с дома на дом — напрямик. У телеграфа слезла с пятого этажа по водосточной трубе. Математик с машины — кошка под ноги.
На этот раз остановился Математик, задумался: «Как же так, третий раз она самая — чёрная с белой звездой. Может ли это быть случайностью с точки зрения теории вероятностей (есть такая наука). Давай посчитаем. Очень это интересно».
Вытащил он счётную линейку из кармана, остановился у фонаря — уже стемнело, — давай считать. Как ни считает, всё получается: не может быть, чтобы случайно, не может и не может!
Посчитал, взглянул на часы. Восемь!
Всё равно на свидание поздно. Повернулся и пошёл домой.
Никаких теперь чёрных кошек с белыми звёздочками, одни зелёные семафоры.
И почему-то радостно стало на сердце у Математика. «Во-первых, — подумал он, — задачка интересная. Решить не решил, а кое-что сообразил, пригодится. Во-вторых, совсем неплохо, что с Эльвирой не сладилось».
Вспомнил он, какие у неё глаза, у Эльвиры. Ночью, если приснится, в холодном поту просыпаешься.
«Нет, — подумал Математик, — славная эта чёрная кошка с белой звездой. Напрасно я её обижал. Если после зарплаты встречу, непременно скормлю ей бутылку сливок или пирожное безе, что захочет».
Кошка тем временем вернулась во двор, через открытое окошко соскочила в Нинин полуподвал и мяукнула:
— Всё исполнила.
— Я знаю, — ответила Ниночка. — Спасибо тебе, милая.
— Только не желаю я больше быть чёрной кошкой с белой звездой. И так все бока болят от Математикова ботинка. Не любят люди тех, кто им горькую правду мяукает.
— Воля твоя, — ответила Ниночка. — Гуррарум-тумм-цум-пумм!
Стала кошка, как была, рыжей, только не увечной, а на всех четырёх лапах.
А Математик через некоторое время женился на красавице принцессе. Той самой, которую Ниночка, когда училась в школе, из червяка превратила в принцессу.
Живут они очень счастливо. Математик сделался профессором или даже академиком. А принцесса как была, так и осталась принцессой.
Между прочим, Математик этот долго ходил но всем закоулкам с пирожным безе и бутылкой сливок в руках. Всё звал свою спасительницу: «Кис-кис-кис...»
Люди и верно вначале иногда не жалуют тех, кто предрекает им горькую правду и наводит на печальные мысли. А поживут подольше, испытают то, что человеку суждено испытать, и начинают горькую правду любить, если они умные, конечно.
— Кис-кис-кис... — звал Математик.
...Повеселела Ниночка. Встретил её Управитель дома, улыбнулся и сказал:
— Премия на пользу. Через некоторое время другую схлопочем. Из подвала переведём в однокомнатную квартиру.
— Нет, нет, спасибо! — ответила Ниночка.— Мне и тут хорошо, я привыкла.
Всегда рядом.
|
| |
| |
| Lita | Дата: Вторник, 01.11.2011, 11:09 | Сообщение # 26 |
|
Друг
Группа: Администраторы
Сообщений: 9617
Награды: 178
Репутация: 192
Статус: Offline
| 5
В другой раз сидела Ниночка у себя в дворницкой и думала: «Отчего у Студента тогда было такое измученное лицо и почему, что ни сутки, ночи темнее, беззвёзднее?»
Серая кошка с отгрызенным ухом — другая её подружка — тем временем лакала молоко из блюдечка.
Подняла Нина глаза и видит через стены: на углу гимназия-новостройка, не ведьминская, а обычная. На третьем этаже кабинет директрисы. В кабинете, в чёрном кожаном кресле перед столом, Изабелла Людоедовна; располнела сестрица, но Нина сразу её узнала.
Сбоку от Изабеллы на краешке стула примостился худой, встрёпанный человек. По всему видно — нервный: за голову хватается, вскочит со стула, сядет и опять бегает по кабинету. И, видно, живётся ему нелегко: лицо жёлтое, щёки впалые, мятая серая рубашка заправлена в мятые синие брюки с чёрной заплатой на одной коленке, ботинки нечищеные, — очень, очень неухоженный. Изабелла делает ему внушение:
— Положение вашего сына можно охарактеризовать как крайне неблагополучное или, точнее, катастрофическое. Дисциплина из рук вон — жалоба классного руководителя, полюбуйтесь. Трудный ребёнок. Стихов злостно не учит — жалоба словесника. Не знает, какая река самая длинная в мире, — жалоба географа. Мы все возможные меры исчерпали; подействуйте твёрдой отцовской рукой.
— Выругать его, что ли? Так он меня не слушает,— говорит встрёпанный человек, вскакивая со стула и хватаясь за голову.
— Речь не о словесном воспитании, — отвечает Изабелла.— Словесное воспитание с такими вредными мальчишками не поможет. Речь идёт именно о твёрдой мужской руке!
— Об этом, что ли? —отчаянно вскрикивает встрёпанный человек, хватаясь за поясной солдатский ремень.
— Как знаете, родитель... Ну, мне некогда.
Встрёпанный человек бежит по улице. Руки как положил на ремень, так там и держит.
— Ну и задам я ему, негоднику! — бормочет он, сам себя распаляя. — До конца жизни будет помнить!
— Гуррарум-тумм-пумм! — повторяет Ниночка.
Только она сказала это в третий раз, серая кошка с отгрызенным ухом обратилась в чёрную кошку с обоими ушами и с белой звездой на лбу. Нина подняла её с полу, прижала к груди и что-то шепчет на ухо. Только и слышно:
— Быстрее, милая! Видишь, как Изабелла его накачала... И до чего же он быстро бежит! А мальчик сама знаешь какой. Прибьёт его отец — сердце на всю жизнь в крови. И отец себе не простит. Быстрее, золотая моя!
А встрёпанный человек уже перебегает дорогу. Чёрная кошка со звездой ему под ноги. Он как крикнул: «У, животная проклятая!» и как ударил ногой. Кошка чуть не на ворота взлетела. А сам бежит по двору. Кошка упала на все четыре лапы, догнала встрёпанного — и снова под ноги.
— Так, милая, так, хорошая, так, храбрая... — шепчет Нина.
Встрёпанный человек хотел ещё раз ударить кошку — посильнее, даже ногу занёс, как футболист.
Но не ударил.
— Ну и глупая ты животная! — только сказал он удивлённо и остановился.
Подумал и ещё сказал:
— Да ты, видать, не обычная кошка?!
— Умная! — мяукнула в ответ кошка и не движется с места.
«Это неспроста», — подумал встрёпанный человек. Потоптался он перед кошкой, сел на скамейку посреди двора, задумался.
Как раз весна была. Солнце пригревает, листья на деревьях только выглянули: зелено, светло.
Задумался встрёпанный человек о том, что растёт сын без матери. Да и он — какой он отец... Придёт с завода усталый, завалится спать или к соседу — пару пива сгонять, постучать в «козла». Думает, а ладони лежат на ремне. Взглянул он на них случайно и удивился: «До чего эта Изабелла Людоедовна меня заговорила, и отчество странное у неё... А глаза — страшно взглянуть».
Спрятал он руки в карманы, чтобы не видеть их; даже как будто испугался.
Подумал он: «Совсем не для того мне этот ремень выдали, когда в войну я пошёл в солдаты. И как же я мечтал о моём мальчике, который тогда родился, пока столько лет топал в пехоте — от окопа к окопу, от города к городу. Сколько раз, когда накрывало нас миномётным и орудийным огнём или над головой летели вражеские самолёты, забьёшься в снарядную воронку, ждёшь судьбы, а в голове нет-нет да и блеснёт: «А мальчик останется, что бы со мной ни случилось. И вырастет. Будет счастливым».
Поднялся встрёпанный человек, побрёл домой. А кошка вернулась к Нине и ничего не промяукала, даже молока не стала пить. Может быть, тоже задумалась о своих котятах, которые неизвестно где мыкают горе.
Задумалась так, что даже не заметила, как Нина сказала «Гуррарум-тумм-пумм!» и она из чёрной снова превратилась в серую кошку, но только с обоими ушами.
Через несколько минут Нина заглянула через стену в комнату встрёпанного человека и видит: они с сыном читают стихи — на соревнование, кто лучше. Мальчик на стул вскочил, руку поднял, как артист, а отец улыбается. Мальчик прочёл: «Люблю грозу в начале мая...» А отец: «Чем осенью бурливее река, тем холодней бушующие волны». Мальчик: «Что такое хорошо и что такое плохо», а отец, словно отвечая ему: «Есть, есть божий суд...»
Потом мальчик сказал:
— Знаешь, папа, а я ведь незаметно четыре стихотворения выучил.
И прочитал четыре стихотворения; ни разу не сбился. С той поры они с сыном жили дружно, — лучше не надо.
...Кошка посмотрелась в Нинино зеркало, промяукала:
— А узнают ли меня котята, если я их отыщу? Они привыкли, что у матери ухо отгрызенное и что мать тощая, грязная, а ты меня вон в какую гладкую превратила.
— Узнают! — рассеянно отозвалась Нина. — Готолоко-роко! Это я ещё могу сделать, чтобы узнали.
Кошка выскочила из окна и убежала.
Всегда рядом.
|
| |
| |
| Lita | Дата: Вторник, 01.11.2011, 11:10 | Сообщение # 27 |
|
Друг
Группа: Администраторы
Сообщений: 9617
Награды: 178
Репутация: 192
Статус: Offline
| 6
Прошло ещё некоторое время — наступила зима. Раз под вечер сидела Нина у себя в дворницкой и играла с кошкой — белой одноглазой; наработалась она за день — легко ли все дорожки подмести, снег соскрести с тротуара.
Поиграла с кошкой, подняла глаза и видит: Студент идёт мимо окошка дворницкой. Сердце обмерло у Ниночки: ведь она первый раз видела Студента наяву, а не во сне, на земле, а не на небе, так близко.
Идёт Студент медленно, с трудом, будто ноги его увязают в глубоком снегу, — но ведь дорожку эту Ниночка сама только что расчистила и подмела... Идёт он сгорбившись, не глядит по сторонам. Лицо у него такое, будто он месяц ничего не ел, глаза запали.
Вгляделась Ниночка в его глаза и всё поняла. Идёт Студент не куда-нибудь, а в Звёздную палату.
Идёт, чтобы рассказать Учёным Звездочётам всю правду о Нининой сестрице Марципане Людоедовне, которая работает в палате Старшей Хранительницей.
Что это за правда, Нина не знает, но знает, что, услышав её, Марципана так рассердится, что превратит Студента в жабу или в паука.
— Гуррарум-тумм-пумм! — задыхаясь от волнения, три раза шепчет она, превращая белую одноглазую кошку в чёрную кошку с обоими глазами, с белой звездой на лбу, и прижимает её к груди, где часто и сильно колотится сердце, вот-вот разорвётся.
Кошка стремглав выскакивает из форточки дворницкой под ноги Студенту.
Студент смотрит на неё и осторожно обходит, чтобы не наступить нечаянно.
Идёт он своей дорогой к автобусной остановке.
А кошка проходным двором — и снова под ноги.
А потом мчится напрямик по крышам и в третий раз бросается под ноги Студенту, когда тот сходит с автобуса.
— Опять ты, киска? — говорит Студент, наклоняясь и заглядывая в зелёные кошкины глаза. — Ты думаешь, я не знаю, кто тебя послал и зачем? Подожди немного, мы погуляем и поговорим; до собрания ещё полчаса.
Он заходит в магазин и покупает двести граммов нарезанной любительской колбасы.
— Кис! Кис! — подзывает он кошку, и они сворачивают в тёмный переулок, где только и свету — два светящихся кошкиных глаза. — Думаешь, я не догадался, кто и зачем тебя послал? — говорит Студент, бросая кошке ломтики колбасы. — Нина послала тебя, чтобы я поберёгся беды и не выступал на собрании. Но разве это беда — сказать правду, даже если придётся пострадать за неё?! Беда — знать правду, а говорить ложь; вот настоящая беда. Это люди всегда помнили: смотри своими глазами, думай своим умом, пиши своей рукой и говори своими словами.
Кошке жалко Студента. На глазах у неё слезы, так что глаза почти не светятся. Она мяучит то, что слышала от Нины:
— А если тебя в паука превратят или в жабу? Как тогда?!
Но он не слышит кошки или слышит, да не понимает; а может быть, понимает, но только думает своим умом.
— Мне пора, киска! — говорит он ласково.
И идёт прямиком к Звёздной палате.
Царские гвардейцы скрестили алебарды — Старшая Хранительница приказала не пускать Студента, — но он поднял руку, и хотя он не был волшебником, простой студент, ну ещё звёздный пастух, и не знал он никаких заклятий, гвардейцы почему-то отвели алебарды, и он прошёл в зал.
Под хрустальным куполом, справа и слева от устланного пурпурным ковром прохода, который вел к золотому помосту, в креслах, обитых голубым бархатом, сидели Учёные Звездочёты в длинных синих хламидах, расшитых серебряными звёздами, в синих колпаках и с телескопами в руках Сквозь прозрачный купол они смотрели в свои телескопы на тёмное ночное небо и печально покачивали седыми головами.
Старшая Хранительница стояла на золотом помосте рядом с кованым сундуком и говорила пронзительным голосом:
— Да, вы правы, почтеннейшие и учёнейшие Звездочёты, звёзд осталось совсем мало. Во всём виновен глупый юноша, которого против моей воли вы назначили звёздным пастухом. Он забросил тяжёлую дубинку в колодец, звёзды перестали бояться и разбрелись по небу кто куда, так что их и не сыщешь. Давно надо было Студента зажарить и съесть. То есть я хотела сказать — уволить по собственному желанию.
Пока она говорила, Студент по проходу, устланному пурпурным ковром, шёл к золотому помосту.
Учёные Звездочёты укоризненно глядели на него и, перебивая друг друга, говорили:
— Нехорошо, молодой человек, молодой человек! Я прожил сто лет и открыл десять прекрасных звёзд. Где они, о ленивый юноша?
— Стыдно, ужасно стыдно! Я прожил тысячу лет и открыл сто звёзд. Только что я внимательно оглядел всё небо и отыскал всего лишь семнадцать моих дорогих, моих любимых звёздочек.
Студент остановился и, глядя на Учёных Звездочётов, сказал:
— Неужели вы, такие учёные и мудрые люди, до сих пор не догадались, что Старшая Хранительница — ведьма. По ночам она летает на метле, собирает звёзды в мешок, чтобы продать на царский монетный двор. Звёзды — т_а_м, — сказал Студент и протянул руку в сторону кованого сундука, стоявшего на золотом помосте. — Прислушайтесь!
Учёные Звездочёты затихли и затаили дыхание.
И Марципана Людоедовна стояла молча — страх сковал ей язык.
В этой тишине все услышали, как за толстыми стенками сундука ворочаются, взлетают и бессильно падают уже почти задохнувшиеся в своей тюрьме звёзды.
— Да, они там, — сказал самый старый Учёный Звездочёт, поднялся и спотыкающейся, старческой походкой побрёл вслед за Студентом к золотому помосту, к кованой тюрьме, где гибли те, кому он посвятил жизнь. — Я слышу, я знаю, что они там. Надо освободить их, даже если придётся... Да, даже если придётся умереть за это... Ведь без звёзд жить нельзя...
И остальные Учёные Звездочёты поднялись вслед за своим старейшиной и, угрожающе размахивая телескопами, повторяли:
— Без звёзд жить нельзя...
Только теперь Марципана Людоедовна опомнилась. Она вскочила на кованый сундук и, выставив вперёд руки, на которых вдруг выросли длинные железные когти, заверещала:
— Назад, мерзкие старикашки! Ещё шаг, и я превращу вас в комаров!
Учёные Звездочёты остановились, потом они переглянулись и стали пятиться к своим креслам, обитым голубым бархатом.
— Ничего не поделаешь, приходится подчиняться грубой силе, — переговаривались они. — Ведь если мы превратимся в комаров, кто же будет носить наши прекрасные синие хламиды, расшитые серебряными звёздами? И кто тогда будет смотреть в наши телескопы? И составлять гороскоп для его величества, чтобы он начинал войны и казнил непослушных при благоприятном сочетании светил?
Так переговаривались Учёные Звездочёты; только один из них, самый смелый, украдкой взглянул на Марципану Людоедовну и укоризненно сказал — правда, так тихо, что не слышал самого себя:
— Нехорошо, просто невоспитанно красть звёзды, достопочтенная сударыня Ведьма...
А Студент по-прежнему упрямо шёл к золотому помосту.
И за ним, задыхаясь, спотыкаясь, шаркая ногами, брёл самый старый Учёный Звездочёт.
Но сколько они ни шли, помост не становился ближе, потому что проход, устланный пурпурным ковром, удлинялся и удлинялся. Так наколдовала Марципана Людоедовна. Недаром она окончила ведьминскую гимназию медалисткой.
Марципана Людоедовна приплясывала на крышке сундука и прямо покатывалась со смеху:
— Поторопитесь, я соскучилась, эй вы, старикашка, выживший из ума, и нахальный студентик! Сейчас я вас обоих превращу в миленьких маленьких блошек, может быть, тогда вы наконец припрыгнете в мои объятья, ха-ха-ха, хи-хи-хи!
А Студент и Старый Звездочёт шли и шли по проходу, ставшему бесконечным.
С каждым шагом Студент повторял «гули-гули-гуленьки», звал звёзды, задыхающиеся в сундуке, уже почти мёртвые, милыми прозвищами, которых нет в звёздных атласах.
Услышав его голос, звёзды собрали последние силы и стали летать там, внутри сундука, быстрее и смелее.
— Прожигайте крышку! Пробивайте себе выход на волю. Прожигайте железо последним теплом, которое в вас осталось! — повторял Студент, шагая по бесконечному проходу, устланному пурпурным ковром.
Как прекрасно, чудесно и замечательно, что Марципана Людоедовна хохотала и визжала и совсем не услышала слов Студента.
Но звёзды хорошо расслышали голос своего пастуха.
Они уже не метались в тёмном сундуке как попало, а из последних сил летели все вверх, к крышке сундука, ужасно толстой и выкованной из самого прочного железа самыми умелыми царскими кузнецами.
Они летели вверх — одна за другой, одна за другой — и жгли, прожигали крышу своей тюрьмы.
И хотя железо было очень крепким — это ведь было то самое железо, из которого изготовляются топоры для царских палачей и решётки царских тюрем, — оно поддалось наконец: крышка вместе с Марципаной Людоедовной провалилась внутрь сундука.
А звёзды вылетели на свободу — все разом, огромной, шумной и весёлой стаей.
Они отфыркивались, отряхивались, жадно вдыхали ночной воздух и устремлялись к вершине хрустального купола.
Звездочёты узнавали своих любимиц и, хлопая от радости в ладоши, кричали им вслед:
— Арктур, сыночек мой!
— Кассиопея, милая!
Студент тем временем легко оттолкнулся ногами от пола, взлетел и открыл люк в куполе.
Когда в хрустальном зале звёзд больше не осталось, Старый Звездочёт сказал:
— Надо вознаградить по достоинству бесстрашного юношу! Предлагаю избрать его Учёным Звездочётом.
— Не преждевременно ли это? — возразил Осторожный Учёный Звездочёт.
— И кто тогда будет работать пастухом? — сказал Увёртливый Учёный Звездочёт. — Не самим же нам — в наши лета и при наших заслугах — гоняться по небу за звёздами.
— К тому же госпожа Ведьма когда-нибудь выберется из сундука и, несомненно, превратит симпатичного, но дерзкого юношу в жабу или блоху, — понизив голос, сказал Предусмотрительный Учёный Звездочёт. — А будучи блохой, точно так же, как и будучи жабой, Студент, к сожалению, не сможет смотреть в телескоп и носить голубую хламиду, расшитую серебряными звёздами.
— Звёзды так любят юношу, — снова заговорил Старый Звездочёт. — И им важнее всего, чтобы на них глядели любящие глаза: они от этого ярче сверкают.
— Позволим себе не согласиться с вами, коллега, — в один голос возразили Осторожный, Увёртливый и Предусмотрительный Учёные Звездочёты. — Звёзды не имеют права любить или не любить. Они — небесные тела, а небесные тела, в отличие от земных тел, должны быть холодными и спокойными!
Пока шёл этот спор, Ниночка влетела сквозь раскрытый люк в хрустальный зал. Она увидела Студента и ужасно обрадовалась; она уже почти не надеялась увидеть его живым и здоровым.
И ещё она увидела сестрицу свою Марципану, которая, цепляясь длинными железными когтями за стенки, выбиралась из сундука.
Ниночка скорее посадила Студента на метлу позади себя и взлетела в ночное небо.
— Стань жабой, Студент! Гурарум-пум!—диким, ведьминским голосом завизжала вслед Марципана.
Ниночка припала к метле и летела что было сил.
Никогда ещё никто на свете не летал так быстро на метле. Она летела быстро, как только могла, потому что надо, чтобы когда ведьма в третий раз выкрикнет заклятье, голос её не был бы слышен. Тогда страшное заклятье не подействует.
Ветер свистел в ушах. Звёзды услужливо сторонились, открывая дорогу.
— Гурарум-пум-пум! Будь жабой, Студент! — второй раз донеслось издали, но всё-таки достаточно внятно и громко заклятье Марципаны.
От скорости захватывало дыхание. Руки устали сжимать метлу. Далеко и высоко улетели Ниночка и Студент. Так далеко, что уже и Звёздной палаты не стало видно, и всего Царского города, и дремучего леса, окружающего город. Только звёзды и облака, облака и звёзды. И всё-таки из дальней дали в третий раз прозвучал ведьминский крик:
— Гурарум!..
Ниночка в ужасе оглянулась, чтобы посмотреть, не превратился ли уже Студент в жабу. «Всё равно я буду тебя любить до самой смерти...» — про себя прошептала она.
Но Студент не стал ещё жабой.
— Тум-пум!— провизжала ведьма и вдруг... уснула, не закончив заклятья.
Ведь наступил Тайный час.
Ведьма уснула, уснули, прильнув к телескопам, Звездочёты. Уснули все люди в городе, звери в лесу, вода в реках, ветер в поле, цветы на лугу.
А Студент и Ниночка летели по чёрному небу за звёздной рекой, льющейся полого и тихо, как всякая полноводная река.
— Пастух и пастушка... — журчали звёзды. — Пастух и пастушка...
В ту памятную ночь Студент раз десять подсыпал пшено в серебряное корытце — звёзды так наголодались — и много раз менял ключевую воду в золотом корытце, чтобы они могли как следует смыть пыль. Ниночка помогала ему. Всякий раз, взглянув на Ниночку, студент думал: «Плохо бы мне пришлось одному!»
Звёзды вдоволь ели и пили, а потом долго-долго плескались в ключевой воде.
Но зато как прекрасно сверкали они в ту ночь, когда снова поднялись в небо.
«Ах, как вызвездило сегодня», — повторяли все те, кто хоть на секунду проснулся в ту ночь, прежде чем снова закрыть глаза. А в ту ночь просыпались все, у кого завтра день рожденья, или если не завтра, то через несколько дней, или через несколько недель, несколько месяцев...
И просыпались влюблённые. И те, кому суждено когда-нибудь полюбить. И те, кто любил когда-то.
Проснулся и Старый Звездочёт. Он открыл глаза и тоже сказал:
— Ах, как вызвездило сегодня!
Всегда рядом.
|
| |
| |
| Lita | Дата: Вторник, 01.11.2011, 11:12 | Сообщение # 28 |
|
Друг
Группа: Администраторы
Сообщений: 9617
Награды: 178
Репутация: 192
Статус: Offline
| МАЛЫШ СТРЕЛА — ПОБЕДИТЕЛЬ ОКЕАНОВ
Огромная океанская Волна, синяя с белой короной пены, откатываясь, рокотала:
— Эта земля принадлежит старику Океану. Перед моими глазами Сухопутное Царство, где живут Люди, Звери, Травы, Цветы, Деревья. А там, в глубине, живут Водоросли, Рыбы, Киты и Дельфины. Пусть живут! Но в полосе прилива властвует один старик Океан. Так было всегда, с тех пор как Океан родился, и будет, пока Океан не умрёт. Вот я откатываюсь, откатываюсь, увлекая в пучину всё живое, что посмело зайти, залететь, заползти в полосу прилива, потому что Океан повелел ей быть мёртвой.
Так рокотала Волна — она любила говорить длинно и красиво, — когда подул береговой ветер, и маленькое зелёное существо оторвалось от зубчатого листа дерева, на котором оно до того висело, смело прыгнуло и опустилось на мокрый песок, под самым носом у Волны.
— Кто ты такой, неразумный пришелец? — важно и неторопливо спросила Волна.
— Меня зовут Малыш Стрела — Победитель Океанов! — пискнуло зелёное существо.
— Победитель Океана? — Волна даже задохнулась от негодования.
— Малыш Стрела — Победитель Океанов! — ещё раз, уже сердито, пискнуло зелёное существо. — Я маленький, но и маленькие не любят, когда путают их имена. Советую запомнить это!
Волна не стала возвращаться, чтобы сразу же наказать Малыша,
Был вечер, а в этот час по велению Океана она обязана откатываться, уходить в глубину, чтобы, когда стемнеет, вовремя улечься спать, как должны поступать не только послушные дети, но и послушные волны. А это была очень послушная Волна. Откатываясь, она рокотала:
— Я не стану запоминать твоего глупого имени, ты ничтожное существо, о котором даже нельзя сказать «от горшка два вершка», ибо в горшке утонули бы миллионы таких крошек. Завтра я смою тебя, как прежде смыла бессчётное множество семян тополя, ивы, берёзы, шишек сосны и ели, дубовых желудей. И самая память о тебе исчезнет!
— Ладно! — пискнул Малыш. — Завтра, если хочешь, померяемся силами, и все увидят, так же ли ты сильна и умна, как болтлива и хвастлива.
Все Деревья и Звери на берегу и все Водоросли и Рыбы в Океане, и Медузы, и Морские Звёзды, и Птицы — словом, все, кто слышал этот разговор, захохотали. Им показалось ужасно смешным, что такое крошечное существо вызвало на бой могучую Волну.
Только Дельфин, который жалеет маленьких, смело бросился к берегу, рискуя разбиться о камни, и закричал:
— Прыгай ко мне на спину, Малыш! Я спасу тебя.
— Спасибо, но Малыш Стрела не из тех, которые трусят,— ответил Малыш. — Иначе, посуди сам, зачем бы я носил имя «Победитель Океанов»?!
Все бы забыли, вероятно, о забавном зелёном существе, но наутро, когда Волна в положенный срок прилива накатилась на берег и в положенный срок откатилась, Деревья и Звери на берегу, Рыбы в Океане и Птицы в небе увидели, что Малыш зеленеет там же, где поселился вчера. И за ним стоят десятки, может быть, даже сотни его братьев.
— Завтра я уж наверняка смою маленьких наглецов, — пророкотала Волна, но совсем не так красиво, длинно и уверенно, как накануне.
А Дельфин, подплывая к берегу, спросил:
— Как же тебе удалось победить? Можешь довериться мне: дельфины умеют хранить тайны.
— В этом нет никакой тайны, — пискнул Малыш. — Когда я появился на свет, мама сказала: «Вся суша занята Людьми, Деревьями, Зверями, Травами и Цветами. Я не хочу, чтобы мои дети отвоёвывали у других детей место под солнцем. И Океан занят Водорослями, Рыбами и Китами. Только полоса земли, которую заливает прилив, свободна и мертва. Ты оживишь её! Я дам тебе для этого оружие. Ты будешь висеть у меня на зубчике листа, пока у тебя не вырастет корешок, острый, как стрела, и стебелёк, и листочки. Ты начнёшь жизнь не беспомощным семенем, а маленьким деревцом». Так сказала мать. И я вонзился острым корешком в мокрый песок. И держусь изо всех сил. И мне никто не страшен!
— У тебя мудрая мать, — задумчиво сказал Дельфин.— Что может быть лучше этого: владеть оружием, которое никого не убивает. Будь счастлив, Малыш Стрела — Победитель Океанов!
Именно Дельфин первый назвал Малыша его полным именем!
...С тех пор прошло очень много лет.
Малыш вырос в большое дерево. В положенное время он стал отцом, а потом — дедом, прадедом и прапрадедом. Потомки его заселили берега океанов и морей Мангровыми лесами, как называют эти леса учёные. Когда наступает час прилива, Волна приближается к очень старому дереву, которое любит, чтобы его по-прежнему звали детским именем Малыш Стрела — Победитель Океанов, и просит его:
— Пожалуйста, разрешите мне накатиться на берег, а потом уйти обратно в глубину!
И когда Малыш разрешает ей это, она осторожно пробирается через строй его сыновей, внуков, правнуков и праправнуков, почтительно снимая белую пенную корону перед теми, кто, не пролив ни капли чужой крови и никого не обидев, завоевал и оживил мёртвую землю.
Всегда рядом.
|
| |
| |
| Lita | Дата: Вторник, 01.11.2011, 11:12 | Сообщение # 29 |
|
Друг
Группа: Администраторы
Сообщений: 9617
Награды: 178
Репутация: 192
Статус: Offline
| МАТЬ И ДОЧЬ
Она — я говорю о матушке Медузе — похожа на раскрытый зонтик. Она плывёт по морским волнам очень медленно, но, если ей сказать об этом, ответит:
— Пожалуй, вы правы... Но зато разве я не применяю самую лучшую технику? Когда люди придумали ракетные двигатели? Десять... ах, простите, даже сто лет назад! А я двигаюсь как ракета, только выбрасываю не горящий газ, а воду, уже десять... нет, сто миллионов лет!
В ясную погоду она подплывает к самому берегу, поднимаясь на гребень каждой волны.
Кажется, что она высматривает кого-то, ищет и не может найти.
Кого она ищет?
Ну конечно же, свою дочь!
Если ты спросишь матушку Медузу на её родном медузьем языке, как, когда и почему она потеряла дочь, то услышишь грустный рассказ.
— Видите ли, мы, медузы, плаваем. Всегда, от самого рождения. Конечно, это сопряжено с беспокойством, даже с опасностями. Нет, штормов мы не боимся, но каждую из нас может проглотить большая рыба или перерезать нос корабля. И всё-таки... Какое это счастье — плавать, пересекать море, видеть новые места...
А дочь моя, как только родилась, сказала:
«Хватит, я устала!»
Подплыла к берегу, прикрепилась к скале и не двигается с места. Вот какие бывают странные странности!
— Но, может быть, и вам... На старости лет...
— Нет, нет! Я так и умру — в море, плавая. Как же жить без этого?
Попробуем отыскать её рассудительную дочь. Вот она. Она похожа не на зонтик, как матушка Медуза, а на... Да, больше всего она напоминает баскетбольную сетку, прикреплённую к скале. Волны бросают в неё вместо мячей мелкую морскую живность, которую она подхватывает щупальцами.
Подождём, пока она позавтракает, и спросим:
— Вы дочь матушки Медузы?
— К сожалению, — ответит она грубо. — Я дочь этой бродячей, неугомонной особы. Но имя моё — Полип! Можете меня называть Полипа Медузовна.
Спросим:
— Счастливы ли вы, Полипа Медузовна?
— Хм... Разумеется. Поскольку я не делаю глупостей, как матушка... Счастлива, но...
Она не закончила. Почему же она не договорила?
Присмотрись, и, может быть, ты догадаешься.
Что это набухает на её теле?
Маленький зонтик! Крошечная Медуза.
Она растёт, растёт. Вот она оторвалась от Полипы Медузовны и быстро поплыла.
Не оглядываясь! В море, в море!
— Куда ты, дочка?! — тоскливо окликнет Полипа Медузовна.
— Плавать! Прощай! — отзовётся маленькая Медуза.— Какое это счастье — плавать в открытом море!
Она плывёт всё дальше и дальше. Вот её и не видно больше с берега в синем безбрежном море.
Издали доносится песня матушки Медузы:
Проплыла я семь океанов,
Девяносто семь морей.
Я видала очень странных
Рыб поющих,
птиц молчащих,
рыб летящих
И удивительных зверей (даже китов!).
Ах, не надо!
Ах, не надо!
Не зовите вы меня!
Есть ведь в мире
Сине-сине-сине-сине
И еще синее даже —
НЕИЗВЕСТНЫЕ МОРЯ!
Я слушал эту песню, стоя на берегу Чёрного моря вместе со знакомым школьником — между прочим, отличником по географии.
— Но, — сказал мальчик, — на земном шаре ведь всего четыре океана: Тихий, Атлантический, Индийский и Северный Ледовитый. И морей тоже... не знаю сколько, только гораздо меньше, чем девяносто семь. А матушка Медуза говорит, что...
«Она не говорит, а поёт, — подумал я. — Это разные вещи: отвечать на уроке по учебнику и сочинять и петь свои песни. И она никогда не держала в своих руках, то есть щупальцах, глобуса. И географические карты размокли бы в море. Нет, не стоит сердиться на матушку Медузу, даже если она немножко преувеличивает».
Да мы с моим мальчиком совсем ни капельки и не сердились на неё. Мы стояли на берегу, прислушивались к песне и следили за тем, как Медуза-внучка спешила на голос бабушки.
Нам самим очень хотелось поплыть вслед.
Всегда рядом.
|
| |
| |
| Lita | Дата: Вторник, 01.11.2011, 11:13 | Сообщение # 30 |
|
Друг
Группа: Администраторы
Сообщений: 9617
Награды: 178
Репутация: 192
Статус: Offline
| УМНЫЙ УГОРЬ
Плыли, плыли рыбы, пока путь им не преградила земля.
Летучая рыба поднялась в небо, посмотрела и сказала:
— Это очень большая земля, она называется «Материк», её не перелетишь. Поплыву-ка я домой. Злая рыба Акула сказала:
— Ну что ж, чем больше кусок, тем лучше. Глупый ни с чем поплывёт домой. Дорогу себе проложит злой! Давай-ка я проглочу этот материк.
Сказала и стала разевать пасть. Всё шире и шире разевала, пока не лопнула.
А сильная рыба Кит, которая и не рыба вовсе, подумала: «Глотать я этот материк не стану — и людей жалко, и деревья, и зверей, — а ударю-ка я плечом посильнее, он и отодвинется».
И ударила — раз, другой раз и третий раз — с разбегу, изо всей силы. Но материк не отодвинулся. Только сама она чуть не разбилась.
А хитрая рыба Меч решила: «Нет, глотать я материк не стану — не проглотишь, и плечом отодвигать не стану — не отодвинешь, а разрежу я его своим острым мечом на две половинки и поплыву».
Собралась она с силами. Острый меч глубоко вонзился в землю. Но материк не разделился на две части. И меч свой рыба Меч не смогла вытащить. Так она и сейчас лежит в океане—меч в береговой скале, а сама она в воде. И называется она теперь полуостров!
А рыба Угорь вспомнила, как ей мать говорила:
Там, где не проплывёт сильный НЕСОМНЕННО,
Там проплывёт умный НЕПРЕМЕННО!!
Пораскинула умом и решила: «Водолаз надевает водолазный костюм — и в глубине моря вокруг него воздух. Дай-ка я изловчусь и надену воздухолазный водяной костюм!»
Дождалась раннего утра, вылезла на берег, доползла до луга и вывалялась в росистой траве, так что всю её — и жабры тоже — покрыли крупные капли росы. И поползла по лугу.
А жаркий день пролежала во встречном ручейке — до вечера, пока снова выпала роса. Так и ползла она — от ручья к речке, от речки к озеру, от озера к другому ручью — в замечательном своём воздухолазном костюме, сотканном то из капель росы, то из дождевых капель.
И проползла так через весь материк, до другого океана, где её ждала мама.
Та самая, которая учила:
Там, где не проплывет сильный НЕСОМНЕННО,
Там проплывёт умный НЕПРЕМЕННО!!
Всегда рядом.
|
| |
| |
