|
Собор
|
|
| Lita | Дата: Понедельник, 17.07.2017, 17:07 | Сообщение # 1 |
 Друг
Группа: Администраторы
Сообщений: 9617
Награды: 178
Репутация: 192
Статус: Offline
| "Сначала все было хорошо. Долго. Люди были красивы и музыка была красива. Девушки пели в хоре и от этого он однажды проснулся. Или нет, не от этого - одна из девушек не пела а плакала. Это было горько - горечь оказалась сильнее сладость хоральных напевов. И тогда он, еще совсем сонный, протянул руку и погдадил плачущую по голове. Не совсем руку и не совсем по голове, но погладил. И дал ей искру свою.
Девушка потом пришла в Собор еще раз, она не пела и не плакала и он понял, что все хорошо. И тогда проснулся, поняв, что может так много. Больше чем спать
А потом все стало плохо. Почти сразу. Внутри он видел а снаружи был почти слеп, только если не смотрел глазами других, а это было трудно, потому что люди обычно смотрят как-то не так или не туда. И он не згнал что там, прото чувсвовал свое. Чужого для него давно уже не было. Мир гас, как гаснет иногда его искра его он не сумел вложить ее в душу просящему. И Потом двери распахивались снова и снова, впуская людей, а снаружи приходили грохот и вой, и стены содрогались и люди плакали и все было плохо. Совсем все.
Всегда рядом.
|
| |
| |
| Lita | Дата: Вторник, 18.07.2017, 13:08 | Сообщение # 2 |
|
Друг
Группа: Администраторы
Сообщений: 9617
Награды: 178
Репутация: 192
Статус: Offline
| Переписала от первого лица.
Сначала все было хорошо. Долго. Люди были красивы и музыка была красива. Девушки пели в хоре и от этого я однажды проснулся. Или нет, не от этого - одна из девушек не пела, а плакала. Это было горько - горечь оказалась сильнее сладости хоральных напевов. И тогда я, еще совсем сонный, протянул руку и погладил плачущую по голове. Не совсем руку и не совсем по голове, но погладил. И дал ей Искру свою.
Девушка потом пришла в Собор еще раз, она не пела и не плакала, и я понял, что все хорошо. И тогда проснулся, поняв, что могу так много. Больше чем спать.
Они будили меня. Каждый по-своему. Кто радостью, кто печалью. Будили уже не спящего, то, что во мне – память. Наверное, это была она. Не мог же я все это выдумать.
(тут твои кусочки прошлого, наверное)
А потом все стало плохо. Почти сразу. Внутри я видел, а снаружи был почти слеп, только если не смотрел глазами других, а это было трудно, потому что люди обычно смотрят как-то не так или не туда. И я не знал что там, просто чувствовал свое. Чужого для меня давно уже не было. Мир гас, как гаснет иногда моя Искра, когда не сумел вложить ее в душу просящему. И потом двери распахивались снова и снова, впуская людей, а снаружи приходили грохот и вой, и стены содрогались, и люди плакали и все было плохо. Совсем все.
И двери закрылись. Кажется, снаружи еще стучались, и кто-то пытался открыть изнутри, кто-то молил. Но открыть было нельзя. Я чувствовал… давление снаружи, словно там на меня навалилась вся тяжесть мира, или тяжесть воздуха, который должен быт невесомым, или тяжесть неба, куда, по вере людей, уходят такие как я, и такие как они. Наверное, там уже не было неба. Мои окна были витражными, и те, кто смотрели в них, не видели небес. Может, им просто мешал страх – как раньше помогал, когда испуганные, больные или несчастные, они поднимали головы и смотрели вверх, чтобы увидеть то, что утешит, что-то большее, чем их проблемы.
А потом стало тихо – и снаружи, и внутри. Все замерло и даже давление на мои стены сделалось иным - мягче, легче, проще. Тогда я смог наконец рассмотреть тех, кто пришли ко мне.
Всегда рядом.
|
| |
| |
| Lita | Дата: Вторник, 18.07.2017, 15:27 | Сообщение # 3 |
|
Друг
Группа: Администраторы
Сообщений: 9617
Награды: 178
Репутация: 192
Статус: Offline
| сопромат из вк-чата:
Доступно только для пользователей
Всегда рядом.
|
| |
| |
| Тео | Дата: Среда, 19.07.2017, 09:20 | Сообщение # 4 |
 Подполковник
Группа: Верные
Сообщений: 117
Награды: 10
Репутация: 72
Статус: Offline
| Ну вот, я тоже переписала под первое лицо. 
Я хорошо помнил, когда впервые пришло ко мне осознание хрупкости мира. Лет в пять, сидя на холме за родной деревушкой, я разглядывал лежащую на ладони бабочку.Перед тем я долго ловил ее самодельным сачком и теперь она - прекрасный лазоревый цветок с россыпью горчичных пятнышек - была моя. Я ждал, что она взмахнет крылышками, позволит мне ощутить красоту на ощупь; еще чего-то удивительного и прекрасного. Но бабочка лежала неподвижно - наверное, я убил ее, когда вытаскивал из-под сачка, крепко и взволнованно сжимая кулачок, чтобы чудо не улетело. Я осторожно дул на крылышки, гладил пальцем пушистое брюшко, даже попытался подцепить ногтем свернутый колечком хоботок. А потом накатило горькое осознание, что красота не вечна, а чудо не может принадлежать кому-то одному. И я горько заплакал, размазывая по лицу пыльцу и слезы.
Второй раз - когда, будучи отроками, мы с друзьями поймали вора. Это был парнишка из соседней деревушки, немного старше нас - худющий, конопатый и злой. Он повадился таскать яйца из-под несушек тетушки Маргариты, а мы, любя эту добрую и приветливую женщину, вечно угощавшую нас пирожками, воспылали праведным гневом. Еженощно просиживали в засаде за курятником, и однажды вор попался. Сначала он бежал от нашей улюлюкающей ватаги, петляя узкими тропами меж домов, но мы-то были на своей территории. И, в конце-концов, зажали его в угол возле амбара.
Вор сначала хорохорился, выкрикивал обидное, но быстро сник, поняв, что настроены мы серьезно. Старший из нашей ватаги первым поднял камень.
И, в тот момент, когда вор вскрикнул от боли - неожиданно тоненько и жалобно, как кричат раненные зайцы, я понял, что так не должно быть. Рванулся к нему, закрыл спиной, ощущая под руками хрупкость вздрагивающих плеч.
- Бендикт, ты что?! - знакомые голоса звучали сначала недоуменно, потом всё злее и ожесточённее. В какой-то момент мне показалось, что они превратились в тот же голос, каким недавно ругал нас незадачливый грабитель.
- Так нельзя, - много позже шептал я разбитыми губами, а тётушка Маргарита, всхлипывая, отирала грязь с моего лица.
Драку тогда разняли быстро, незадачливого воришку двое наших мужиков повели домой, и, честно говоря, я не знаю, какую кару он получил в итоге. Друзья перестали со мной общаться, а взрослые с нами на такие темы просто не разговаривали. Зато среди сверстников я заслужил прозвище "Предатель", но не обижался. Не станешь же дуться на младенца, дергающего тебя на волосы. Друзья ведь ничего не знали о хрупкости мира. Тогда не знали...
|
| |
| |
| Lita | Дата: Среда, 19.07.2017, 11:42 | Сообщение # 5 |
|
Друг
Группа: Администраторы
Сообщений: 9617
Награды: 178
Репутация: 192
Статус: Offline
| Вставила твой кусок, дописала немного) Отметила синим новое.
Сначала все было хорошо. Долго. Люди были красивы и музыка была красива. Девушки пели в хоре и от этого я однажды проснулся. Или нет, не от этого - одна из девушек не пела, а плакала. Это было горько - горечь оказалась сильнее сладости хоральных напевов. И тогда я, еще совсем сонный, протянул руку и погладил плачущую по голове. Не совсем руку и не совсем по голове, но погладил. И дал ей Искру свою.
Девушка потом пришла в Собор еще раз, она не пела и не плакала, и я понял, что все хорошо. И тогда проснулся, поняв, что могу так много. Больше чем спать.
Они будили меня. Каждый по-своему. Кто радостью, кто печалью. Будили уже не спящего, то, что во мне – память. Наверное, это была она. Не мог же я все это выдумать.
Я хорошо помнил, когда впервые пришло ко мне осознание хрупкости мира. Лет в пять, сидя на холме за родной деревушкой, я разглядывал лежащую на ладони бабочку. Перед тем я долго ловил ее самодельным сачком и теперь она - прекрасный лазоревый цветок с россыпью горчичных пятнышек - была моя. Я ждал, что она взмахнет крылышками, позволит мне ощутить красоту на ощупь; еще чего-то удивительного и прекрасного. Но бабочка лежала неподвижно - наверное, я убил ее, когда вытаскивал из-под сачка, крепко и взволнованно сжимая кулачок, чтобы чудо не улетело. Я осторожно дул на крылышки, гладил пальцем пушистое брюшко, даже попытался подцепить ногтем свернутый колечком хоботок. А потом накатило горькое осознание, что красота не вечна, а чудо не может принадлежать кому-то одному. И я горько заплакал, размазывая по лицу пыльцу и слезы.
Второй раз - когда, будучи отроками, мы с друзьями поймали вора. Это был парнишка из соседней деревушки, немного старше нас - худющий, конопатый и злой. Он повадился таскать яйца из-под несушек тетушки Маргариты, а мы, любя эту добрую и приветливую женщину, вечно угощавшую нас пирожками, воспылали праведным гневом. Еженощно просиживали в засаде за курятником, и однажды вор попался. Сначала он бежал от нашей улюлюкающей ватаги, петляя узкими тропами меж домов, но мы-то были на своей территории. И, в конце концов, зажали его в угол возле амбара.
Вор сначала хорохорился, выкрикивал обидное, но быстро сник, поняв, что настроены мы серьезно. Старший из нашей ватаги первым поднял камень.
И, в тот момент, когда вор вскрикнул от боли - неожиданно тоненько и жалобно, как кричат раненные зайцы, я понял, что так не должно быть. Рванулся к нему, закрыл спиной, ощущая под руками хрупкость вздрагивающих плеч.
- Бендикт, ты что?! - знакомые голоса звучали сначала недоуменно, потом всё злее и ожесточённее. В какой-то момент мне показалось, что они превратились в тот же голос, каким недавно ругал нас незадачливый грабитель.
- Так нельзя, - много позже шептал я разбитыми губами, а тётушка Маргарита, всхлипывая, отирала грязь с моего лица.
Драку тогда разняли быстро, незадачливого воришку двое наших мужиков повели домой, и, честно говоря, я не знаю, какую кару он получил в итоге. Друзья перестали со мной общаться, а взрослые с нами на такие темы просто не разговаривали. Зато среди сверстников я заслужил прозвище "Предатель", но не обижался. Не станешь же дуться на младенца, дергающего тебя на волосы. Друзья ведь ничего не знали о хрупкости мира. Тогда не знали...
Я тоже мало что знал, только чувствовал. И иногда не мог понять, почему не чувствуют другие. Ведь это же так просто! Просто понимать, что все вокруг живое. Хотя нет, это не совсем верное слово. Все живое стремится быть, а еще к бОльшему, даже если не осознает этого. Тянется, пока может, как растения к свету… И чем сильнее тянется, тем более хрупким делается тот «стебель», что держит его. Я даже помнил, как обломился мой собственный «стебелек».
Новый грохот или гром заставил меня очнуться и вспомнить, что здесь и сейчас ломается стебель целого мира. Внутри я видел, а снаружи был почти слеп, только если не смотрел глазами других, а это было трудно, потому что люди обычно смотрят как-то не так или не туда. И я не знал что там, просто чувствовал свое. Чужого для меня давно уже не было. Мир гас, как гаснет иногда моя Искра, когда не сумел вложить ее в душу просящему. И потом двери распахивались снова и снова, впуская людей, а снаружи приходили грохот и вой, и стены содрогались, и люди плакали и все было плохо. Совсем все.
И двери закрылись. Кажется, снаружи еще стучались, и кто-то пытался открыть изнутри, кто-то молил. Но открыть было нельзя. Я чувствовал… давление снаружи, словно там на меня навалилась вся тяжесть мира, или тяжесть воздуха, который должен быт невесомым, или тяжесть неба, куда, по вере людей, уходят такие как я, и такие как они. Наверное, там уже не было неба. Мои окна были витражными, и те, кто смотрели в них, не видели небес. Может, им просто мешал страх – как раньше помогал, когда испуганные, больные или несчастные, они поднимали головы и смотрели вверх, чтобы увидеть то, что утешит, что-то большее, чем их проблемы.
А потом стало тихо – и снаружи, и внутри. Все замерло и даже давление на мои стены сделалось иным - мягче, легче, проще. Но я не успел порадоваться, и те, кто искал спасения под моими сводами, тоже.Они вдруг начали исспыпаться, опадать прахом, льнущим к полу. Странно быстро, так что вряд ли кто-то из уходящих успевал понять, что уходит. Только что был человек, и вот уже только невесомая и все же тяжелая пыль на каменных плитах. Какой-то миг она лежала неподвижно, а потом начинала неторопливо течь к дверям, из-под которых навстречу уже тянулась другая серая струйка. Прах к праху. Те, кто еще оставались, отшатывались или замирали, кто-то падал на колени, и я, очнувшись, пытался их спасти, дарил без счета свои Искры. Но Искры возвращались ко мне, не приживаясь в душах, переполненных страхом и грехами. Они сами выбрали это. Накопили в себе зло и теперь оно рассыпало их, изводило, не давало спастись. И там, за дверями, то же самое.
От отчаяния мне захотелось зажмуриться. Да, они грешны, все грешны, но все же – разве стоит вот так, не давая им возможности осознать это и измениться? Остановить это… но как? Время не остановишь, не вернешь вспять, не заставишь ни одного человека стать тем, кем стал однажды я… Но ведь стал! Долгое время люди поклонялись мне, считали защитником и в последний час мира пришли ко мне чтобы спастись. Я не могу обмануть их доверия!
Наверное, я все же зажмурился, потому что перестал видеть – и то, как уходят доверившиеся мне, один за другим, и себя, и прошлое, и настоящее. Сосредоточился. Замер. Если бы я мог еще дышать то это были бы вдох и выдох, после который все изменилось, прах перестал тянуться к праху, грех – к земле. Я словно зажег под своим сводом самую яркую из своих Искр и ее свет отвлек последних оставшихся от неизбежности иссыпания.
Последних. Их было трое. Мужчина, женщина, ребенок. И еще собака, лохматая и явно ничья псина рядом с ними.
Их было так мало... и все равно прошло слишком много времени прежде чем они начали друг друша замечать... как я всегда замечал искру в других. Видел ее, и каждый раз начинал мечтать о том чтоб Искра стала ярче. И даже способ нашел - начал делать и продавать глинчгве и деревянные свистульки... в конце концов надо же было на что-то жить. Только я вкладывал в них свою Искру, хотя своец никогда не вмдел, даже старался не думать о том, есть ли она у меня. Это отвлекало. От звука моих свистулек чужие Искры делались ярче.
Наверное, они меня боялись. Боялись за свое благополучие. Боялись за спокойствие и крепко уснувшую совесть. И, наверное, поэтому так болезненно и резко кричали в ответ на мои вопросы. Обличали. Выискивали мои слабые стороны, а, найдя, выпячивали их многократно, чтобы, унизив меня, казаться себе значительными. Порой я тоже злился, и некоторые обвинения задевали меня куда сильнее, чем я сам мог бы предположить, но я всё равно продолжал любить их. Потому что именно они, мои соплеменники были живые. Не их дома, не искусство, не наука - они сами. Они просто выражали себя через свои занятия, и уже этим были прекрасны. Они были волшебниками, они тоже умели дарить Искру, но сами не знали об этом.
Иногда я пугался и спрашивал Звездное небо, а не много ли беру на себя. Кто-то взвалил на меня тяжкую ношу - видеть Искру? Или я просто самоуверенный болван? Сказочник?
Звездное небо смотрело холодно и безучастно, но Искра в груди продолжала жить. Грела, обжигала, не давая погрузиться в такое удобное для всех равнодушие.
И однажды люди тоже меня сожгли.
...что это такое со мной? Постоянно отвлекаюсь на прошлое. Раньше так бывало когда я не хотел заниматься какой-то работой. Вряд ли с тех пор что-то изменилось. А что мои гости, мои спасшиеся - но пока, наверное, не спасенные?
Они не сбились в тесную кучку, наоборот, разбрелись по углам. Только собака, как игла по недотканному полотну, сновала туда-сюда, но не могла их соединить. И вообще выглядела лишней.
Всегда рядом.
|
| |
| |
| Тео | Дата: Среда, 19.07.2017, 12:48 | Сообщение # 6 |
|
Подполковник
Группа: Верные
Сообщений: 117
Награды: 10
Репутация: 72
Статус: Offline
| 
Сильно.
Хотела спросить по своему кусочку. Тебя не смущает слово "самодельный" (сачок) у пацана 5 лет? Ведь можно подумать, что это он сам его делал. Даже не знаю, может и способен смастерить. Мир другой, время другое...
И еще. Вот эта фраза:
Цитата Рванулся к нему, закрыл спиной, ощущая под руками хрупкость вздрагивающих плеч.
Я имела в виду, что он обнял мальчишку, встав спиной к другим пацанам. Оно читается? Или неоднозначно как-то смотрится?
|
| |
| |
| Тео | Дата: Среда, 19.07.2017, 14:47 | Сообщение # 7 |
|
Подполковник
Группа: Верные
Сообщений: 117
Награды: 10
Репутация: 72
Статус: Offline
| Ну вот, еще маненький кусь.
Думаю, наверное и не стоит больше распространяться на тему прошлого?
Наверное, они меня боялись. Боялись за свое благополучие. Боялись за спокойствие и крепко уснувшую совесть. И, наверное, поэтому так болезненно и резко кричали в ответ на мои вопросы. Обличали. Выискивали мои слабые стороны, а, найдя, выпячивали их многократно, чтобы, унизив меня, казаться себе значительными. Порой я тоже злился, и некоторые обвинения задевали меня куда сильнее, чем я сам мог бы предположить, но я всё равно продолжал любить их. Потому что именно они, мои соплеменники были живые. Не их дома, не искусство, не наука - они сами. Они просто выражали себя через свои занятия, и уже этим были прекрасны. Они были волшебниками, они тоже умели дарить Искру, но сами не знали об этом.
Иногда я пугался и спрашивал Звездное небо, а не много ли беру на себя. Кто-то взвалил на меня тяжкую ношу - видеть Искру? Или я просто самоуверенный болван? Сказочник?
Звездное небо смотрело холодно и безучастно, но Искра в груди продолжала жить. Грела, обжигала, не давая погрузиться в такое удобное для всех равнодушие.
И однажды люди тоже меня сожгли.
|
| |
| |
| Lita | Дата: Суббота, 22.07.2017, 06:55 | Сообщение # 8 |
|
Друг
Группа: Администраторы
Сообщений: 9617
Награды: 178
Репутация: 192
Статус: Offline
| Теперь так (нового со вчерашнего ничего помимо куска выделенного синим, отредактировала поведение)
Сначала все было хорошо. Долго. Люди были красивы и музыка была красива. Девушки пели в хоре и от этого я однажды проснулся. Или нет, не от этого - одна из девушек не пела, а плакала. Это было горько - горечь оказалась сильнее сладости хоральных напевов. И тогда я, еще совсем сонный, протянул руку и погладил плачущую по голове. Не совсем руку и не совсем по голове, но погладил. И дал ей Искру свою.
Девушка потом пришла в Собор еще раз, она не пела и не плакала, и я понял, что все хорошо. И тогда проснулся, поняв, что могу так много. Больше чем спать.
Они будили меня. Каждый по-своему. Кто радостью, кто печалью. Будили уже не спящего, то, что во мне – память. Наверное, это была она. Не мог же я все это выдумать.
Я хорошо помнил, когда впервые пришло ко мне осознание хрупкости мира. Лет в пять, сидя на холме за родной деревушкой, я разглядывал лежащую на ладони бабочку. Перед тем я долго ловил ее шапкой, и теперь она - прекрасный лазоревый цветок с россыпью горчичных пятнышек - была моя. Я ждал, что она взмахнет крылышками, позволит мне ощутить красоту на ощупь; еще чего-то удивительного и прекрасного. Но бабочка лежала неподвижно - наверное, я убил ее, когда вытаскивал из-под шапки, крепко и взволнованно сжимая кулачок, чтобы чудо не улетело. Я осторожно дул на крылышки, гладил пальцем пушистое брюшко, даже попытался подцепить ногтем свернутый колечком хоботок. А потом накатило горькое осознание, что красота не вечна, а чудо не может принадлежать кому-то одному. И я горько заплакал, размазывая по лицу пыльцу и слезы.
Второй раз - когда, будучи отроками, мы с друзьями поймали вора. Это был парнишка из соседней деревушки, немного старше нас - худющий, конопатый и злой. Он повадился таскать яйца из-под несушек тетушки Маргариты, а мы, любя эту добрую и приветливую женщину, вечно угощавшую нас пирожками, воспылали праведным гневом. Еженощно просиживали в засаде за курятником, и однажды вор попался. Сначала он бежал от нашей улюлюкающей ватаги, петляя узкими тропами меж домов, но мы-то были на своей территории. И, в конце концов, зажали его в угол возле амбара.
Вор сначала хорохорился, выкрикивал обидное, но быстро сник, поняв, что настроены мы серьезно. Старший из нашей ватаги первым поднял камень.
И, в тот момент, когда вор вскрикнул от боли - неожиданно тоненько и жалобно, как кричат раненные зайцы, я понял, что так не должно быть. Рванулся к нему, закрыл спиной, ощущая под руками хрупкость вздрагивающих плеч.
- Бендикт, ты что?! - знакомые голоса звучали сначала недоуменно, потом всё злее и ожесточённее. В какой-то момент мне показалось, что они превратились в тот же голос, каким недавно ругал нас незадачливый грабитель.
- Так нельзя, - много позже шептал я разбитыми губами, а тётушка Маргарита, всхлипывая, отирала грязь с моего лица.
Драку тогда разняли быстро, незадачливого воришку двое наших мужиков повели домой, и, честно говоря, я не знаю, какую кару он получил в итоге. Друзья перестали со мной общаться, а взрослые с нами на такие темы просто не разговаривали. Зато среди сверстников я заслужил прозвище "Предатель", но не обижался. Не станешь же дуться на младенца, дергающего тебя на волосы. Друзья ведь ничего не знали о хрупкости мира. Тогда не знали...
Я тоже мало что знал, только чувствовал. И иногда не мог понять, почему не чувствуют другие. Ведь это же так просто! Просто понимать, что все вокруг живое. Хотя нет, это не совсем верное слово. Все живое стремится быть, а еще к бОльшему, даже если не осознает этого. Тянется, пока может, как растения к свету… И чем сильнее тянется, тем более хрупким делается тот «стебель», что держит его. Я даже помнил, как обломился мой собственный «стебелек».
Новый грохот или гром заставил меня очнуться и вспомнить, что здесь и сейчас ломается стебель целого мира. Внутри я видел, а снаружи был почти слеп, только если не смотрел глазами других, а это было трудно, потому что люди обычно смотрят как-то не так или не туда. И я не знал что там, просто чувствовал свое. Чужого для меня давно уже не было. Мир гас, как гаснет иногда моя Искра, когда не сумел вложить ее в душу просящему. И потом двери распахивались снова и снова, впуская людей, а снаружи приходили грохот и вой, и стены содрогались, и люди плакали и все было плохо. Совсем все.
И двери закрылись. Кажется, снаружи еще стучались, и кто-то пытался открыть изнутри, кто-то молил. Но открыть было нельзя. Я чувствовал… давление снаружи, словно там на меня навалилась вся тяжесть мира, или тяжесть воздуха, который должен быт невесомым, или тяжесть неба, куда, по вере людей, уходят такие как я, и такие как они. Наверное, там уже не было неба. Мои окна были витражными, и те, кто смотрели в них, не видели небес. Может, им просто мешал страх – как раньше помогал, когда испуганные, больные или несчастные, они поднимали головы и смотрели вверх, чтобы увидеть то, что утешит, что-то большее, чем их проблемы.
А потом стало тихо – и снаружи, и внутри. Все замерло и даже давление на мои стены сделалось иным - мягче, легче, проще. Но я не успел порадоваться, и те, кто искал спасения под моими сводами, тоже. Они вдруг начали исспыпаться, опадать прахом, льнущим к полу. Странно быстро, так что вряд ли кто-то из уходящих успевал понять, что уходит. Только что был человек, и вот уже только невесомая и все же тяжелая пыль на каменных плитах. Какой-то миг она лежала неподвижно, а потом начинала неторопливо течь к дверям, из-под которых навстречу уже тянулась другая серая струйка. Прах к праху. Те, кто еще оставались, отшатывались или замирали, кто-то падал на колени, и я, очнувшись, пытался их спасти, дарил без счета свои Искры. Но Искры возвращались ко мне, не приживаясь в душах, переполненных страхом и грехами. Они сами выбрали это. Накопили в себе зло и теперь оно рассыпало их, изводило, не давало спастись. И там, за дверями, то же самое.
От отчаяния мне захотелось зажмуриться. Да, они грешны, все грешны, но все же – разве стоит вот так, не давая им возможности осознать это и измениться? Остановить это… но как? Время не остановишь, не вернешь вспять, не заставишь ни одного человека стать тем, кем стал однажды я… Но ведь стал! Долгое время люди поклонялись мне, считали защитником и в последний час мира пришли ко мне чтобы спастись. Я не могу обмануть их доверия!
Наверное, я все же зажмурился, потому что перестал видеть – и то, как уходят доверившиеся мне, один за другим, и себя, и прошлое, и настоящее. Сосредоточился. Замер. Если бы я мог еще дышать то это были бы вдох и выдох, после который все изменилось, прах перестал тянуться к праху, грех – к земле. Я словно зажег под своим сводом самую яркую из своих Искр и ее свет отвлек последних оставшихся от неизбежности иссыпания.
Последних. Их было трое. Мужчина, женщина, ребенок. И еще собака, лохматая и явно ничья псина рядом с ними. Так мало... и все равно прошло слишком много времени прежде, чем они начали друг друга замечать... как я всегда замечал Искру в других. Видел ее, и каждый раз начинал мечтать о том, чтоб Искра стала ярче. И даже способ нашел - начал делать и продавать глинные и деревянные свистульки... в конце концов, надо же было на что-то жить. Только я вкладывал в них свою Искру, хотя своей никогда не видел, даже старался не думать о том, есть ли она у меня. Это отвлекало. От звука моих свистулек чужие Искры делались ярче. Я думал, так лучше, так люди станут счастливее, если не сразу, то постепенно, а они делались несчастными, начинали искать чего-то еще, переставая быть довольными своей простой жизнью. Страдали, и чем сильнее – тем больше разгоралась Искры.
Я старался помочь им, задавал вопросы, ответы на которые помогли бы увидеть выход. Но не помогло. Вместо этого люди начали меня бояться. Бояться за свое благополучие, за спокойствие и крепко уснувшую совесть – те, кто еще не потерял свой серый покой; а потерявшие не боялись, но ненавидели. И, наверное, поэтому так болезненно и резко кричали в ответ на мои вопросы. Обличали. Выискивали мои слабые стороны, а, найдя, выпячивали их многократно, чтобы, унизив меня, казаться себе значительными. Порой я тоже злился, и некоторые обвинения задевали меня куда сильнее, чем я сам мог бы предположить, но я всё равно продолжал любить их. Потому что именно они, мои соплеменники были живые. Не их дома, не искусство, не наука - они сами. Они просто выражали себя через свои занятия, и уже этим были прекрасны. Они были волшебниками, они тоже умели дарить Искру, но сами не знали об этом.
Иногда я пугался и спрашивал Звездное небо, а не много ли беру на себя. Кто-то взвалил на меня тяжкую ношу - видеть Искру? Или я просто самоуверенный болван? Сказочник?
Звездное небо смотрело холодно и безучастно, но Искра в груди продолжала жить. Грела, обжигала, не давая погрузиться в такое удобное для всех равнодушие.
И однажды люди тоже меня сожгли.
...Что это такое со мной? Постоянно отвлекаюсь на прошлое. Раньше так бывало, когда я не хотел заниматься какой-то работой. Вряд ли с тех пор что-то изменилось. А что мои гости, мои спасшиеся - но пока, наверное, не спасенные?
Они не сбились в тесную кучку, наоборот, разбрелись по углам. Только собака, как игла по недотканному полотну, сновала туда-сюда, но не могла их соединить. И вообще выглядела лишней.
Снаружи все окончательно стихло, но для моих гостей это, кажется, ничего не изменило. Только они начали, наконец, тянуться друг к другу. Пока молча. Сначала женщина, побродив по залу, села снова но в нескольких шагах от старика. Да, старика, он был а не казался старым. Он сидел, сжимая в руках немаленькую туго набитую суму и время от времени зачем-то ощупывал ее. Иногда шевелил губами словно мысленно читая стихи. А ребенок, мальчик, подсел к нему, тесно прижался к боку. Старик что-то проворчал, но не отодвинулся.
Над моим сводом что-то гулко и коротко звякнуло - словно вместо звонаря в колокол ударилась птица или порвался чей-то стебелек.
Мальчик вздрогнул и вцепился в руку старика.
- Прекрати, - сказал тот и попытался оттолкнуть мальчишку.
Собака почему-то глухо зарычала. Женщина осуждающе покачала головой.
- Не надо так. Ему просто страшно. Тебе тоже.
- Я не собираюсь с тобой разговаривать, - бросил старик. – И мой страх тебя не касается…
- Есть хочу! - вдруг выкрикнул мальчишка.
Собака тут же встала и подошла к старику, еще теснее прижавшему к себе свою сумку.
Женщина тоже встала.
- У тебя там есть еда? - спросила она без особого, впрочем, интереса.
- Есть. Но делиться я не собираюсь, - старик поднялся, несильно отпихнув от себя хнычущего ребенка, огляделся, заметил дверной проем, ведущий в соседнюю залу, темноватый, но все же чем-то освещенный и шагнул в него.
Свет. Я вдруг понял, что свечи давно успели погаснуть, а какой-то другой свет, помогавший видеть, сейчас словно утекал… или, скорее, стекался вместе, поближе к живым. Или мне показалось?
Нет. Из ставшего непроницаемо темным коридора словно вытолкнуло ушедшего старика с сумкой. И он не захотел оставаться один в полусумерках, а присоединился к остальным и снова сел у стены.
- Есть хочу! – повторил мальчишка и захныкал.
Женщина потребовала у старика:
- Если у тебя есть с собой еда, поделись. Все равно ведь придется.
Старик молча но явно нехотя открыл клапан сумки. Достал сверток чего-то, замотанного так плотно, что он долгих десять минут он скреб по нему ногтями, ища, за что зацепиться. Нашел, размотал тонкую пятнающую его пальцы серой пыльцой ленту, и сверток развалился на десяток других, поменьше.
Женщина тронула один, старик ударил ее по руке.
- Не трогай! Я сам!
- Что там у тебя? - спросила она уже нетерпеливо. - И зачем... это? - она потерла ставшие серыми пальцы.
- А то ты не знаешь, что прах остатка заставляет замереть само время. И продукты в такой упаковке, - он кивнул на серые ленты, - могут храниться годами.
- Но это... странно, - сказала женщина, таким голосом что стало ясно - она хотела сказать совсем не это.
- Ты из тех, что считает, что остаток нельзя использовать? То есть можно тебя не кормить? - руки старика все это время споро разворачивали один из свертков и наконец, справились с этим. Сверток распался на целый веер тонко нарезанных ломтиков мяса, нежно розового, аппетитного. Женщина жадно вдохнула, должно быть, чудесный аромат.
- А ведь совсем не пахло, пока ты не развернул, - заметила она.
- А я тебе о чем? Прах останавливает даже запахи.
Собака тихо заскулила. Женщина явно была близка к тому, чтобы и тоже заскулить. Мальчишка захныкал:
- Дай!
- Небо даст! - но грубя ребенку, старик уже разворачивал второй сверток, квадратный, там оказался серый хлеб. Откуда-то появился и нож, отсек от буханки три ломтя, два побольше и крошечный. Старик положил на них по ломтику мяса (на тот, что поменьше - половину ломтика) протянул женщине и ребенку. Мальчишка конечно же потянулся к большому.
- Эй! Не трогай чужое! - старик пихнул ему в руки меньшую долю, а женщине, только миг поколебавшись, большую.
Она откусила, зажмурилась от удовольствия или чего-то другого. Прожевала и проглотила с явным трудом.
- А вода есть?
Но старик уже доставал и разворачивал пузатую флягу. Крышка ее раскладывалась на два крошечных стаканчика. Он налил и протянул женщине.
Она взяла и пила так долго, словно там было не на два глотка, а хватило бы утолить жажду всему миру. И напившись, спросила:
- А мальчику?
- Позже. Дети могут прожить без воды дольше... или я перепутал и то же самое говорят о женщинах, - и посмотрел на нее с сомнением.
Всегда рядом.
|
| |
| |
