Четверг, 28.03.2024, 14:35
Главная | Регистрация | Вход Приветствую Вас Гость | RSS
[ Новые сообщения · Участники · Правила форума · Поиск · RSS ]
Модератор форума: OMu4  
Форум » Пёстрое » Мозаика. Творения моих друзей. » *Талантология* (общая тема для дружеской поэзии и прозы)
*Талантология*
LitaДата: Вторник, 25.06.2013, 12:13 | Сообщение # 31
Друг
Группа: Администраторы
Сообщений: 9617
Награды: 178
Репутация: 192
Статус: Offline
Автор: Marita

Юдифь


Девять тысяч церквей
Ждут Его, потому что Он должен спасти;
Девять тысяч церквей
Ищут Его, и не могут Его найти;
А ночью опять был дождь,
И пожар догорел, нам остался лишь дым;
Но город спасется,
Пока трое из нас
Продолжают говорить с Ним.

(гр. "Аквариум", "Никита Рязанский")


…Озии, старейшине Ветилуи, в ту ночь привиделся сон, раскаленно-желтый, точно пустынные пески: пустыня наступала на город, от Дофаима до Велфема, от Ветилуи до Киамона, зыбучими гривами барханов билась о крепкокаменные стены, белыми, как соль, точено-острыми клыками вгрызалась в бронзу городских ворот – могучая, неохватная, непобедимая – шла, припадая к земле, и рыжие от солнца песчинки скрипели, перекатываясь, под золотисто-гладкой шкурой ее.

Он открыл глаза – в горле нестерпимо саднило от жажды. В пару глотков осушил прикроватную плошку с теплой, гнилью отдающей водой, и красноглазые пустынные львы с золотом расшитых занавесей скалились ему в усмешке, садились вкруг, помахивая кисточками хвостов: «Недолго ждать, неделю-другую – и солнце испечет вас, как хлебные лепешки на огне, иссушит, изотрет до серо-песчаного крошева. Когтями вспарывая податливо-тонкую плоть, мы припадем к телам вашим, как изнывающий от жажды – к походным бурдюкам с водою, и будем пить, пить, пить, кровь, прокаленную железом и солнцем – младенцев, женщин, стариков, отважных воинов прекрасной Ветилуи…»

– У нас нет и недели, мой господин, – склонившись долу, прислужник прятал глаза, весь в траурно-черном, точно нахохлившийся гриф, застыл у распахнутой двери, и опаленно-белая, солнцем дышащая пустыня смотрела из-за его плеча, – нет и недели – люди больше не могут ждать. Если в течение пяти дней не придет помощь – город будет отдан на милость ассирийцев.

…Светлоглазая, огненногрудая, пустыня потягивала когти, рычала за плотно закрытыми ставнями, как лев, восстающий от долгого сна. Закованные в стальную броню – львы шли с востока, тьмы, и тьмы, и тьмы, пеших и конных, через Месопотамию, Киликию и Дамаск, шли, чтобы пожрать Иудею, и Ветилуя – ничтожный камень на пути, что будет снесен, растоптан, истерт с лица земли, сразу или через тридцать четыре дня невыносимой осады – какая, в сущности, разница…

– Скажи народу – да будет так, как они хотят. Если через пять дней Господь наш не явит чудо – мы распахнем ворота перед врагом, – сухие, жесткие слова песчинками вязли на языке, он вдруг ощутил себя невыразимо немощным и слабым, бессильный что-либо сделать, бессильный что-либо изменить, и, жарко дыша зловонной звериною пастью, пустыня смеялась ему в лицо железным, лязгающим смехом. Колос, раздавленный меж каменными жерновами – Ветилуя осыпалась прахом, блеклой, остывающей золою текла сквозь золотисто-рыжий песок, и войско, бесчисленное, как саранча, шло, заполняя собой Изреельскую долину – путь в Иудею был открыт, если только…

– Если Господь всемилостивый не явит вам вымоленное чудо, в то время, как вы, славные мужи Израилевы, будете сидеть, сложа руки!

У ней были маслично-темные глаза, и кожа – белее, чем лепестки лилий, цветущих в ветилуйских садах. Медовой, сладко-родниковой прохладой пахли черные косы ее, увитые цветною повязкой, мирром благоухали празднично-яркие одежды ее, и, извиваясь змеиным клубком – пустыня попятилась, зашипела, угорьно-скользкая, роняя струйками яд, рассыпалась в стороны, таясь, следила за нею из тенью покрытых углов.

– Рад видеть тебя, Юдифь, дочь Мерарии, благочестивейшая из жен Израилевых. И если благочестие твое столь велико – молись за нас, молись вместе со мною, пусть Бог пошлет спасительный дождь нам, изнывающим от жажды, войсками безбожника Олоферна отрезанным от городских источников.

…Лилии вспыхивали и гасли, молниево-белыми лепестками бутонов расчерчивая небеса, набухшие черным и серым – величественный, седобородый, Яхве гневался на нерадивых слуг своих, громовым посохом бил в каменно-гулкую небесную твердь. Точно горшок, перекаленный в огне – лазурь шла трещинами, холодными ливневыми струями вода низвергалась с небес над высохшими в пыль ветилуйскими площадями, и люди плясали, счастливые, в промокших до нитки одеждах, горсточкой сдвигая ладони, иссохшимися губами ловили драгоценную влагу – Ветилуя зализывала раны, копила сил для новых и новых недель ассирийской осады, и Бог Израиля был со своим народом…

– Бог помогает лишь тем, кто готов действовать с именем Его на устах, и пальцем не шевельнет ради трусов, что лишь искушают терпение Его своими бесконечными жалобами! Этой ночью Он явился ко мне, и говорил со мною, и от лица Его исходило нестерпимо белое сияние, и я упала на колени, зажмурив глаза, и Он сказал мне: «Время пришло, нельзя ждать более! Время скорби уходит, приходит время для радости нашей. Оденься в одежды веселия своего, умасти тело свое драгоценною миррой, наполни дорожный мешок свой мукою, сушеными плодами и чистыми хлебцами, и выйди из города прочь, отворив городские ворота. Карающую длань свою обрушу Я на врагов народа Израилева, рассею, как песок по пустыне, сынов Аммона, Ассура и Исава, и ты, Юдифь, станешь помощницей Мне в гневе Моем. Иди же к старейшинам Ветилуи, погрязшим в отчаянии и унынии, столь недостойном сынов Израилевых, и передай им волю Мою – да будет так». Слышишь меня, Озия, сын Михи, осторожнейший из мужей Израилевых? Время пришло – время забыть об осторожности!

…Крутобедрая, пышногрудая, в одеждах, способных прельстить мужские сердца, Юдифь уходила прочь, в лилейно-белых ладонях своих сжимая судьбу народа Израилева. Клацая о пол зверино-острыми когтями, пустыня спешила след в след, принюхиваясь по-собачьи, и красно-кровавым огнем осадных ассирийских костров светились сквозь полумрак жестокие и бесконечно древние глаза ее.

***


Сны Юдифи были урывчато-кратки и черны – удушливой, земляно-вязкой чернотой, тьма щекотала ресницы, едкая, словно песчаная пыль, рассыпчатыми комьями глины забивалась под ногти. Тьма пахла плесенью и тленом погребальных одежд, и Юдифь мыла ладони холодной, колодезной водою, пытаясь очиститься, и рубищем прятала тело свое, а тьма смеялась – беззубым, пиявочным ртом, раздувшаяся, как червь, от проглоченной крови – пила без остатка сны, темные, точно колодезная вода, и Юдифь просыпалась с растрескавшимися от жажды губами, и воздух, напитанный тьмою, царапал ее гортань.

В ту ночь тьма рассыпалась на тысячу серебряных звезд, и звезды усеяли поле, точно ячменное зерно, и солнце пекло с высоты, и жгло прорастающий ячмень. Манассия сказал: «Будет засуха!» и удрученно качал головою, и Юдифь подала мужу кувшин, полный серебряно-звонкой воды, и Манассия пил, и звезды, острые, как серебряные серпы, стекали по бороде его, а самая большая звезда – иголкой воткнулась в сердце, и Манассия закричал, и опустился на землю, словно подкошенный стебель. И тьма была всюду – густая, липкая, как патока, тугими погребальными пеленами сжимала затылок и шею, и Юдифь выла, ногтями раздирая одежды свои, и Манассия улыбался ей – холодной, костяною улыбкой, в сияющем венчике из звезд звал за собой, открыв городские ворота, и юркая, как мышь, тьма разбегалась из-под ног его, стуча звериными лапками. А после – грянул ослепительный гром, и Голос – гулкий, как камнепад, обрушился на них с облаков, и тьма рассеялась, как утренний туман, и алым пышущее солнце взошло над башнями Ветилуи, и Юдифь проснулась, а проснувшись – знала, что ей следует сделать.

***


…Сны, каждую ночь пробиравшиеся под полог походного шатра Олоферна, были обжигающе красными и солоноваты на вкус. Кровь текла по ступеням храмовых алтарей, кровью пенились губы Нергала Львиноголового, Нинурта, витязь войны, в сияющем орлином оперении, вздымал к небесам свой красным окрашенный клюв, и клекот его обращал в бегство враждебные армии. Сталь, раскаленная в ладонях, красным жаром пылающие сердца – львы раздирали в куски Мидию и Тир, рыча, обнажали клыки над останками Дамаска, и сладкий дух обгорающей плоти дурманом плыл над стенами зиккуратов, и, зябко кутаясь в красно-кровавый плащ, владыка Навуходоносор надменно кривился в улыбке с позолоченного трона, Киликия, Месопотамия, Сидон – пятнистыми от крови шкурами растянуты были у ног его, и лишь Иудея, упрямо-непокорная, далекая страна Иудея…

«Да будь она проклята!» – чуть вздрагивая прозрачными крыльями, сны разлетелись в стороны, точно суетливая мошкара, и Олоферн открыл глаза, и долго смотрел в потолок, бугрящимся небесным сводом натянутый над головой. Месяц назад Ахиор предупреждал его, расчетливо-холодный, на двадцать шагов вперед просчитывающий военачальник Ахиор, рыбьи блестя глазами навыкате, советовал отступить, не начиная сражения, плел путано про звездочетов и пакостные сны – он, безусловно, заблуждался, и Олоферн велел связать его, и привести под стены Ветилуи – пусть говорит им, сколько влезет, об их собственной непобедимости… сейчас слова его не казались Олоферну уже настолько безумными.

Слишком долгая осада. Слишком измотаны люди. Доходят слухи, что царь недоволен им, и в скором времени готовит ему замену… демоны да поразят под корень эту неудачу несущую страну!

– К вам… гости, мой господин, – лампады в руках прислужника сверкали блесткой, серебряно-змеиной чешуей, и словно змея, изготовившаяся к броску – изящно-гибкая, черноглазая, мраморнокожая, неслышно ступая по полу босыми ногами – женщина скользнула к ложу, и сладким мирром благоухали одежды ее, и звонким серебром искрились ее лилейно-узкие запястья.

– Видение было мне… – она прервалась, переводя дыхание, и Олоферн лишь молча любовался – как волнами вздымается жемчуг на пышной груди, как черным колышутся точеные опахала ресниц, она была прекрасна, как сама Иштар – пророчица невзятых городов, Юдифь, дочь Мерарии, само имя ее – медом стекало по языку, хотелось пробовать и пробовать на вкус, и слушать ее – бесконечно… – Видение столь ужасное, что я пробудилась в слезах, и прочь поспешила из Богом оставленного города! Господь наш, Бог народа Израилева, ныне отвернулся от иудеев, за то, что по слабости своей, измученные долгой осадой, есть начали они запретную им, некошерную пищу, и освященные начатки пшеницы, и храмовое масло с вином, и проклял их Бог, и передал отступников на истребление, и истинно говорю – волею божьей овладеешь ты всей Иудеей в ближайшие дни, и ни один из твоих воинов при том не погибнет.

…Кровь ударяла в голову, пьянила, точно изысканно-дорогое вино, скрывая бедра кроваво-красной повязкой – Иштар изгибалась в танце перед его невидящим взором, манила к себе огненно-золотыми запястьями, острогрудая богиня всесокрушающих страстей, и он сказал: «Присядь с дороги, ты, должно быть, устала, ешь и пей вместе со мною!», и Юдифь, смеясь, змеею выскользнула из рук его, и красно-карминовые губы шептали об очищении и прощении, и он готов был ждать – день, два, три… а на четвертый она пришла к нему вновь и была непривычно уступчивой и покорной. И он пил – столько, сколько не пил никогда в жизни, вино, красное, точно сгущенная кровь, вливал в себя, сосуд за сосудом, и бледное лицо Юдифи плыло перед глазами его злобной демонической маской, и заплетающимся языком он прохрипел: «Уведите от меня эту женщину, не знаю ее!» и рухнул в сон, красный, как языки пламени, и остро-соленый на вкус.

***


Сны прорастали искрами во тьме, цвели, сплетаясь между собою – бархатно-черные, лилейно-белые, раскаленно-красные сны жителей земли Иудейской. Сны пахли елеем и мирром, сладкие, как колодезная вода, истекали в песок ягодно-спелою кровью, полуденно-бледной тенью терялись в пыли дорог, и Юдифь шла в Ветилую, прочь из объятого паникой ассирийского лагеря, и камнем перекатывалась в заплечном мешке львиногривая голова убитого Олоферна, и город ждал – ликующий, с масличными венками и виноградом увитыми жезлами, и женщины, собравшись в круг, пели, благословляя ее, и распростершись в молитве на холодном полу, Озия думал о невиданном чуде, милостью божьей явленном народу Израилеву, и смелости человеческой, такие чудеса приближающей.

_________________________________________________________________________________

* Нергал – ассирийский бог несправедливых войн, олицетворение разрушительной силы палящего солнца. Изображался с мечом и булавой с двумя львиными головами

* Нинурта – ассирийский бог счастливой войны, изображался в виде орла

* Иштар – ассирийская богиня любви



Всегда рядом.
 
LitaДата: Вторник, 25.06.2013, 12:18 | Сообщение # 32
Друг
Группа: Администраторы
Сообщений: 9617
Награды: 178
Репутация: 192
Статус: Offline
Автор: Marita

Черные духи, белые духи


Центральный и ключевой аспект религии вуду – исцеление людей от болезней.
(Н. Белов, «Тайны магии вуду»)


Тш-ш, тихо, осторожно ступай, не выплесни ненароком луну, что затаилась на донышке ведра. Качается, точно парусник, привязанный за нить под потолочными балками, слепит глаза серебряно-яркой кормой… тш-ш, ночь на дворе, гаснут свечи, парусник прячется в обгорело-черную тьму.

«Огонь, мамочка!»

Луна в ведре утекает сквозь пальцы, дробится на тысячу лун, точеными осколками лучей, звеня, оседает в подставленной кружке.

– Пей, маленький, будет полегче, – белая, как козье молоко, луна сочится сквозь сжатые губы, жаром обметанную гортань, Жан кашляет, поперхнувшись, хининово-горькой таблеткой луна застревает на языке.

«Мамочка, жжется!»

Тш-ш…

***

Тш-ш – красным пылающие перья касаются щеки, барабан ухает по-совиному, на выдубленной до светлого шкуре – багровые отпечатки рук. Лоа следят из темноты – клюволикие, рубиновоглазые, мучнисто-бледною тенью скользят сквозь древесные ветви, черными закорючинами когтей сминают в пыль ритуально рассыпанные зерна… Голод, жажда, першащая горечь под языком.

«Papa Legba, ouvri barrie pou nous passer!»


– Рада лоа не помогут – слабые крылья, голубиные крылья, белые духи пьют воздух и молоко, неслышными шагами идут над землей – жирной, чавкающе-жадной, удобренной бесчисленными костями мертвых – слишком чистые, чтобы испачкаться в черном, рыть белыми пальцами гниль и требуху. Поплачь им, плесни по щекам подсолено-горькой воды, Рада лоа слижут горечь и соль, умоют растерзанное до крови сердце собачье-шершавыми языками… но этого ведь недостаточно, правда?

Трещотка под пальцами мамбо заходится костяным, гремуче-звонким смехом, беззубым старушечьим ртом шепчет-выплевывает имена – щекочуще-мягкие, как птичьи перья. Цыплячье вытянув шеи, Рада лоа вслушиваются с ритуального столба-насеста, довольно кудахчут по-куриному, Рада лоа, белоснежно-облачные духи.

Тш-ш…

Вода обращается в кровь. Красную, солоновато-жгучую – накинув на плечи звериные шкуры, лоа танцуют у стреляющего искрами костра, кровь плещется в глиняных горшках, округлых, как материнское чрево, сладко-ягодным соком сочится из глиняных пор, пристукивая свиными копытцами, лоа лакают – кровь, пахнущую железом и жиром, кровь острую, как гаитянские перцы; кровь наполняет гортань и желудок – сытно и просится в сон.

«Ting, ting, ting, ting kay Lamesi,
Whoi, mama,
Kay la Mesi gen yon kochon griye,
Whoi, mama!»


– Петро лоа не помогут – жадные до крови и жертв, мстительно-злобные духи, красные, как раскаленные на костре уголья, ревут, потрясая стальными копьями, стальными клыками мечей грозят неподвижно-холодному небу. Кричи им, выдирая от горя волосы, режь в честь Петро лоа самую упитанную свинью – они прилетят и услышат, пятнистыми жалами тарантула, жабьей ядовитой слюною вопьются в душу и плоть боль причинившего тебе, и боль твоя станет его болью… но этого ведь недостаточно, правда?

Меч в напряженных ладонях хунгана свистит, рассекая мир на две половинки, точно тыкву, разрубленную мачете, сонмы огненно-красных лоа теснятся на острие – и мертвые входят к живым сквозь приоткрытую дверь, кривятся каменно-жесткими лицами на подношенья из крови и кукурузной муки, согнув колени, садятся у догорающего костра… тш-ш, ничего не пугайся.

… Он улыбается – рот трескается в черном, костяном оскале, черный, как дотлевающая зола, безглазый ночной нетопырь, перечно-горьким дымом расползающийся силуэт в цилиндре и лаково-черном фраке.

«Baron Kriminel, map travay рои ve ve te yo, m pa bezwenn lajan,
Baron Kriminel. O! Lane a bout, o, map paret tan yo.»


– Взгляни на меня, о, плачущая женщина, утри свои слезы и смейся вместе со мною! Ром обжигающе крепок, могильщики отложили свои лопаты – разве это не повод для веселья? Точно лоно нетронутой девственницы – невскопанная земля на погосте, земля устала принимать мертвецов, и я даю ей отдых – разве это не повод для веселья?

Смех перекатывается во рту рассыпчатыми кофейными зернами, танцуй – под громом рокочущие барабаны, танцуй – сжав обтянутые черным запястья, танцуй – покуда достанет сил; с осколочным звоном созвездий – небо нисходит на землю, земля выпускает своих мертвецов, лоа Гэдэ, черные духи, ворча, ворочаются в полусгнивших гробах...

Тш-ш.

***

– Мам, а он ведь совсем не страшный! – луна оседает на коже крупинками соли, холодная, истлевающе-белая, Жан промокает лицо рукавом – с колючим песчиночным шорохом луна осыпается в горсть… тш-ш, боль похоронена и забыта, луной горчащею солью растворяется под языком. – Я спал, и видел дурные сны, а он сказал: «Просыпайся!» И хохотал над ухом, жонглируя тростью, и прятал сны в большой черный цилиндр… и я проснулся. Это ты позвала его, мама?

… Улыбка – серебряно-лунный оскал, острый, как серп вновь рожденного месяца, сияет крест на тонко-мосластой шее; постукивая тростью о камни, Барон Самди, Хозяин Перекрестков, обходит свои ночные владенья – и нет дурному места на его земле.

Тш-ш…

________________________________________________________________________________

Духи вуду – лоа, живут в деревьях, камнях, телах животных, проявляют свою волю через сны, необычные происшествия и одержимость. Вызываются во время храмовой церемонии жрецами вуду – хунганами (мужчины-жрецы) и мамбо (женщины-жрицы).

Существуют три группы лоа:

– Рада лоа, добрые духи, их церемониальный цвет – белый, стихия – воздух, в жертву им приносят цыплят и голубей. К Рада лоа относится Эрзули, покровительница женщин, символ которой – луна, в храмовой комнате ее символизирует лодка, подвешенная к потолку;

– Петро лоа, более могущественные и жестокие духи, их церемониальный цвет – красный, в жертву им приносят свиней, коров, собак, останки мертвых из могил;

– Лоа Гэдэ, к которым относится Барон Суббота во всех его ипостасях. Он управляет доступом к загробному миру, символ его – крест на могиле, его церемониальный цвет – черный. Носит черное пальто, цилиндр и трость, курит крепкие сигары, пьет ром с перцем и черный кофе. Клоун и грубиян, часто смеется, любит непристойно шутить. Он – последняя надежда для умирающего, матери просят у него помощи для смертельно больных детей – Барон считается их покровителем и защитником.

«Baron Kriminel, map travay рои ve ve te yo, m pa bezwenn lajan,
Baron Kriminel. O! Lane a bout, o, map paret tan yo.» – молитва Барону Субботе

«Ting, ting, ting, ting kay Lamesi,
Whoi, mama,
Kay la Mesi gen yon kochon griye,
Whoi, mama!» – песнопения в честь насыщающихся лоа

Ритуал вуду начинается с молитвы лоа Папа Легба, открывающего врата между миром духовным и материальным: «Papa Legba, ouvri barrie pou nous passer!» После этого трижды льют воду перед храмом и храмовым столбом, по которому лоа приходят в наш мир, затем разжигают костер на площадке перед храмом. Взмахом ритуального меча хунган как бы «срезает» материальный мир, оставляя ворота для лоа. Участники церемонии бьют в барабаны, жгут свечи в честь лоа и специальной мукой вычерчивают их символы на земле или листе бумаги. Вызывают лоа, ударяя его символ трещоткой, сделанной из полой тыквы, набитой косточками или с помощью заклинаний зазывают лоа в глиняный горшок, установленный на алтаре. Жертва лоа – кровь жертвенного животного, ее пьют участники церемонии, вызывая в себе одержимость. Соль – используется в обрядах очищения, для контроля над злом.



Всегда рядом.
 
LitaДата: Воскресенье, 30.06.2013, 10:09 | Сообщение # 33
Друг
Группа: Администраторы
Сообщений: 9617
Награды: 178
Репутация: 192
Статус: Offline
Автор: А. Звонков

Один взгляд назад

«Может быть, один взгляд назад
мне откроет в будущее глаза…»
К. Никольский


Доктор сцепил руки в замок, и положив их на стол, покрутил большими пальцами. Лет ему около сорока, высокий лоб, наступающий на остатки некогда черной шевелюры, густые черные, почти "брежневские" брови, узкие прямоугольные очки в оправе под золото, а ля пенсне Берии, крупный с легкой горбинкой нос и пухлые "вкусные" губы в обрамлении аккуратных усов и бородки. Типичный психиатр. За бликующими стеклами очков я не мог видеть его глаз.
- Ну, что я могу сказать вам, любезнейший. - Он еще покрутил большими пальцами. - Сны ваши яркие, граничащие с галюцинозом, но, как вы говорите, вы не отрываетесь от реальности?
Я кивнул.
- Нет, я все отлично понимаю, что ничего подобного со мной не происходило. Есть только ощущение дежа-вю, будто что-то было, а я не помню когда и где. И очень уж реально... особенно запахи... Первый раз я проснулся от сильнейшего запаха портянок, меня чуть не вырвало. А вчера запах перестоявшей дрожжевой закваски. Это не так мерзостно, как портянки, но удовольствия мало.
- А что еще вы помните?
Я прикрыл глаза.
- Вагон, теплушка, в углу печка - буржуйка, на полу вагона гниющая трава.
- прелое сено?
- Да, верно, сено.
- Вы один в вагоне?
- Кажется, нет.
- Что еще помните?
- Очень сильно хочется есть. До спазмов и тошноты. - Я вспомнил это ощущение. - Да, голод и запах кислого.
- Что вы сделали? - доктор спрашивал спокойно, не форсируя интерес, но и не безразлично. Все интонации отработаны профессионализмом.
- Проснулся и пошел к холодильнику.
- Покушали?
- Нет, пока шел, голод исчез, какое-то время сохранялся запах прелого хлеба и соломы, но потом и они исчезли.
- Это все?
- Да.
- Ну, я не думаю, что вам стоит так волноваться. Вы, наверное, сильно устали за прошедший день?
- Можно сказать и так, - я действительно ударно работал всю неделю. Спал по четыре часа. Но это мой обычный режим. Спать максимум шесть часов. Я работаю постоянно, даже во сне. Иногда просыпаюсь, а в мозгу готовые планы переговоров, логистики. Первый сон накатил на меня, когда я в рабочем кабинете присел на диван и на минуточку прикрыл глаза. "Минуточка" вышла в четыре часа и невероятной силы ощущения, что я сплю в грязном вагоне, в куче сопящих мужиков, и все пространство наполнил сокрушительный аромат сохнущих портянок. - Может быть, рекомендуете, что-нибудь попить? Я вот с вами разговариваю, а ощущение, будто я не мылся дня три, иногда запах черного хлеба буквально сводит с ума, так хочется ржаную горбушку.
Психиатр покачал головой. Очки блеснули.
- Давайте, пока не будем. Если сон повторится, вы опять проснетесь в тревоге, приходите. Будем принимать меры. А пока, будем считать все происшедшее результатом переутомления.
Я поднялся.
- Сколько я должен?
- По тарифу, прошу в кассу. Медсестра вам впишет чек на оплату. Первичный осмотр и вводная беседа - со скидкой, если понадобится курс лечения, уплаченная сумма войдет в стоимость курса.
Я расплатился и ушел.
Не могу сказать, что консультация успокоила меня. Я решил "лечиться" проверенным способом - работой. Мне предстояла поездка в Великий Новгород. Можно взять билет на поезд, но я - автомобилист. Что такое 5 часов за рулем? Для меня - возможность отдохнуть и подумать о делах насущных.
***


Такой плотный туман, что не видно зданий. Под ногами снежно-глиняная каша. Из молочной взвеси выступает раскрошенный кирпичный остов церкви. Мимо меня движется густая черная масса, тяжелое дыхание сотен ртов, чавканье грязи, негромкое лязганье металла о металл. Я застегнул ширинку и побежал, торопясь занять свое место в строю...
- Жека!!!
Я наподдал. Взвода уже не видно.
- Где мы?
- Станция Черный Дыр...- прошамкал кто-то рядом. - Чутка до Осташкина не докатили.
- Дярёвня! Осташкова! А там была Черный Дор! - молодой голос доносился из тумана, а я узнал - Саша Левков... мы с ним скорешились уже. И спали рядом, когда объявляли привал и пайком делились. Подумал о еде, и сразу заболело под ложечкой. В сидоре баранки оставались.
- Куда мы? - спросил я, догнав Левкова, сунул ему в руку баранку.
- Лейтеха сказал - на Марево. Полста верст с гаком. И все пехом! - Сашка умолк, занявшись окаменевшей сушкой. И вдруг изрек: - Шел Шаша по шоше и шашал шушку...
- А велик ли гак? - спросил кто-то из тумана.
- А еще полста! - хохотнул Сашка.
- Отставить разговорчики! - донесся грозный голос.
И тут кто-то сильно ударил меня в лицо.

***

Я очнулся от того, что лбом шмякнулся об руль. Машина правыми колесами соскочила в кювет и меня спас небольшой сугроб и то, что я ехал не быстро. Видно, нога соскользнула с педали а коробка-автомат поняв, что газ не нужен, постепенно замедляла ход. Я никогда не засыпал за рулем. Да я и не спал. Сон - не сон? Господи, да что ж это?
Перед капотом крузера стоял белый знак "Яжелбицы".
Что это было? В ушах стоял незнакомый и при этом знакомый молодой голос: "Дяревня! Черный дор!"
Рядом тормознул камаз-самосвал, водитель высунулся по пояс.
- Помочь, командир?
- Помоги, - я полез в бумажник.
- Уснул? - водитель грузовика спрашивал без упрека.
- Вроде того, моргнул.
Водитель хохотнул.
- Бывает! Адреналинчику хлебни или красного бычка!
- Химия...
- Химия, - согласился водила, - но помогает. Главное, больше банки не пей.
- А то что? - спросил я, прицепляя трос к задней скобе.
- Не знаю, невестка - врачиха, говорит, больше нельзя.
Совет самосвальщика оказался дельным. Правда, сработало зелье только часа через два, когда я уже добрался до нужной конторы. Мне не повезло, что приехал я аккурат к обеденному перерыву и решил, не пропадать же часу, нашел вполне приличную харчевню "Ильмень" с традиционной русской кухней и чистенькими скатерками на деревянных массивных столах. После обеда я ощутил характерную релаксацию. В организме боролись истома, послеобеденный кайф и химические возбудители из черной банки. Возбудители держались на смерть. Я сидел, закрыв глазки. До встречи с респондентом оставалось полчаса, и я решил накидать черновичок договора, точнее тезисы основных положений, которые, согласовав, вставим в типовой проект.
Я достал из папки чистый лист и принялся делать записи.

***


На двери кабинета психиатра висела та же табличка: А.Г. Забатар. Он не удивился моему второму визиту.
- Присаживайтесь, рассказывайте. Что-то новое или опять сны?
Вместо ответа я положил перед ним лист.
Психиатр взял в руки и, сняв очки, чуть наклонив голову, принялся читать.

19.Х-41г.
Добрый день дорогие родные!
Шлю вам пламенный армейский привет и желаю хорошей жизни. Мама я нахожусь в неизвестной мне местности. Попали мы сюда после 25-келометрового похода и поселились в иститути адрес которого я еще не узнал, т-к отправили нас ночью в снег так что многие не дошли.
Деньги с производства я получил мне причиталось еще 53 рубля, а компенсацию должен получить папа, т-к я может быть больше не попаду. Нам в взводе давали продовольствие, мясо, колбасу, хлеб, силетку, сыр так-что голодным не остаюсь. Деньги которые я получил, что их могу передать вам мне с ними делать нечего. Мама мне дали обмундирование, шинель, шапку, ватник, а брюки ватные я брать не стал, потому-что дают рваные. Хорошо, что папа дал мне носки, кружка твоя мне пригодилась и сахар. Мама передай папе что-бы он получил компенсацию, а то депо эвакуируется и не получить. Адреса я не посылаю, потому что неизвестно где буду.


- Что это? - психиатр прочитал письмо вслух.
- Этот текст написан мною, - сказал я, - в кафе Ильмень в Новгороде, пока я ждал окончания обеденного перерыва в нужной мне организации.
- Зачем?
Я пожал плечами.
- Я писал тезисы к договору. Я так думал. Если вы думаете, что я морочу вам голову, и действительно, не знаю как писать слово "селедка" и "институте", что нужно ставить запятые после обращения и перед где, который, как. А еще вот это... - я на обороте листа написал: Добрый день дорогие родные. Моим обычным почерком с правым наклоном и немного острыми буквами. От круглого, какого-то бабского почерка мои "бегущие" строчки сильно отличались. - Я не могу воспроизвести этот почерк. Никогда так не писал.
Доктор Забатар занервничал. Его выдали руки. Он еще раз взял листок с письмом.
- Девятнадцатое октября сорок первого. Что для вас значит эта дата?
- Ровным счетом ничего. Я о войне знаю не больше вас.
- Это все?
- Значимое - да. Впрочем, есть еще неприятный эпизод. Я отключился за рулем и чуть не свалился в кювет.
- Тоже был сон?
- Что-то вроде.
- И что на этот раз?
- Да ерунда какая-то... остановился оправиться, снег, грязь на дороге, руины какие-то, солдаты.
- А может быть, запомнили имена? Знакомая местность? - психиатр встал и принялся ходить из угла в угол.
- Да, меня позвали - Жека.
- Жека? Это - Женя? Но вас ведь зовут, - психиатр поднял карточку: - Андрей?
- Да... на Жеку это не похоже. Это что - шизофрения? Раздвоение личности?
- Ну что вы... пока ничего такого утверждать не могу. А вам знакомо это имя? Кто этот - Женя?
- Ума не приложу. Среди моих знакомых мужчин - Жень нет. Послушайте, это же бред какой-то, октябрь сорок первого, а то, что я видел - точно не октябрь, точно... - я вдруг ясно увидел голые красные ветки с пушистыми шариками.
- Почему?
- Верба зацвела! Я ясно видел и помню вербу... это март как минимум!
Психиатр сел за стол. Он взял себя в руки.
-Я не имею оснований для утверждения, что ваш случай - шизофрения. Да, что-то наведенное в вашем сознании присутствует, я склонен предположить, что это результат переутомления и наложения забытого вами рассказа кого-то из родственников о войне. Может быть в детстве?
- Я ничего такого не помню и вряд ли смогу помочь.
Психиатр Забатар покрутил большими пальцами.
- Если хотите, можно попробовать гипноз и вытащить из вас эту загадочную личность Женю. Хотите?
- А это не опасно?
- Не опаснее, чем сейчас, когда он прорывается спонтанно.

***

26/Х-41
Добрый день или вечер родные.
Шлю вам красноармейский привет и желаю всего хорошего. Спешу сообщить что нахожусь в 40 км от Москвы в деревне Юрьево, что пока жив и здоров. Папа если можешь то приезжай ко мне я нахожусь по октябрьской дороге станция "Сходня" 6 километров от станции. Папа захвати с собой хлеба так-что здесь хлеба очень мало и вообще из питания очень плохо, после того как приехали сюда стало очень плохо на счет питания, хлеба здесь в деревне нет а надо ехать в Москву, а увольнения не дают та что сидим в крестьянских избах выходим на улицу только за продовольствием.
Пошли мы сюда 24/Х-41 и 24/Х-41 были на месте.
Когда пришли целый день ничего не давали у кого что было то тем и питался, но у меня было питания на 1 день, что все вышло. Приходится ходить в колхоз и просить в жжжж картофеля так что можно было сварить себе похлепку, там-же в колхозе продают кроликов которых тоже приходится варить и ими питаться. Но что даю здесь питания командование то через 2 или 3 дня и ноги носить не будешь.
Папа прошу приехать ко мне если будешь свободен. Если не можешь то пришли письмо как семья как Люся, Шура, Игорь и Юленька живы вы или нет. Мой адрес: Октябрьская ж.д. ст Сходня деревня Юрьево, 8 рота 3й взвод 1е отделение
Ефимов Е.И.
Можно ехать по Волоколамскому шоссе на деревню Митино а там тебе скажут, куда идти. Пока досвидания остаюсь ваш сын Женя.


Я перечитал письмо. Передо мной лежал еще один листок.

Добрый день.
Добрый день Мама, Папа, Люся, Шура, Игорь и Юля а дедушки длинный длинный, длинный привет. Мама посылку я получил. Мама прошу тебя приехать ко мне пока я стою здесь 15й дней. Если не можешь то пришли с этой женщиной письмо.
Мама если не можешь то может быть папа может приехать эта женщина покажет дорогу. Мама я слыхал, что ты приежала в "Чайку" но я был в наряде и ты не могла меня увидать теперь надеюсь встретимся с тобой и с папой.
Мама если можешь то захвати с собой белого хлеба так как здесь нам его не дают. Мама наверное ты сидишь без папирос и спичек приезжай я все достану.
Пока до скорого свидания
Женя.


- Я ничего не понимаю. Это я написал?
Забатар закурил. Руки его дрожали, когда прикуривал.
- Это он написал. Это его почерк.
- Кого? Кто этот человек? Мое второе я?
- Я не думаю. Это мальчик, думаю подросток, ему лет восемнадцать, может быть двадцать, и все время хочет есть. Для растущего организма это нормально. - Забатар раздавил окурок и потащил было новую сигарету из пачки, но остановился. - Вам точно ничего не говорят эти имена? Может быть, Митино, Юрьево? Что за "Чайка"?
Я в который раз пожал плечами. Митино - метро, район Москвы за кольцевой. Юрьево, наверное, где-то там же недалеко от Сходни.
И тут я разозлился. Вся эта бредятина с голодным солдатом в 41 году под Москвой меня уже достала. Чего вы добиваетесь? Я не знаю никого, только одно имя мне знакомо - Юля, мою мать зовут Юлия. И что из этого следует?
- Пока - ничего.
- Вы можете избавить меня от этого Жени?
- Я постараюсь.
- Не надо! Пускай Мухтар старается, вы - профессионал? Дайте таблетку, чтоб он сдох наконец... я хочу спокойной жизни. Не просыпаться от вони портянок, от голода и не бояться, что однажды врежусь в дерево, из-за того, что этому Жене приспичило постучаться через мою голову в наше время. Я не могу его накормить... черт!
- Успокойтесь! - Забатар, уперся руками в столешницу и смотрел в упор. - Хотите избавиться, дайте ему выговориться, он ведь не просто так пишет эти письма. Мы что-то уже знаем. Нет таблетки от чужих воспоминаний.
- Если это повториться, дорогой доктор, я приду к вам еще раз, но этот раз будет последним, потому что я набью вам морду. Как профессионалу. Или вы реально мне поможете, или ваши линзы в очках станут контактными.
Меня изрядно колотило. Нервишки.
- Ладно, - Забатар быстро начеркал рецепт, - в регистратуре поставьте печати, пейте 1 таблетку на ночь. Гарантий дать не могу, но хотя бы выспитесь - отдохнете. А на будущее, хотите еще гипноз? Чем больше вы узнаете об этом Жене, тем вероятнее, что он скоро покинет вас.

***

Я поехал к маме. Ей уже за восемьдесят, перенесла инсульт, говорит, но плохо. Ехать расспрашивать, знает ли она Женю? Тяжко мне на сердце. Пока вел машину по московским пробкам, вдруг остро ощутил боль за этого паренька, который в каждом письме пишет: привезите еды! Что я знаю о войне. Началась в 41 кончилась в 45м. Наши победили. Подпустили немцев к Москве и поморозили тут. Потом гнали до Берлина, неплохо им надрали жопу под Сталинградом и Курском... Ну, еще ветераны выходят с орденами на улицы 9-го мая. Я их уважаю. Иногда. А иногда ненавижу, когда трясут медальками и корочками и прутся без очереди. Вообще-то больше уважаю: Даже наклейку на заднее стекло прилепил: "Спасибо деду за победу!", а Георгиевская ленточка на антенне уже истрепалась. Боль перешла в глухое раздражение, как всякий раз, когда я бессилен что-либо изменить.
Кто мне этот Женя? Видал бы я его... хочу спокойно спать. Хочу не думать о том, что меня не касается. У меня бизнес. Я оптовый поставщик продуктов в большую сеть магазинов. Не бедствую, кручусь как белка, а тут этот Женя... Да какого хрена? Раздражение навалилось внезапно. Не оставляло ощущение беспокойства. Будто я взял денег у кого-то и забыл отдать, точнее забыл у кого взял... или нет, у кого ясно, а вот где этот кто-то, и почему он так настойчиво просит отдать должок? Да хрен ему! Пошел он!...

И я, не отрывая руки от руля, правой достал первое письмо, написанное мной сегодня под гипнозом. Тот же круглый почерк. Сидят по избам, вояки, и выходят только за продовольствием! Нормально? Немцы в 2-х шагах от Москвы, а они еду ищут. Штаны ему рваные дали. Обиделся!
И вдруг меня будто мордой в перец. Зажгло все лицо, я вдавил педаль тормоза, потому что глаза заволокла пелена. Слезы сами собой потекли. А я как малое дитя сидел и вытирал их кулаками. Что со мной?! Сзади гудели, я сквозь вату слышал матюки. Да что со мной? Я с детства, с 15 лет не плакал. Сижу как дурак и истекаю слезами. Не могу вести машину.
Через пять минут отпустило. Я прижался к тротуару. Почему я поехал к маме? Я вдруг вспомнил, что у нее были брат и сестры: Игорь, Люся, Шура - мои тетки и дядька, они уже умерли все. Мама с ними не особенно дружила. Точнее они с ней. Всякий раз когда в моем детстве они встречались, расставались в дикой ссоре, припоминая друг другу все обиды. Так что у меня от этих родственников никаких позитивных воспоминаний не осталось.

***


Мама живет в своей двушке в Кунцево. За ней ухаживает сиделка, тут я не жалею средств, мама - святое. И помыта и накормлена и два раза в месяц мы приезжаем всей семьей, детки мои морщатся, но бабушку целуют. Ритуал. Мама улыбается левой стороной. Сиделка - Нина, я ее выписал из небольшого городка Архангельской области - Вельска. Старательная и честная тетка. Она все деньги, что я выплачиваю два раза в месяц, отправляет родным в деревню. Сейчас в Москве учится ее старший внук. Иногда навещает бабушку, я не возражаю. С него уже слетел налет провинциальной чешуи. Говорит по-московски, а вот поведение сохранил тамошнее. Я улыбнулся. Смешной парень. "А от-чегой-то вы от-все запираете? Кто возьмет?" Я: а у вас, что не запирают? А как воры? "Да, на кой? Чего брать? Да и куда деть? Нет, у нас не запирают. Вона палка у двери стоит - хозяина дома нет. Никто и не входит." Я к ним приехал, ходил, открыв рот: страна непуганых идиотов. Да прут-то не от того, что нужно, а от того, что можно спереть и ничего не будет за это. Он пожал плечами: "если взяли то, значит нужно... пущай..." Теперь научился следить за вещами, как лишился двух мобильников и куртки, сразу стал смотреть за вещами и комнату в общаге запирать. Дураков нужно учить. Если можно научить.
Дверь открыла Нина. Мама сидит в гостиной и смотрит телевизор.
- Привет, мамуль!
- Здрвуй... - она кивнула, качнула левой рукой. - Все вряке?
- Все в порядке, мам. Нина, сделайте, пожалуйста чаю... - Нина удалилась на кухню.
- Мама, скажи, ты знаешь кто такой Женя Ефимов?
Глаза от телевизора перешли на меня.
- Брт.
- Твой брат? Я о нем ничего не слышал. - ее глаза увлажнились.
- Умр.
- Умер? Давно?
Кивнула.
- Пгип. Навне.
- Погиб на войне?
Кивнула.
Не могу видеть, когда мама плачет.
- Он мня бил.
- Бил?!
Она покачала головой.
- Любил, - вдруг произнесла очень ясно. -тока он. Юнька... Юнечка. А птом ушел навну и не пшол.
- А почему я о нем ничего не знал?
Пожала левым плечом. Смотрит куда-то в себя.
- Яго поню... искали.
- Почему искали?
- Прпал. Бзвести.
Я сел напротив мамы. Она больше не плачет. А я у меня ком в горле. Дядька, которого я не знал, рвется через меня к нам, живым.
- А что о нем известно?
Она левой рукой показала на комод.
- Орой!
Я выдвинул ящик.
- Бри абом.
Я взял альбом с фотографиями.
- Пакет.
Я нашел большой пакет, из него высыпались на стол пожелтевшие прямоугольнички на школьной разлинованной бумаге, я узнал круглый знакомый почерк.
Дядя Женя.
- Сколько ему было?
- Девнацать. - Я понял, девятнадцать. - Он за папу шол. Бронь бла.
У парня была бронь, отца призвали воевать и он снял бронь и пошел на войну. На смерть. И сгинул. У меня вдруг заболела голова. До сих пор война меня не касалась, никаким боком. Разве что, одноклассник в 84м погиб в Афганистане... оплакали, простились, забыли. А тут война, которая ничем... оказалась вот она. Мой дядя погиб. Пропал без вести. И что ему теперь нужно? Почему я не могу спать?
Я нашел те письма, что сам же написал вчера и сегодня. А потом я нашел письмо от 11/ХI-41 и меня уже не раздражал красноармейский привет. Я улыбнулся. Женя из ночного бреда обрел реальность, память. Почему я? Может быть док Забатар ответит?

***


Увидев меня, психиатр отступил.
- Бить не будете?
- Не буду, - я улыбнулся и положил пакет с письмами на стол. - Это мой дядя.
- Женя Ефимов?
- Да, Евгений Иванович Ефимов 22 года рождения, токарь депо Савеловское. В сентябре 1941 призвали на военную службу его отца - машиниста Ивана Алексеевича, так парень снял с себя бронь и ушел вместо отца. В семье оставалось еще 4 младших сестер и брат. Самая младшая - моя мать.
- Что вам удалось узнать о нем еще? Сны продолжаются?
Я покачал головой.
- Нет, сегодня спал спокойно. Ничего не снилось.
Забатар принялся читать письма от Жени.
Я их уже все перечитал. Я до полуночи сидел в интернете, изучая, что происходило в дни, когда Женя писал и отправлял свои письма. А для меня оживал девятнадцатилетний мальчик, которому пришлось уйти на фронт, чтоб в семье остался реальный кормилец - отец.
До февраля 42 года он был в Павшино и Тушино на тактической подготовке. Я понял, что парень попал в резерв ВГК, потому что с 16 октября (дня призыва) он до середины февраля в боях не участвовал. Выходит и ополчение и подвиг Панфиловцев и контрнаступление 5 декабря все это прошло без его участия.

***

12/II-42 г.
Добрый день или вечер Мама, Папа, Люся, Шура, Игорь, Юленька и дедушка. Шлю я вам свой сердечный привет и желаю наилучшей жизни, сообщаю что недавно проехал ст Савелово и прибыли на ст Кашино с которой я вам шлю письма. Мама пройдиной путь ехали благополучно. Мама отправились из Москвы 4-II-42г. В 14 30. стоянок не было ни где до самого Димитрова, проехал я Лианозово посмотрел на родную станцию на родные лиса где провел свое детство. Теперь остановить ясно что ездил на город Л. Мама меня папа проводил до последних часов моей отправки передай ему большое спасибо что он до последней минуты заботился обо мне. Мама проехал Лианозово глядя в окно товарного эшелона хотя в последний раз увидать свою родную станцию. Мама ты прости меня за все мои проказы совершенные в моей жизни. Мам я осознал все сколько нерв и здоровья потратила ты воспитывая нас в трудные минуты жизни. Мама но я иду на битву за тебя, за отца который меня воспитывал и дал мне руки ноги и голову я иду за младших братьев и сестер которых воспитывает отец. Я осознал все только тогда когда попал в армию. Но это все я прожил во сне. Теперь все близится час расплаты с фашистами я буду биться до последнего дыхания. Пока досвидания остаюсь ваш сын разваедчик Женя.
Жду ответа
ППС 261 528 СП взвод пешей разведки.
Напишите Наде письмо и предайте ей привет.


15 февраля он уже пишет из Бологого. Шлет всем привет, все еще не в бою. Говорит, что кормят 2 раза в сутки и ему этого мало. Он извиняется, и говорит, что когда приедут на фронт начнут кормить лучше.

24 февраля он уже в Новой Руссе. Начались бои.
... Мама пока я жив и здоров. Отдыхали в деревне после 2-х суточного боя... немцы крепко держались в деревне, которую мы занимаем. Мама это второе крещение, которое после войны если останусь жив будет памятью. Мама, Саша, ты его знаешь, был ранен и остался на поле боя и больше я его не видел. Мама, что пришлось мне пережить в эти дни я этого не представлял себе. Когда мы только приехали на ст Черный Дор то шли пешком 100 км которые шли 3-е суток. И ни чем не были обеспечены. То что было у меня баранок хлеба в течение суток я съел а потом был нисчем. Мама напиши как живете вы как Надя пишет ли она письма или нет? Пока досвидания остаюсь Женя.

Следом он пишет письмо сестре Надежде, которая уехала со своим КБ в эвакуацию в Свердловск. Он описывает тот же 2-х суточный бой, но добавляет: ...мы заняли населенный пункт ХХХХХ в Ленинградской области (?) ... фашисты оступая сжигают деревни уводя весь скот так что разоряю наших мирных жителей (этой фразы я не понял, может быть, разоряют?) ...
И последнее письмо.
4/III-42г.
Добрый день Мамочка, Папочка, Люся, Шура, Игорь, Юленька и дедушка. Шлю я вам свой сердечный привет и желаю наилучшей жизни Сообщаю что пока еще жив и здоров, прошел еще несколько боев через которые пришлось многим моим друзьям лечь в землю. Мама живу я пока в лесу, делаем шалаши из елок и разводим костер. Сейчас пишу из шалаша, в котором живу уже 3-е суток. Фронт находится в 1.5 километрах так что мины разрываются рядом свистят пули так что смерть получить очень просто. Мама я не знаю останусь ли я жив после последнего боя который будет в ближайшее время. Мама если меня не будет то тебе напишет письмо Саша Левков я ему оставил адрес а он лежит в госпитале он знает обо всем что творится на фронте. Мама я получил от Нади 8 писем в один раз так был рад что сестра еще помнит своего брата. Пока досвидания остаюсь ваш сын, Л. (этого я не понял).

Головоломка сложилась. Остались три вопроса: как дядя Женя пролез в мою голову? И второе, Как мне отдать ему долг? И в чем этот долг состоит? Что ему нужно? Ведь не есть же он хочет? Молебен заказать? Денег нищим дать или нет, ветеранам? Что?!

Забатар положил последнее письмо.
- Вы знаете, я ведь тоже не сидел, сложа руки. Вы понимаете, что хочет ваш дядя?
- Что может хотеть мертвый? Чтоб помнили?
- Ну и этого тоже, но мне кажется, чего-то еще. Я не вижу похоронки.
- А ее нет, - сказал я. - Он без вести пропал.
- А вот это серьезно. Вы видите - он разведчик. Я так думаю, его послали в тыл к немцам или через линию фронта и он не вернулся.
- Значит погиб.
- Вот и не так. - психиатр достал сигарету, - вы не против? - Я махнул рукой.
- Курите.
- Так вот, пропасть без вести не лучше чем попасть в плен. В общем это одно и то же. Даже если он потом погиб, на нем остается пятно предателя. Нужно доказательство его честной смерти. А что означает честь, честное имя для мальчка в 42 году. Тогда все было не так как сейчас. Вы представляете, его совесть все эти году не успокоится. Вы верите в жизнь после смерти? Жизнь разума, если хотите - души?
- Я уже не знаю, что и думать. Во что верить? - Я действительно пребывал в смятении. Для меня дядя Женя стал тем недостающим звеном, что прорастило в сердце осознание прошедшей шестьдесят лет назад войны. - Что я могу сделать для него? Найти могилу? Нанять экстрасенсов? Следопытов? Перекопать все леса в Ленинградской и Новгородской областях? Как мне вернуть долг?
Забатар положил передо мной бумажку.
- Вам не нужны экстрасенсы, вы сами имеете контакт с вашим дядей. Здесь институт мозга в Пущино, позвоните этому человеку, он как раз занимается подобными случаями.
- И что?
- Мне кажется, у вас может быть шанс самому выяснить все. Ведь одно дело тревожить дух усопших, совсем другое отозваться на зов с той стороны. Вы ничем не рискуете. Поезжайте.
- Это дорого?
- Не надо говорить о деньгах. Если спросят - заплатите, а пока не сказали - помалкивайте.

***

На голове массивный шлем как корона с проводами. На ушах наушники времен войны, наверное, перед губами древняя как телефон Белла - гарнитура. Лаборант трещит переключателями, что-то гудит, шипит, трещит. Рядом неуловимо схожий с Забатаром спец по мозгу. Мятые халаты относительно белого цвета, запах канифоли и немного медикаментов.
Спец по мозгу остановился перед креслом.
- Что вы знаете о сомнологии?
- Впервые слышу это слово.
- Это наука о сне. Фрейд разделил сны от сновидений. Во всяком случае в них нет ничего мистического. Однако есть теория, пока не доказанная, что наше сознание - часть общего сознания человечества - сохраняется и после смерти. Академик Вейн создал большую лабораторию, мы тут тоже немножко занимались сном. Особенно нас интересуют случаи, когда людям снятся их умершие родственники. Очень хочется, подтвердить теорию. Или как-то объяснить. Аш случай - редкий, увидеть во сне родственника, о существовании которого вы даже не подозревали. И когда коллега Забатар сообщил мне о ваших ярких сновидениях, я предложил попытаться вам помочь. Вы определились, что вы хотите?
- Я хочу знать, что он хочет?
- Кто? - мозгоправ удивился.
- Женя, мой дядя. Погибший на войне. - Я ведь вижу во сне все его глазами.
- А что может хотеть умерший? - повторил ученый мой же вопрос. - Я материалист. Все что вы видите, порождено вашим мозгом, и я могу лишь сделать так, чтоб вы пообщались со своим же отражением - Женей. Поймите, это не ваш дядя. Это вы воплощенные в его памяти. А вот как она к вам попала - я не могу объяснить, пока. Пока не доказана теория единого сознания. Это уже удел трансцендентности. Впрочем, мы попробуем зацепить этот элемент психики вашей.
- То есть я увижу его?
- Вы нам расскажете, что и как увидите. Я не могу описать, как это будет. Сейчас я вам сделаю укол, вы будете часто и глубоко дышать, закружится голова, но вы не перестанете дышать, а потом... потом вы уже будете там. Вернетесь - расскажете. Готовы?
Я кивнул.
- Да. - Я готов, даже если не вернусь.



Всегда рядом.
 
LitaДата: Воскресенье, 30.06.2013, 10:20 | Сообщение # 34
Друг
Группа: Администраторы
Сообщений: 9617
Награды: 178
Репутация: 192
Статус: Offline
Автор: А. Звонков
Работа над ошибками


- Андрюш, проснись!
Отец потряс меня за плечо. Я – сова. До трех ночи писал диплом. Это громко сказано – писал. Пока сочинял ядро – главную тему. Рука у отца жесткая, будто пассатижами защемил плечо. Я попытался выдернуться. Пустое дело. – Проснись, тебе письмо!
Я приоткрыл глаза. Под левой мышкой у отца зажаты Красная звезда, Правда, Известия, а в руке обычный конвертик.
- Чево за письмо? – я тупил.
- От Анны Савельевой из деревни Мамоновщина. Кстати, кто это?
Я затупил еще сильнее. А кто это? Че за деревня такая?
- Па, а кто это? – я протер глаза кулаками.
Отец пожал плечами.
- Я думал – ты знаешь. Письмо – тебе. Видишь, написано: «Александрову Андрею Викторовичу». И адрес наш.
Я окончательно проснулся. Это еще что за незнакомые селяне? – Хочешь, я прочту?
- Нет уж! – не хватало еще, чтоб там было что-то вроде: « помнишь стройотряд?» Сколько их тогда было Ань, Люб, Кать… Отцу не обязательно знать о моих приключениях. Я выдернул письмо и вскрыл. Отец продолжал стоять рядом. – Па, спасибо, я прочитаю.
- Ну мне же интересно! - я аж поперхнулся от такого нахальства.
Че тебе интересно? Письмо – мне!
Отец кивнул, сделал понимающие глаза, но с места не сдвинулся.
- Читай свои газеты! – я нарочно не разворачивал тетрадный листик.
- Не груби отцу! - сказала мама из кухни, - завтракать иди, все остыло!
Я ждал, зажав листок в руке. Отец сел в кресло в моей комнате и демонстративно развернул «Правду». Я развернул лист и уставился в несколько строчек:
«Здравствуйте Андрей Викторович. Пишет вам ветеран войны Савельева Анна Николаевна. Сообщаю Вам, что ваш родственник Ефимов Евгений погиб в марте 1942 года и похоронен не в братской могиле у д. Мамоновщина, как значится в архиве военкомата г. Демянска. Я покажу вам могилу, когда вы приедете. Приглашаю в любые выходные. 12 марта будет пятьдесят лет со дня его казни. Проезд поездом до г. Осташков оттуда между городним автобусом на Демянск, сойдете у поворота на д. Мамоновщина, а там 2 км пешком. Савельева А.Н. 1/III-91 г.»
Я перечитал десять строчек. Первый вопрос: кто это Женя Ефимов? Вопрос второй: При чем тут я?

«ДОБАВЬТЕ ПОПЕРЕЧНУЮ ИМПУЛЬСАЦИЮ НА ТАЛАМИЧЕСКУЮ ЗОНУ!»

- Мам! – отец всегда так обращается к моей маме, - Какая-то женщина написала, что знает, где могила Жени!
Мама появилась в дверях.
- А мне сказали, - она вытирала руки передником, - письмо из Демянского военкомата, что он захоронен в деревне Мамонтовка или как-то.
- Мамоновщина, - прочитал я адрес с конверта. – Так вот некто Анна Савельева пишет почему-то мне, что знает, где похоронен Евгений Ефимов, но это не могила в Мамоновщине.
- А почему – тебе? – мама взяла конверт и письмо. Я пожал плчами, а отец смотрел на нас поверх газеты «Правда». Мама прочитала письмо и поглядела на папу. – Отец, надо ехать.
- Может, подождем, пока подсохнет? Все-таки март на дворе. Там наверняка такая каша под колесами будет. Уверен, что за полвека дороги лучше не стали.
Я оживился. Про брата мамы Женю, который погиб, а точнее – пропал на войне, я ничего не знал. И вот определилось, что он казнен, погиб в 42 году где-то в новгородских лесах в краю Селигерских озер.
- Па, на Ниве пройдем. Давайте в эту субботу махнем? – Отец поглядел на маму, та пожала плечами.
- Езжайте, ты ж знаешь, у меня черная суббота. И поменяться не с кем.
- Не хочешь навестить могилу брата? – отец не упускал возможности подцепить мамулю.
- Хочу! Но не могу вот так… - мама всплеснула руками, - Очень хочу, но вот вы съездите, все разузнаете, а я с вами уже на 9 мая и съезжу, поклонюсь Женечке, цветочков отвезу.
Я молчал. Не выспался, письмо черт знает откуда, сижу в трусах и разговор какой-то непонятный. Будто сон не кончился, а перешел в какую-то полуреальность. Вот сейчас я рванусь, открою глаза и окажется, что спал. А мне все это приснилось.

«ОСЛАБЬ ОТРИЦАТЕЛЬНУЮ ОБРАТНУЮ СВЯЗЬ, ПУСКАЙ РАСТОРМОЗИТСЯ!»

Наша Нива катится на север по заснеженной дороге в объезд Осташкова. Я за рулем, отец – рядом, прикрыл глаза и только, когда на слишком уж жестких ухабах стукается головой о стойку и приоткрывает левый глаз.
- Не устал? – я покачал головой.- Может, поведу? Давай, я на грунтовке возьмусь?
- Ладно, за Селищем поменяемся.
Опять ощущение, что все происходит во сне, ирреальность, будто я сразу в двух местах. Только никак не пойму где еще. Дежа вю, я тут был? Нет, точно не бывал.
Боже мой… Дрын-дрын-дрын… стиральная доска. Рвеницы! Гнутище! Я откуда-то знаю эти места. Жестяная табличка с указателем – стрелкой: -> Мамоновщина 2 км. Вон она!
Надо быть полным кретином, чтобы поехать сюда в марте. Полный привод, пониженная передача и отключенный дифференциал. Нива прорвется. Уже полдень. После полудня. Дети в школу? Нет, уроки закончились. Мы с ревом и хряпом, плюясь глиной из-под колес, вползаем в деревню. Краем колеи идут школьницы. Я подбираюсь к ним. Девчонки посторонились, чтоб глинистая вода со снегом не захлестнула резиновые сапоги. Одна поворачивается ко мне.
- Аня! – Это она! Глаза, губы… нет, та была бледная и слезы, а тут румянец во всю щеку, кровь с молоком.

«ДЕРЖИ ЧАСТОТУ! ОН СРЫВАЕТСЯ! НЕ ДАВАЙ ЕМУ УЙТИ ЗА ГРАНЬ»

- Вы меня знаете? – девчонки замерли. Одна удивлено приоткрыла ротик. Я опустил стекло, хотел открыть дверь, но понял, что вылезать придется в гигантскую лужу.
- Ты похожа… - я запнулся.
- Говорят, я похожа на бабушку. – Девушка Аня говорила без смущения, кокетства. Но девчонки – подружки хихикнули. Я вспомнил, что мне двадцать один, и могу быть вполне в их вкусе.
- Да, именно, я ищу твою бабушку. Она мне письмо прислала.
- Вы – Александров? Андрей? – осведомленность девушки удивила. Отец помалкивал, улыбаясь, предоставил мне отдуваться. А девушка почему-то покраснела и закрыла рот рукой.
- Да. А что удивительного?
Она нервно хихикнула. Подружки зашипели чего-то.
- Мы думали – вы старый. Бабушка говорила… - она поправилась, - говорит. То есть, когда рассказывала про солдата Женю.
Мне стало неудобно разговаривать через окошко.
- Может быть, поговорим в доме? Пригласишь?
Девчонки подхватились. «Ой! Конечно! Пойдемте, мы покажем!». Они поскакали через лужи, а мы на малой передаче, рыча и плюясь грязью из-под зимней резины, поползли следом.
Большая изба – пятистенок. Двор, забор, сарай, кобелек хриплым лаем встретил нас. Аня погладила его. Заскулил, хвост как пропеллер. Косится на нас. Буркнул что-то.
- Да вы проходите в дом, - сказала Аня, прицепляя песика. – Он добрый, лает для виду. Бабушка скоро придет. Она утром поехала в Печище к тете. – Аня проворно накрывала на стол. А мы с отцом осматривали комнату. Скромное жилище. Если в сенях попахивало мышами, то здесь скорее травами и немножко пылью. Неуловимый запах пожилого человека. На стенах пожелтевшие фотографии, лампочка на витом шнуре под оранжевым абажуром с бахромой, белые хб занавески с красными петухами – ручная вышивка. Все просто, не богато. Но от этой простоты защемило в сердце.
- Тетя Маруся старая, так бабушка к ней ездит – прибраться помочь, приготовить, да и просто поговорить. Зовет к себе, а баба Маруся не хочет, говорит, там родилась, войну пережила и помру там. – Аня отошла от стола и как-то странно сделала руками, вроде как пригласила к столу и поклонилась. Любопытный жест. Я его понял, как «милости просим!».
- А что она про солдата Женю рассказывала? – спросил отец, присев к столу. Аня наливала ему чай в фарфоровую чашку.
- Вам покрепче? – отец кивнул, - Да не много, она как начинает рассказывать – всегда плачет. Жалко ее. – Аня вдруг оживилась, побежала куда-то за занавеску и вернулась с красной коробочкой. – Вот! Это ее.
В коробочке лежал орден боевого красного знамени.
- Она воевала?
- Партизанила. Тут было много партизан. А этот орден ей дали в пятнадцать лет, она целую армию наших солдат через болота провела и они немцам прямо в тыл ударили! А потом еще она тоже водила, из окружения, но уже поменьше. Ей этот орден после войны дали. – под орденом оказалась желтая вырезка из газеты: «Награда юной партизанке». Аня возбужденно рассказывала: - а про бабушку хотели рассказ писать – из серии «Пионеры-герои», даже писатель приезжал, расспрашивал. Баба Аня ему много рассказывала. И про вашего Женю. А потом какие-то дядьки приезжали, бабушку увезли и она когда вернулась, ничего не говорила. Молчала. Наверное, ей не разрешили больше рассказывать. Она говорила, что дядьки были из НКВД. – Аня пожала плечиками. - Может быть вам молока налить? Парное! У моей мамы корова, так молоко утрешнее, хотите?
- А дедушка где-же? – перевел тему отец.
- Ой! – Аня по бабьи махнула рукой, - сбег он. На целину. Я его и не помню. Только фотокарточки видела. Баба Аня говорила, что поехал лучшей жизни искать и пропал.
- В пятьдесят седьмом, - негромко сказал отец. – Немудрено, что ты его не помнишь.
Я произвел в голове несложные расчеты. В 42-43 бабе Ане – 15 лет, в 57 – 29, взрослая женщина, и сейчас ей не так уж много, около семидесяти. Ездит тетке помогать.
- Да вы ешьте – пейте. – Я взял краюху, зачерпнул из масленки янтарного масла. – Это наше масло, не магазинное.
- А ты в каком классе? – спросил я.
- В девятом! У нас – десятилетка. Большая деревня. – Аня вдруг покраснела. Чего-то застыдилась. – Я в техникум буду поступать, - сказала вдруг, в Твери.
Я невольно улыбнулся. Тщательно скрываемый комплекс все-таки прорвался. Отец опять решил сменить тему.
- Так что же бабушка про Женю рассказывала?
Аня отнесла орден и присела к столу.
- Я без подробностей расскажу, ладно? А то… - она как-то нервно сглотнула.
- Расскажи, как можешь. – Я жевал бутерброд с маслом и запивал крепким чаем из большой кружки с отбитой ручкой. На дне никак не мог раствориться кусок рафинада.
- Бабушке было тогда как мне – пятнадцать. Это весной сорок второго, она тоже была в Печище – у тети Маруси. Немцы их сгоняли на работу. Укрепления строили, землянки. Солдат наших много там погибло. Немцы были злые очень. Если раненого находили или разведчика - сразу стреляли. А один раненый во двор заполз, так всех повесили, кто в доме жил и взрослых и детей. Я представить себе такого не могу. – Аня рассказывала как-то спокойно.
- И не надо представлять, - хрипло сказал отец. У меня тоже горло перехватило. – Фашисты – они и есть – фашисты. Звери. Ты - про Женю…
- Ну вот. Женя ваш, он разведчик, их там схватили троих, а одного отпустили. Женя говорил – он выдал их. Привел прямо в засаду. Так предателя того – расстрелял командир. Бабушка точно знает. – Я улыбнулся. Снова накатило ощущение раздвоения, да этот солдатик мне не нравился. Все время шептал нервно…

«ДИСПЕРСИЯ! СТАБИЛИЗИРУЙ КАНАЛ! СРЫВАЕТСЯ ПО СРЕДНИМ ЧАСТОТАМ!»

- Значит, их предали?
- Да. Бабушка говорит, что их пытали, а потом Женю вывели и кинули у сарая. А пока с другим занимались, она хотела ему помочь, руки развязать. А там проволокой было так скручено. Женя ей говорил. Бабушка, говорит – бредил. Так все несвязно. Шептал.
- Она запомнила?
- Ну да. Вот адрес ваш шептал. Бабушка наизусть запомнила «Москва, улица Кунцевская дом 1 квартира двадцать три. Александрову Андрею Викторовичу.» Только он почему-то сказал ей написать письмо в девяносто первом году. Наверное, умом тронулся.
- Как видишь – нет. В своем уме был. – Сказал отец хмуро. – Откуда он только узнал? Мы эту квартиру в 86 получили. Ты что-нибудь понимаешь? -Я пожал плечами и покачал головой. – Мистика!
- Вот и бабушка не верила. Она три раза посылала письма и три раза они возвращались – адресат не значится. А вот сейчас вы приехали. Значит, все правильно?
- А что он еще шептал? Что бабушка рассказывала?
- Ой! Что шептал - не знаю, бабушка больше ничего не говорила. Сказала, что ей в НКВД велели молчать. А вот потом их повесили. Бабушка поглядела, куда их немцы закопали, и они с теткой ночью перенесли к ней в огород и там захоронили. Вот.
- Значит, его могила в Печище?
- Ну да. Только она не оформлена как могила. Бабушка сказала, если не найдет вас, перезахоронит уж. А вы вот – нашлись!
В дворе загромыхало, ухнуло. Истошно-радостно залаял пес. Застонал в рыданиях, торопясь рассказать все новости на собачьем языке.
- А вот и бабушка! – Аня сорвалась и выскочила в сени. - А у нас гости! – весело объявила она. – Из Москвы!

«ДЕРЖИ КАНАЛ! СРЫВАЕТСЯ!»

Еще совсем не старая женщина вошла в комнату, всунула ноги в обрезанные валенки с подшитыми кожей задниками. Присела на лавку у самой двери и устало поглядела на нас.
- Все значит – правильно? Ну – здравствуйте, гости дорогие. И кто из вас Александров Андрей? – она поглядела на отца. – Вы? Больно молоды. Он говорил – товарищ его.
- Александровы мы оба, - сказал отец – Я – Виктор, а он мой сын – Андрей.
Женщина дернула рукой, словно сомневаясь, но довела крестное знамение.
- Вот как, стало быть? Чудны дела Твои, Господи! Я уж не знаю, что и подумать. – Она вдруг вспомнила про жадно глядящую на нее внучку. – Чего уставилась, егоза! Уроки марш делать! Накормила гостей? – Аня истово кивнула. – Молодец! Вот что, вот тебе пятерик – сбегай-ка в сельмаг, возьми бутылочку.
Девочка схватила деньги и пулей вылетела за дверь.
- А ей дадут?
- Расскажет, что у меня за гости – дадут, да вы располагайтесь. Разговор долгий.
- Мы за рулем, - сказал я. – Нам еще ехать домой.
- Завтра поедете, - сказала женщина так, что спорить с ней, мы поняли – бессмысленно. – Вот что, дорогие мои. Не знаю уж чему верить, но коль вы – тут, значит, он не бредил. Много чего говорил. Но главное – вот что: «Надежде – сестре отправил последнее письмо. Скажи Андрею, чтобы забрал. Там про него. Восьмого марта отправил. Выходной.» Я тогда не поняла его. Выходным то восьмое марта стало уж после войны. А это он, значит, чтоб вы поверили, что правду говорит. Откровение ему было перед смертью. Я так понимаю теперь. А тогда что ж? Вот вы понимаете: «Трехпалый Борис развалит союз»? Что это значит?
Я пожал плечами. Отец помрачнел.
- Так и сказал?
- Да. Трехпалый Борис. Это кто? Вы понимаете?
Отец промолчал.
Прилетела Анюта, за пазухой поллитровочка бескозырка – белая головка.
- Валька не хотела давать, говорит соплями не вышла. А я ей рассказала, что люди у нас из Москвы… так дала. Сказала, что придет.
- Ну вот, гости дорогие, кто ж вас теперь отпустит? – женщина улыбнулась. Вся деревня придет.
- Зачем? – не понял я.
- Всем правильно, - сказал отец. – Мы остаемся. На могилу завтра поедем.
Кажется, они с Анной отлично поняли друг друга.

«РЕЗОНАНС НА АЛКОГОЛЬ! НИВЕЛИРУЙТЕ, ЕЩЕ! РЕЗОНАНСА НАМ НЕ ХВАТАЛО!»

Анна Савельева правду сказала. Народу набилось – человек двадцать или тридцать. Кто не мог сидеть – стоял. Рассказывали о войне, плакали, пили не чокаясь, принесли еще… я отключился после третьего стакана фронтовых 100 граммов. Запомнил только две граненых стопочки накрытых черными горбушками и две свечечки желтеньких вставленных в плошку с перловой кашей. Свечки, треща, горели, воск стекал в кашу. Потом пели, протяжно, грустно…

Давно я не был у тети Нади. Сестра моей мамы, сестра дяди Жени. Ей он написал последнее письмо. Только я был уверен, что последнее письмо он писал 4 марта, а не восьмого.
Разговор с теткой Надей получился сложный. Упреки, что все племянники ее забыли. Что родная сестра знать не хочет. Под такой соус говорить, что приехал за письмом, значит нарваться на фигулю. Я выбрал тактику примирения и рассказал, что нашли могилу дяди Жени. Эта новость тетю Надю пробудила от обид. Она заинтересовалась. Потом ударилась в воспоминания. С ее слов выходило, что Женя пошел добровольцем вместо отца – деда моего Ивана Алексеевича. Я осторожно подвел тетку к последнему письму.
- Тетя Надя, вот какая ерунда выходит, у мамы хранятся его письма, так последнее от четвертого марта сорок второго, а Анна Савельева говорит, будто Женя ей сказал, что последнее отправил вам восьмого. Вы его получили?
Наступила долгая пауза. Тетка вышла на кухню, вернулась с беломором и пепельницей. Курила молча, потом сказала.
- Глупость какая-то. Я тогда подумала, что он заболел. Умом повредился. Как это цензура пропустила?
- А что там такого?
Она пожала плечами. На мундштуке беломорины отпечаталась помада. Тетка двумя пальцами правой руки держала папиросу. Едучий дым щипал глаза.
- Я не знаю. Я вообще думаю, что писал не он и не мне. Но сохранила этот бред.
- Я могу взглянуть? – Я внутренне напрягся. – Анна Савельева уверена, что перед казнью на дядю Женю сошло Откровение и он много чего непонятного наговорил.
Она замяла беломор в пепельнице, поднялась и вышла в спальню. Вернулась, держа в руке желтый листок. И снова у меня пошло двоение в глазах, будто через стекла смотрю.

«ДИСПЕРСИЯ! СВЕДИТЕ КАНАЛЫ! УБИРАЙТЕ ВТОРУЮ ВОЛНУ»

Пламенный красноармейский привет!
Здравствуй, дорогая моя сестра Наденька! Не удивляйся, что рука не моя. Я чистил тут оружие и немного порезался. А завтра, наверное, пойдем в бой. Так что письмо пишет мой боевой товарищ Александров Андрей. Ты не волнуйся, воевать эта пустяшная рана мне не помешает. Ель тут надо мной огромная, знаешь Цинандали вспомнил, как пили, а ты помнишь? серега – Предатель, напился и Развалился под ногами учителя, да как захрапит на Всю страну! Когда вернешься в Москву, тебя найдет Андрей Александров, расскажет, где я, да как… Передавай привет Боре Березовскому, Чубику – зазнайке, как вспомню его огненную шевелюру смех разбирает. Все, тут не айс, но мы держимся, Немцов бьем, их обязательно нужно всех убить, но если этого не сделать, расстреляют из танков. В октябре у тебя день рождения? Могу не успеть.
Да, чуть не забыл, они осенью собираются у Толика на Пятницкой, там их всех можно найти. Обнимаю, тетка(зачеркнуто), прости, сестренка! Надеюсь свидемся, если вернусь - забиру.
Наденька, сбереги это письмо, если я не вернусь. Наследникам отдашь. Твой верный брат – Женя-туннельный диод.
8/III-42г.


Меня прошиб холодный пот, когда дочитал до конца. Тоннельный диод – это мое студенческое прозвище, за худобу и тему курсовых.
Почерк – мой. Это я писал. Я… с ума сойти!

«РЕЗОНАНС! ДАВАЙТЕ ВЫВОДИТЬ! На СЧЕТ ТРИ…»

Я открыл глаза. Теплый ветерок из кондиционера ласкал волосы и взмокшее лицо. Кто-то осторожно снял с головы шлем. Увесистая штука, похожие на дреды антенны. Полумрак.
- Андрей Викторович! Вы в порядке? – ассистент Юра по прозвищу Юро Кей – в своем репертуаре. Заразная это штука – американские боевики. Я никак не отойду от ощущения, что нахожусь в другом месте. Должен находится. И оборудование кругом слишком современное. Ощущение, что садился в более старое кресло и шлем был с толстым шлейфом проводов. Впрочем, ощущение похожее на дежа вю. Будто после очень яркого сна.
- Юр, а чего-то я периодически слыхал какие-то фразы?
- Какие фразы, Андрей Викторович?
- Дисперсия! Резонанс! Сдвиньте частоту! Ты с кем тут?
Юра вытаращился на меня.
- Андрей Викторович! Я молчал. Да и чего говорить, вы ж сами настраивали блок ФАПЧ, чего мне вмешиваться? Вот все записано, протокол в отдельном файле. Время эксперимента – час двадцать три минуты. Все параметры в норме, давление, пульс, КГР, дыхание. Было пару раз отклонение – то сердечко зачастит, то дыхание. А в целом все о-кей. Так вы в порядке?
- Абсолютно. Видно крепко я поспал. Значит, мне приснилось.
- А что снилось?
- Да так, сумбур всякий. То война, то мирное время. Отца видел во сне, маму. Дядьку – на войне погибшего.
- На какой войне? Афганской?
- На Великой Отечественной.
- Ого!!! – Юра болтал, но дела делал. Сложил распечатку протокола, прошил степлером. – Ну и как там?
- Страшно. И жестоко. – Я открыл холодильник и достал бутылочку газировки. – Юр, ты иди, я еще посижу. Нужно подумать, обмозговать все. Отчет опять же написать. Вот что, Юр, пока не ушел, поройся ка в сети, найди мне там двух человек, любые сведения. - Юра сделал стойку. – Путин Владимир Владимирович и Медведев Дмитрий Анатольевич.
- А кто это?
- Если б я знал, наверное, не просил бы поискать материалы. Все, что в открытом доступе.
- Хорошо, Андрей Викторович. Это срочно?
- Ну, вот сделаешь и дуй домой. – Юра ушел к себе.
Состояние двойного сознания сохранялось. Мама парализована! Я потряс головой. Нет… я только утром с ней говорил. Старенькая она, конечно, но сохранная. Жена и дочки за ней присматривают. Приходилось сделать огромное усилие, чтобы придавить ощущение двойственности. Путин – премьер, Медведев – президент России. Кто эти люди? Откуда они вдруг взялись?
Стойкая цепочка альтернативой истории, которую я вынес из погружения в собственное сознание. Моя лаборатория занимается созданием систем связи, и новейшие разработки это трансцендентное поле. Мы взяли термин психологов, хотя ничего такого запредельного делать не планировали. Всего-то и нудно – мысли оформить в символы и образы – обработать и передать по мобильной сети в аналогичный прибор, который выведет все на обычный дисплей. Сегодняшний эксперимент должен был показать образы моего сознания. А самые яркие образы получаются во сне. В качестве инициации сна взяли стандартную аппаратуру для наркоза – электросон, а потом просто стабилизировали порядок образов с помощью блока фазовой автоподстройки частоты. Чего ж такого мне бредового приснилось? Бред первый. В октябре танки расстреляли Верховный совет в Белом доме, и якобы тогда погиб отец… тогда как он погиб совсем не так, и несколько раньше. Ельцин тогда так и не решился нарушить закон и был отстранен от власти, а президентом стал Руцкой, с которым служил мой отец и с которым работал в Верховном совете до самой гибели. Я кстати, так и не узнал, как он погиб. Александр Владимирович пригласил меня через месяц после похорон и вручил орден, которым наградили отца посмертно «За заслуги перед отечеством 1 степени». А когда я спросил, за какие, он грустно улыбнулся в усы и сказал: «Это секрет».
Я вспомнил письмо из моего сна, последнее письмо Жени Ефимова – там упоминались Березовский, Чубайс, Немцов, но все знают, что они погибли в результате страшной катастрофы в октябре 1993, когда в дом, где они проводили ночное заседание Ротари-клуба, врезался бензовоз. Сгорели даже кирпичи. Опознать не удалось никого. Официальная версия – пьяный водитель заснул за рулем. Несчастный случай. Я пожал плечами. Вот уж бред, будто они подтолкнули первого президента пойти на преступление против своей страны. Одно он совершил – подписал беловежское соглашение, когда распался СССР, народ этого ему не простил. Всей власти хватило на три года.
Вошел Юра.
- Андрей Викторович. По Путину – тухляк, ничего. Будто и нет человека. А Медведев – декан экономического факультета СПГУ, пишут, что станет ректором. Активный блоггер в твиттере. Пишет обо всем как из пулемета, от сколько раз в день ест, до случки его кота Дорофея с какой-то Муськой Кастанеда из Испании. Редкая порода. Я еще нужен?
Я покачал головой.
- Иди.
Рабочий день окончен… я смотрел на экран монитора, там мельтешит график частотных зависимостей. Сдвинь я диапазон, и, может быть, не было б этого сна… глупость какая-то снится. Завтра нужно поработать на других частотах.
Я механически набрал на клавиатуре format C:/ S и без сомнений нажал ВВОД. Программа, над которой я работал последний год за пять минут превратилась в ничто.



Всегда рядом.
 
LitaДата: Понедельник, 29.07.2013, 12:28 | Сообщение # 35
Друг
Группа: Администраторы
Сообщений: 9617
Награды: 178
Репутация: 192
Статус: Offline
Автор: Яна Ржевская
Произведение является отрывком из романа "Сага о Речном Короле".

МОСТ ЧЕТЫРЕХ ВЕТРОВ


1.


Багрово-красное солнце уже почти скрылось за острыми крышами Академии, на прощанье позолотив бурую от времени и мха черепицу, серые камни мостовой и окна, за которыми то тут, то там загорались огоньки. С набережной подул прохладный ветерок, и торговка, сидящая в нескольких шагах от моста, накинула на плечи пеструю шерстяную накидку. Достав из короба горсточку жареных каштанов, она придирчиво выбрала самый крупный и разгрызла, сплюнув шелуху в ладонь, а потом ссыпав в карман, чтоб не сорить на мостовую. На другой стороне дороги седой фонарщик в потертом сером сюртуке обстоятельно разложил на обочине коробку с инструментами, макнул в масло фитиль, примотанный к палке, поджег его и поднял вверх. Крючком на конце той же палки открыл фонарь, сунул внутрь горящий фитиль и аккуратно закрыл. Через несколько мгновений на мостовую лег дрожащий желтый круг света, пересеченный тенью от столба. Торговка, лениво грызущая один каштан за другим, ссыпала их обратно в короб и передвинула деревянный столик и стул, чтоб попасть в пятно света.
— Поздно вы нынче, дядюшка, — окликнула она фонарщика, собирающего коробку.
— Так ведь лето, сударыня. Это зимой мы зажигаем в шесть вечера, а летом — за три часа до полуночи, как положено. Вы, я смотрю, в городе недавно?
— Угадали, дядюшка.
— Значит, привыкли с петухами вставать и ложиться. Здесь, в столице, порядок другой. Кое-кто и встал-то недавно. Вон, сударыня, смотрите...
Высокий молодой человек в длинном камзоле черного бархата, отделанном серебряным позументом, широкими легкими шагами прошел мимо них, помахивая тросточкой и учтиво прикоснувшись пальцами к полям шляпы в ответ на почтительный поклон фонарщика. Миновав фонарь, щеголь остановился перед входом на мост и, сняв шляпу, галантно поклонился бронзовой химере на постаменте с правой стороны. Затем, сделав несколько шагов, так же поприветствовал химеру левой стороны и, надев шляпу, проследовал дальше.
— Чего это он? — ахнула женщина. — Странный какой. Одет как принц, а чудищам железным кланяется...
— Бронзовым, сударыня, бронзовым. Знаменитым мостовым стражам работы Юзефа Северного. Весьма известный был зодчий и скульптор, изволите ли знать. Издалека люди приезжают, чтобы взглянуть на его работу: мост Четырех ветров и его стражей. Достопримечательность столицы, да… Ходят легенды, что в полнолуние — да не всякое — творится на этом мосту небывальщина… хм… А сей молодой человек — тьер Мариуш Коринза, единственный сын тьера Коринзы, что в Королевском Совете на должности лейб-секретаря. Отец его лишил наследства, вот юноша и обосновался в нашем квартале. Жилье приличное и стоит недорого… Академию-то он до конца не закончил, а экзамены сдал. Очень упорный молодой человек! Встает вечером, работает ночью, а утром ложится спать. Некромант — наш молодой тьер, — добавил старик с некоторой гордостью.
— Ужас какой! — убежденно проговорила торговка. — То-то у него и лицо белое, как у покойника. А глаза чернющие, будто угли. И как вы такого соседа не боитесь, дядюшка?
— А чего бояться? — удивился фонарщик, опираясь на шест и, видимо, радуясь возможности поговорить. — Молодой тьер Коринза — юноша воспитанный, прекрасных манер и образования. Соседям от него никакого беспокойства. Бывает, приходит навеселе, ну так дело молодое, кто в его возрасте не грешен? А что некромант, то так уж ему на роду написано, благородные тьеры-то сами себе дар не выбирают. Что благие боги ребенку при рождении выделили, так тому и быть.
— Что ж его родной отец выгнал, такого распрекрасного? — поджала губы ничуть не убежденная торговка. — И видом он все равно странный: губы красные, ровно у девицы юной, брови черные… Словно крашеные!
— Крашеные и есть, — подтвердил фонарщик. — Некроманты, они все со странностями. Кто налысо голову бреет, кто в женском платье ходит, кто себе кожу дырявит и кольца в нее продевает… Тьер Коринза вот красится, словно девица… кхм… — фонарщик закашлялся, съев конец фразы, и поспешно продолжил. — Некромант тьер Майсенеш, который жил за Бровицким мостом, вообще носил сапоги из человеческой кожи. И менял их, кстати, ре-гу-лярно, да… То есть постоянно, сударыня. Тьер Коринза, дай ему боги здоровья, никому дурного не делает. Бронзовым химерам кланяется, так некроманты, говорят, разницы между живым и мертвым не видят: такое у них ремесло. Может, ему эти химеры живыми представляются. А уж что там у него с отцом вышло, так это их дело, тьерское… А не наше, сударыня, да… кхм, не наше!
Подхватив ящик, фонарщик закинул на плечо шест и поковылял вверх по улице к следующему фонарю, бурча под нос что-то о необразованных особах, судящих то, к чему касательства не имеют...
— Дядюшка! — окликнула его торговка. — А этот, что сапоги носил… Зачем ему ужас такой?
— Из суеверия, сударыня, — обернулся фонарщик. — Он, видите ли, подобно многим верил, что смерть ищет человека по следам, вот и надеялся ее запутать...
— Видать, не помогло, — равнодушно проговорила торговка вслед удаляющейся спине в сером сюртуке.
Молодой человек, послуживший предметом разговора, неторопливым прогулочным шагом прошел по знаменитому мосту, задержавшись на пару минут у парапета, полюбовался темной водой Кираны с последними закатными отблесками и, сходя с низких ступенек, обернулся назад, к паре бронзовых статуй. Великий Юзеф Северный изобразил четыре ветра, давшие название мосту, в виде фантастических существ с хищно выгнутыми, словно перед прыжком, львиными телами. Изящно вырезанные бронзовые крылья распластались по воздуху, морды с гротескно искаженными человеческими чертами оскалились в безумной полуулыбке… Миг — и химеры то ли взмоют в воздух, то ли кинутся на жертву! Снова сняв шляпу, некромант вежливо поклонился обеим статуям по отдельности, не обращая внимания на любопытные взгляды нескольких прохожих и продолжил путь по улице к площади Семи побед.
Перед самым выходом на площадь у него снова случилась небольшая заминка. Как раз в то время, когда начищенные до зеркального блеска ботинки тьера Коринзы ступили с тротуара на мостовую, с противоположной стороны улицы, из кустов, неспешным шагом, напоминающим походку самого тьера, вышел огромный черный кот. Совершенно черный, без единого, насколько мог разглядеть Мариуш, белого волоска на гладкой шерсти. Хмыкнув, некромант замер на месте. Кот, дойдя до середины улицы, сел на мостовую и принялся вылизывать левую переднюю лапу, надменно игнорируя окружающее. Мариуш осторожно сделал шаг вперед, другой… Кот, оживившись, прекратил мыться, встал и тоже прошел немного наперерез Мариушу. Некромант остановился — кот сел, поглядывая по сторонам. Чтобы пересечь мостовую, ему оставалось несколько шагов — чуть меньше, чем Мариушу до конца тротуара. И было совершенно ясно, что стоит человеку тронуться, как кот не преминет воспользоваться преимуществом, перейдя ему дорогу.
Пару мгновений Мариуш смотрел на кота с неподдельным интересом. Затем, вместо того, чтобы ринуться вперед, подчеркнуто неторопливо сделал шаг назад и тихонько произнес:
— Прошу вас, сударь. Я не суеверен...
Сверкнув зелеными глазищами, кот медленно прошагал перед Мариушем, скрывшись в зарослях ночной фиалки у забора.
— И вам удачного вечера, — пожелал ему вслед Мариуш, выходя из-под каменной арки на площадь.
Здесь было куда оживленнее, чем на пустынной улице. Возле фонтана, украшающего центр площади, прогуливались горожане, несколько лоточников предлагали горячие пирожки, ватрушки и пончики, у противоположного края площади раскинулся шатер бродячего цирка, где вовсю шло вечернее представление. Проходя краем площади, Мариуш ловил недоуменные и презрительные взгляды. Кое-кто торопливо отводил взгляд или смотрел мимо, старательно не узнавая того самого Коринзу. Кое-кто шептался за спиной, не подозревая, что слух у некромантов немногим хуже кошачьего. Но большинство смотрело на него равнодушно: мало ли чудаков в великой столице, где гостей со всего материка больше, чем жителей. Одни студенты магической академии чего стоят!
В любимой кофейне было, как всегда, тихо и уютно. Те, кто мог себе позволить здешние цены, обычно выбирали места попрестижнее, и завсегдатаев у мэтра Бельхимера было немного. Сегодня, например, всего двое стариков в камзолах по моде полувековой давности коротали вечер за бесконечной партией в шахматы… Мариуш снял шляпу, повесив ее на огромные оленьи рога, прибитые у двери, прошел за постоянный столик в углу, опустился в удобное кожаное кресло, прислонив к нему трость, и с удовольствием вдохнул запах выпечки и яблок с корицей. Взял меню, которое все завсегдатаи знали наизусть, поскольку менялось оно не чаще раза в месяц...
— Тьер Коринза, приятного вам вечера...
Мэтр Бельхимер лично румяным колобком подкатился к столику уважаемого и во всех смыслах слова дорогого посетителя.
— И вам приятного вечера, мэтр, — отозвался Мариуш, вытягивая ноги под стол, накрытый белоснежной накрахмаленной скатертью, и оглядывая зал. — Что посоветуете?
— Пирог с курицей, — решительно отозвался Бельхимер, словно военачальник, отдающий приказ к наступлению. — Несомненно — пирог с курицей и грибами. Сливочный омлет со спаржей и сыром, а на сладкое — печеные яблоки с корицей. И кофе, разумеется?
— И кофе, — согласился Мариуш. — Мэтр Бельхимер, это ваш кот?
— Кот? — поразился хозяин кафе. — Тьер Коринза, неужели вы думаете...
Он с удивлением, переходящим в брезгливость, воззрился на черного кота, сидящего у столика Мариуша.
— Да-да, я вижу, что он явно не ваш, — рассеянно произнес некромант, разглядывая кота.
Кот в упор смотрел на некроманта. Теперь, на свету, было хорошо видно, что бока у него ввалились, а под короткой шерстью видны ребра. Роскошные густые усы оказались наполовину обломаны, а на ушах виднелись проплешины. Но это, несомненно, был тот самый кот, встреченный Мариушем совсем недавно. На идеально натертом паркете он выглядел, как чернильное пятно, совершенно не соответствуя уюту и респектабельности кофейни.
— Не извольте беспокоиться, тьер! Сейчас этого кота не будет, — уверил Мариуша хозяин, делая шаг...
— Напротив, — мягко остановил его Мариуш. — Будьте любезны добавить к моему заказу блюдечко сливок. Если уж у меня гость… И, может быть, кусочек пирога? — обратился он к коту, слегка наклонив голову. Тот заинтересованно дернул ухом, не обращая ни малейшего внимания на Бельхимера. Казалось, больше всего его заинтересовал крупный дымчатый агат в бархатном жабо некроманта.
— И пирога, мэтр Бельхимер...
Хозяин, привыкший за годы общения с тьером Коринзой ничему не удивляться, укатился на кухню.
— Вам будет достаточно удобно на полу? — спросил Мариуш. — Или поставить еще кресло?
Кот равнодушно посмотрел на него и перевел взгляд на Бельхимера, несущего заказ. Разрезая омлет, Мариуш исподволь наблюдал, как кот спокойно, выказывая прекрасные манеры, ест пирог с курятиной, оставляя грибы. Съев пирог, он приступил к сливкам и не остановился, пока не вылизал блюдечко дочиста...
— Может быть, повторить? — тихо поинтересовался Мариуш.
И тут у него по спине пронесся знакомый холодок. Кот, сверкнув глазами, злобно зашипел в сторону, не трогаясь, впрочем, с места… Мариуш медленно поднял глаза — перед ним, с другой стороны столика, стоял сухопарый старик с неприятным острым взглядом и презрительно искривленными тонкими губами. Черные с сильной проседью волосы казались присыпанными толстым слоем пепла, как и лицо пришельца, черный суконный камзол колебался в свете свечей, а чем ниже, тем сильнее темные панталоны и высокие сапоги просвечивали насквозь.
— Рановато вы, тьер Майсенеш, — едва разжимая губы, проговорил Мариуш. — До полуночи еще часа два...
— У меня мало времени, Коринза, — глухо проговорил призрак.
— Тьер Коринза, — чопорно поправил его Мариуш. — Вряд ли мы с вами стали ближе после вашей смерти. Что вам нужно, тьер Майсенеш? Только быстрее, у меня тоже мало времени.
— Собираетесь в оперу? — усмехнулся призрак.
Он, кстати, неплохо выглядел для своего нынешнего состояния. Почти не прозрачный, лишь слегка колеблющийся в свете ароматических масляных ламп, заливающих кофейню мягким теплым светом. И говорил глуховато, но не безжизненно, а собственным, родным голосом, с выражением и обертонами. Совсем не плохой призрак получился из тьера Тадеуса Майсенеша, бывшего коллеги и редкостной сволочи.
— Именно, — отозвался Мариуш, словно невзначай подвигая к себе солонку — не новомодную, с дырочками, а крошечную чашечку золотистого фарфора доверху насыпанную белыми крупинками. — Там сегодня премьера, я давно мечтал услышать «Белую даму» в этом составе...
— Оставьте в покое соль, Коринза. Тьер Коринза, если вам угодно… — скривившись, поправился призрак. — Мне нужна ваша помощь. Я… не могу обрести покой.
— А я при чем? — процедил Мариуш, старательно отводя взгляд. Получалось плохо: Майсенеш и живым был — скотина такая— исключительно хорош, а теперь от него так и веяло ледяной силой. — Не нужно было при жизни заигрывать с кем попало...
— Не вам меня учить, Коринза, — тихо и яростно проговорил призрак. Тарелки на столе задребезжали, кот возмущенно мявкнул из-под стола. Надо же, не сбежал… — Я не милостыню прошу. Получите такую плату, о которой и не мечтали. Мои рабочие дневники — устроит?
Пальцы Мариуша, поглаживающие солонку, замерли. Он медленно, очень медленно перевел дыхание, собирая всю силу — и посмотрел призраку в глаза. На полупрозрачном, как студень, лице того, кто когда-то был Тадеусом Майсенешем, клубились два сгустка тьмы. Мариуш сглотнул, подаваясь вперед… Под столом к его ноге прижалось что-то тяжелое, горячее, и в колено впились острые когти. Даже не вздрогнув, Мариуш выдохнул, отведя взгляд. И правда — неупокоенный. Призраки, конечно, не врут, но это же Майсенеш...
— Что нужно? — выдавил он.
— Не так уж много...
Показалось, или в голосе призрака явно прозвучало разочарование? Если бы Мариуш поддался, подпал под чары, то и разговаривать с ним было бы не обязательно. Хороший некромант не теряет свою силу после смерти, он уходит в родную стихию. Не зря некромантов никогда не любили убивать. Обезвреживали, иной раз жуткими методами, держали в заключении, но не убивали… А кот заработал еще не одну порцию пирога личной работы мэтра Бельхимера...
— Я тороплюсь, — повторил Мариуш. — Ваши дневники — лакомый кусок, но я не единственный темный мастер в городе. И даже не самый сильный. Почему я?
— Потому что мы не слишком ладили, — ухмыльнулся призрак. — На вас никто не подумает, тьер Коринза. И за вами не станут следить.
— А еще меня не жалко, — бросил наудачу Мариуш. —
— Вас — нет, а вот себя мне очень жалко, — оскалился Майсенеш. Лицо у него текло и расплывалось с краев, выглядело это весьма противно. — Вы будете слушать или поискать кого-то другого?
— Я выслушаю, — негромко отозвался Мариуш. — Если поклянетесь посмертием, что будете говорить правду.
Он бросил быстрый взгляд на зал. Старики в углу все так же сидели над шахматной доской, вряд ли осознавая чье-то присутствие. Бельхимер не появится без зова...
— Клянусь, — скривился призрак. — Я, Тадеус Майсенеш, клянусь Мариушу Коринзе своим посмертием, что не солгу ни в едином слове. А теперь слушайте, чтоб вам… Я заигрался, вы правы. Но если сделаете то, что скажу, мне позволят уйти. Сегодня полнолуние, седьмое в году, как раз нужный день. Вскройте могилу и отпойте мое тело по ритуалу серых братьев. Потом второй раз — через круг теней. И третий — лунной дорожкой… Надеюсь, даже такой недоучка, как вы, это умеет?
— Надейтесь, — бросил Мариуш. — Вы болван, Майсенеш. Завязать свое посмертие на три ритуала. Чем вы думали? Своими знаменитыми сапогами? А если я не успею? Или сил не хватит?
— Тогда у вас не будет моих дневников, — ухмыльнулся призрак, — а в столице появится еще одно привидение. И, клянусь своим посмертием, первым, на кого я потрачу свои бесконечные ночи, станете вы, Коринза. А вторым — ваш драгоценный батюшка, столь непредусмотрительно лишивший вас родовой защиты...
— Не смейте, — прошипел Мариуш. — Не смейте мне угрожать… Три ритуала? А в пыль прямо тут не хотите? А в лапы гончим? Вы меня знаете, Майсенеш, мне терять нечего… Заберите меня в посмертие — и посмотрим, у кого оно будет веселее...
Он спокойно и аккуратно поставил солонку на стол, чтобы не рассыпать ни одной крупинки… Крепко сжал в ладони лезвие столового ножа, так что только край выглядывал из пальцев. Приложил его к запястью другой руки. Улыбнулся накрашенными губами, на которых еще должна была остаться любимая черно-бордовая помада. И посмотрел в тьму глаз призрака, раскрываясь навстречу, позволяя тому увидеть… Не все, но этого хватило, чтобы Майсенеш дрогнул зыбким студнем — и отшатнулся.
— Мне говорили, но я не верил, — прошелестел Майсенеш. — И вы называете глупцом меня? Вы безумны, Коринза...
— Тоже мне новость, — усмехнулся Мариуш. — Как мне получить дневники, если дело сложится?
— Перед ритуалом заберете с моего тела перстень, — помолчав, сказал призрак. — Он не на пальце, а в правом сапоге. И не кривитесь, уж вы должны знать, что могилы вскрывают. Я не хотел рисковать.
— Посмотрел бы я на ненормального, решившего вскрыть вашу могилу… Дальше что?
— Наденете перстень и вслух признаете себя моим наследником. Проведете ритуалы, все три. Могилу можете закопать, а можете и так бросить. Судьба оболочки мне неинтересна. Придете ко мне домой и покажете перстень тому, кто там будет. Вам отдадут дневники и остальное, что захотите. Можете выгрести все подчистую. Не стесняйтесь, других наследников у меня нет. Не сложно, как видите...
— Постойте, — быстро проговорил Мариуш, видя, что призрак становится все прозрачнее. — Могила защищена? В чем подвох? Майсенеш, это слишком простая работа за такую награду. В чем подвох, душу вашу темную?
— Отпустите меня и берите, что хотите… Я устал. Коринза, я так устал...
Призрак заколебался, истаивая и уходя в горячее марево над лампами. Мариуш с трудом разжал пальцы, сжимающие лезвие ножа, позволяя ему упасть на скатерть. Из-под стола слышалось тихое заунывное урчание… Вытерев мокрый лоб, Мариуш заглянул под стол, погладил вздыбленный мех.
— Кажется, у меня срочное дело, сударь мой кот… Вам не нравятся призраки? Мне тоже. Но до полуночи чуть больше часа, и мне надо идти. Мы ведь не всегда делаем то, что нам нравится, верно?
Бросив на скатерть несколько монет, он встал, сунул в карман солонку, не заботясь, что ее содержимое рассыпалось внутри кармана, подхватил трость и, надев по пути шляпу, вышел из кофейни на стремительно пустеющую площадь, с которой расходились последние гуляющие.



Всегда рядом.
 
LitaДата: Понедельник, 29.07.2013, 12:29 | Сообщение # 36
Друг
Группа: Администраторы
Сообщений: 9617
Награды: 178
Репутация: 192
Статус: Offline
2.


Улицы, арки, площади… Ночной город, залитый прозрачным лунным серебром, стремительно плыл по сторонам, выступая из ночной тьмы прямо перед Мариушем и смыкая темноту позади спешащего некроманта. Переулок Белых голубей… площадь Кровавых роз… Коронная площадь… громада императорского дворца. Блеснула начищенная сталь. Это караул у ворот, вскинувшись и взяв протазаны наизготовку, проводил его подозрительными взглядами… Дальше! Башня Каменных слез, от крыши до основания усеянная темными потеками на древней кладке… Оперный театр… Мариуш только вздохнул, пробегая мимо огромных, ярко освещенных окон, из которых неслись звуки увертюры к «Белой даме»… Подумалось, что стоило взять карету, хотя бы из тех, что ждут пассажиров у здания Оперы, но какой извозчик в здравом уме поедет на кладбище в полнолуние, да еще с таким седоком? Пока будешь сговариваться и успокаивать — быстрее дойти пешком. Не так уж далеко осталось до старого кладбища, где хоронили Майсенеша. Это новое — за городом, туда он бы ни за что не успел вовремя.
Старый мерзавец умер несколько дней назад, почему пришел только сегодня? Дожидался седьмого полнолуния? Возможно… А если бы Мариуш не согласился? Оказаться во власти одного из тех, кого при жизни презирал, кому изрядно эту жизнь попортил — на Майсенеша совершенно непохоже...
Слегка запыхавшись, Мариуш подошел к высоченным, в два его роста, чугунным воротам, накрепко запертым на внушительный замок, и пошел вдоль забора, отсчитывая прутья массивной решетки. Десять… двенадцать… пятнадцать… Допустим, неупокоенному в самом деле несладко, и Майсенеш в отчаянии. Кого еще он мог попросить? В городе полдюжины практикующих некромантов. У Граша и Теплевского не хватит сил, Вронец слишком осторожен и законопослушен. Вскрыть могилу без разрешения магистрата и наследников — это серьезно… Горесоль ненавидит Майсенеша так, что скорее сам вогнал бы ему осину в сердце и солью засыпал. Неплохой метод упокоения, но не то, что нужно Тадеусу. Двадцать три, двадцать четыре… Вот! Мариуш остановился перед двадцать четвертым прутом, совершенно ничем не отличающимся от собратьев, надавил сверху, толкнул вбок — и пролез в образовавшуюся дыру. Прут он, подумав, не стал возвращать на место, лишь слегка повернув, чтоб тот прикрыл дыру, но не стал в паз. Значит, остается он, Мариуш Коринза, студент-недоучка. Достаточно сильный, чтобы суметь, достаточно молодой и глупый, чтобы рискнуть. Дневники самого тьера Майсенеша — или его посмертная месть за отказ. В одной руке подачка — непредставимо заманчивая, стоит признать — в другой кнут. Выбирайте, тьер Коринза… Дневники Майсенеша! Такая удача бывает раз в жизни, и то не у всякого… Да и что ему сделает призрак?
Луна окончательно поднялась в зенит, и на кладбище стало светлее, чем на иных бульварах. Мариуш почти бежал по центральной аллее, вспоминая, где родовой склеп старого мерзавца. Белоснежный мрамор, нежно и ровно сияющий в лунном свете, темная бронза, строгое благородство серого и темно-красного гранита… Статуи словно провожали его глазами, и вслед несся неслышный шепот, морозом пробегающий по спине, шевелящий волосы и покалывающий тело. Полночь, скоро полночь… Торопись, Мариуш-ш-ш-ш, торопись...
Вот здесь! Нет, все же дальше… Мариуш сошел с ухоженной дорожки и стал пробираться по высокой траве, поминая нерадивых служителей, вовремя не скосивших между могилами. Куда смотрит магистрат! А как драть налог за лицензию некроманта… Впрочем, все это вздор. Где же склеп? Высокий полукруглый купол кинулся в глаза, вынырнув из-за деревьев на могиле какой-то семьи, при жизни чтившей Зеленую госпожу. Невысокая кованая оградка из позеленевшей от времени меди в лунном свете выглядела черной, гранитная облицовка склепа тускло поблескивала, словно стальная. А вот дверь оказалась из тяжелого мореного дуба с массивными бронзовыми накладками. Герб Майсенешей: пронзенный стрелой орел и два скрещенных меча, увитых розами. Значит, ошибки нет.
Перепрыгнув ограду, Мариуш сорвал брошь с жабо и склонился к дверному замку. Хитроумно, но не слишком. На дверях университетской библиотеки замочек был куда мудренее… Щелк! Вот и все. Тяжелое дерево с трудом поддалось под рукой. Внутри было именно так, как и должно быть в склепе: темно, холодно и чуть сыровато. Мариуш спустился вниз по дюжине широких низеньких ступенек, сунул брошь в карман и достал вместо нее зажигалку, щелкнул кремнем. Огонек высветил покатые стены, расписанные орнаментом из тех же роз, каменные плиты пола и ряд саркофагов вдоль стен. Добротных каменных саркофагов. А ведь это проблема… Первые два ритуала можно выполнить и здесь, но лунная дорожка требует именно что луны. Яркого и чистого лунного света. Но после теневого круга от тела остается горстка летучего праха, целиком собрать который и вынести на лунный свет будет куда труднее, чем само тело.
Мариуш поморщился. Оглядевшись, нашел самый свежий по виду саркофаг, у выхода, и с трудом сдвинул тяжеленную крышку. Предусмотрительно отодвинулся — в нос ударил тяжелый сладковато-гнилостный запах.
— Что от живого, что от мертвого, от вас сплошные неприятности, тьер Майсенеш…
Перчатки бы сейчас не помешали… И защитная маска… И рабочая роба… Может, еще и лаборантов позвать, как на кафедре? Сорвав плотное бархатное жабо, Мариуш разорвал его пополам и обмотал руки получившимися полосами. Вывалил тело из скаркофага и, ухватившись за ноги — прикасаться к синим, покрытым трупными пятнами рукам покойника показалось еще противнее, чем к его знаменитым сапогам — без всякой почтительности вытащил из склепа наверх.
— Значит, сначала перстень, потом — ритуал.
Собственный голос показался Мариушу каким-то тусклым… Вздор, конечно, но на сердце было неспокойно. Луна светила с небывалой щедростью, и потемневшее оскаленное лицо покойника будто улыбалось. Это всего лишь тело, — напомнил себе Мариуш. — Оболочка. В нем не больше жизни, чем в статуе над любой из могил. Даже меньше. Статуи на старом кладбище далеко не просты…
Брезгливо сжав губы, он стянул серый сморщенный сапог — правый, как и было сказано — встряхнул над чистым участком земли и подобрал блеснувший в лунном сиянии серебряный перстень с морионом.
Поднял повыше к свету, внимательно рассмотрел. Перстень казался совершенно безобидным: ни скрытых шипов, ни знаков… Обычная печатка с изящной камеей: все та же роза Майсенешей. Сам морион — камень некромагии — конечно, опасен для дилетантов, но чего бояться темному мастеру? Только вот…Если это всего лишь украшение и знак, зачем признавать себя наследником вслух? Или ключ не перстень, а что-то иное? Что ж, время идет… Уже и полночь, верно, прошла, нужно успеть до рассвета. Кольцо пришлось совершенно впору, словно его и делали для Мариуша. Обжигающе холодное, оно охотно скользнуло на палец, и рука сразу показалась неимоверно тяжелой.
— Я, Мариуш Коринза, признаю себя наследником Тадеуса Майсенеша!
Слова упали звонко и гулко, словно вокруг было не открытое пространство, а все тот же склеп. Отзвук… эхо… или повтор? Что-то…что-то не так. Он совершенно точно сделал что-то не так!
За шиворот словно плеснули ведро ледяной воды, такая дрожь прокатилась по всему телу… Ритуал. Сначала перстень, потом ритуал. Почему Майсенеш велел надеть перстень перед ритуалом, не после него? Мариуш рассуждал со своей точки зрения, собираясь выполнить просьбу призрака, но Тадеус должен был думать иначе. Ничто не мешало Мариушу забрать перстень, а с ним и дневники, а потом воспользоваться каким-нибудь менее хлопотным методом упокоения. Да той же солью с осиной! Не так надежно, но чтобы изгнать дух и преградить ему дорогу сгодится. Он мог бы связать призрак, принудив служить себе. Заточить его. Он мог бы сделать что угодно, получив доступ к дневникам Майсенеша и его личным вещам…
Мариуш подергал кольцо — оно не снималось… Плотно сидело на указательном пальце — не двинувшись ни на волос. Майсенеш должен был подумать об этом! Но он велел сначала надеть перстень. Значит…
— Значит, ритуал и не нужен… Все затевалось ради проклятого кольца, — вслух проговорил Мариуш, отступая от тела и поднимая трость.
— Ну, не только… — прозвучало из тени склепа, и призрак соткался из лунного света у собственного тела. — Далеко не только ради кольца, Коринза…
— Тьер Коринза, — машинально огрызнулся Мариуш, прикидывая, не стоит ли сразу рубануть по пальцу. — Что вы задумали, Тадеус?
— Плохо быть недоучкой, мой дорогой Мариуш, — оскалился призрак, незаметно придвигаясь ближе. — Некоторые разделы магии влияния совершенно выпадают из поля зрения… Например, те, в которых говорится…
— Ни с места, — ровно предупредил Мариуш, стряхивая трость со шпаги. — Пробелы в моем образовании обсудим позже. Что с кольцом?
— Всего лишь печатка, — усмехнулся призрак, послушно останавливаясь и косясь на матово светящееся лезвие шпаги. — Или печать, если угодно. Подтверждающая принятие наследства. Небесное железо? Предусмотрительно. Но…не поможет. Ты по своей воле принял наследство и связанные с ним обязательства. Какая жалость, что душа моего наследника заранее заложена в качестве выкупа за мою. Войди в мое положение, Коринза, я был уверен, что наследнику у меня взяться неоткуда. Добродетельная жизнь во славу науки…
— Назад, — прошипел Мариуш, хлестнув лезвием шпаги по протянувшейся к нему руке.
Лезвие рассекло пустоту, полосу лунного света там, где только что был призрак. Оскаленное лицо оказалось совсем рядом — и Мариуш от души сыпанул в него солью из левой горсти.
Призрак взвыл, рассыпаясь. И снова замерцал шагах в трех.
— Это я тебе еще припомню…
Майсенеш опять оскалился, в его улыбке оставалось все меньше человеческого. Мариуш подобрался, как перед прыжком, сжимая шпагу. Соли было маловато, но еще на раз хватит. А что потом? Что же он натворил, надев перстень?
— Сделка неправомерна, — со всей возможной уверенностью проговорил он. — Чужой душой вы распоряжаться не вправе.
— Договор, — напомнил Майсенеш, алчно глядя на него. — Ты принял плату. Можешь забрать ее, если успеешь!
Качнувшись в воздухе, он вдруг выгнулся, заколебался и стремительно втянулся в полуоткрытый рот трупа. В наступившей тишине с жуткой отчетливостью раздался хруст, когда покойник повернул закостеневшую шею и взглянул на Мариуша слепыми мутными глазами.
— Не…упрямься…глупец…я…не…хочу…повредить…тело…
Глухой скрипящий голос, будто продирающийся через мертвые голосовые связки, заставил Мариуша передернуться от отвращения. Тело? Вот проклятье! Кадавр! Майсенеш создал из собственного трупа кадавра — временную оболочку, средство для охоты на живого человека.
— Ну вы и тварь, Майсенеш, — проговорил он непослушными губами, нащупывая в кармане бесполезную сейчас соль. Солью кадавра не напугать, это не бестелесный призрак. Обожжет слегка, не больше. И шпага ему не слишком страшна. Завязнет, а кадавр доберется до него и выжрет душу, освобождая место своему хозяину.
Майсенеш растянул губы в улыбке, засохшая кожа лопнула, обнажая плоть. Опершись руками о землю, он начал вставать, с каждым мгновением двигаясь все увереннее. Огонь? Зажигалка и даже факел не помогут: мертвая плоть горит не лучше сырого мяса, простым огнем с ней ничего не поделать. Мариуш отступил к самой ограде… Кадавр будет преследовать намеченную жертву, убивая по пути всех, кто попытается помешать. Его нельзя выпускать в город! И практически невозможно убить во второй раз…
— Что… за…
Качающийся мертвец остановился, запнувшись. Скосив глаза, Мариуш увидел, что босую ногу Майсенеша и вторую, обутую в сапог, держат высунувшиеся из земли призрачные руки.
— Покажись… — прохрипел Майсенеш.
Руки разжались, исчезая. И через мгновение между Коринзой и кадавром соткался из воздуха силуэт человека. Длинные светлые волосы, мантия до коленей… Человек повернулся к Мариушу: одна половина лица у него была смята, вдавлена внутрь черепа, как разбитая яичная скорлупа, но другая осталась нетронутой, и Мариуш узнал…
— Томек… — беззвучно проговорил он.
— А…вот…кто, — глумливо растянул губы Майсенеш. — Одного раза…мало…показалось…
— Беги, Мариуш, — бесстрастно отозвался призрак, отворачиваясь от Коринзы. — Долго мне его не удержать.
— Томек! Нет!
— Сожру…
— Скажи мастеру, что меня вызвали на поединок и убили. У этой твари стерлись подметки…
— Сожру, — повторил кадавр, скрюченными пальцами вцепляясь в плечи Томека Сельневича, бесследно исчезнувшего год назад ученика некроманта Горесоля.
— Да беги же! Ищи мост, Коринза! На мосту он…
Кадавр вгрызся в его горло, разрывая призрачную плоть пальцами и зубами, но из земли тянулись все новые и новые полупрозрачные руки, опутывая его, оплетая, сдирая одежду вместе с лохмотьями кожи, и Мариуш успел подумать, что слишком у многих обитателей посмертия накопились счеты к тьеру Майсенешу. За те же сапоги, например, которых он явно сносил не одну пару… А потом думать Мариушу стало некогда, потому что он перепрыгнул ограду и побежал.



Всегда рядом.
 
LitaДата: Понедельник, 29.07.2013, 12:29 | Сообщение # 37
Друг
Группа: Администраторы
Сообщений: 9617
Награды: 178
Репутация: 192
Статус: Offline
3.


Холодный ночной ветер ударил в лицо, наполняя ночь призрачным шепотом. Мариуш несся по залитой лунным светом аллее, а за спиной океанским приливом нарастал шум: старое кладбище пробуждалось. Круги расходились от склепа Майсенешей, как от камня, брошенного в воду, накатывали волнами, проходя сквозь Мариуша — и дальше. Статуи провожали его каменными слепыми глазами, в кустах и между склепами мелькали тени… Крупная летучая мышь, пискнув, задела его крылом — Мариуш невольно пригнулся — и тут же из под ног выскочило что-то маленькое, сгорбленное, метнулось в кусты. Ох, и прибавится работы кафедре некромантии!
Ограда… Мариуш нырнул в оставленную дырку, зацепился камзолом, ругнувшись, рванул ткань. Драгоценные секунды ушли на то, чтобы собрать застрявшие нитки и поставить прут на место. Не хватало еще, чтоб магистрат нашел виновного по такой мелочи, как пара ниток… Дорога...
Выскочив на площадку перед кладбищем, Мариуш кинулся по дороге наверх, к городу. Как нелепо и по-дурацки он попался! Кому поверил? Жадный дурак, польстился на секреты Майсенеша. А что еще оставалось? На бегу крутить кольцо было неудобно, и все же вдруг? Безнадежно. Серебряный ободок словно врос в кожу. Сельневич успел сказать про мост… Что станет с кадавром на мосту? Сдохнет? Ослабнет? Станет уязвимым? Задыхаясь на крутом подъеме, Мариуш выбежал на гору, огляделся, держа в одной руке шпагу, в другой слетевшую шляпу — не оставлять же ищейкам магистрата улику. Проклятье — трость-ножны осталась на кладбище. Впереди — город. Спящий, тихий, лишь кое-где мелькают редкие огни фонарей. Сзади… он оглянулся. У подножия горы, где начиналось кладбище, мелькнуло что-то светлое, двигаясь длинными резкими прыжками и сразу уйдя в тень.
А, плевать. Кадавр доберется до него куда раньше магистрата… Мариуш тоскливо глянул на город, вспоминая лекции. Где, кстати, ближайший мост? Бровицкий — прямо по бульвару Должников, потом налево, шагов с тысячу. Перехватив удобнее шпагу, Мариуш побежал вниз. Мелкие камешки скрипели под ботинками, блестели в лунном свете, ветер, поменяв направление, дул в спину, свистел в ушах. Во рту пересохло, но бежать под гору было легко. Время. Ему нужно выиграть время — хоть немного форы! Кадавр… Нежить высшего статуса опасности. Быстрая, умная, злобная. Состоит из трупа, забальзамированного по особому ритуалу, и неупокоенной души. При обнаружении немедленно сообщать на кафедру некромантии и в магистрат. Держаться подальше, как можно дальше, — повторял в ушах скрипучий тихий голос профессора Граша, преподавателя Академии и замечательного теоретика. Увы, теоретика — и не больше. Как справиться с кадавром, Граш пятикурсникам не рассказывал… Это работа для мастеров. А держаться подальше — Мариуш перевел дух, сбежав с горы, и быстрым шагом пошел по бульвару — совет хороший, но не для этой ночи. Академия. Может — туда? Не успеть. Слишком далеко. Пока впустят, пока удастся найти и разбудить хоть того же Граша… Кадавр такого натворит! Мариуша передернуло. Снова оглянувшись, он посмотрел на гору, с которой только что спустился, и ускорил шаг. Значит, не Бровицкий мост. Он все равно не знает, что делать с кадавром на мосту. Томек думал, что дал хорошую подсказку. Но Томек был подмастерьем Горесоля. А Мариушу знать это неоткуда. Кошмары забери всех темных мастеров, отказавших ему в ученичестве. Все — до единого — отказались. Ну, кроме Майсенеша, конечно, которого он и не спрашивал.
Мостовая, как в тяжелом сне, уплывала из-под ног, и ему казалось, что он стоит на месте. Но улицы, пересекающие бульвар, менялись. И дома, словно глядящие ему вслед. Почти как статуи на кладбище… Взгляд! Ощущение чужого взгляда, сверлящего ему спину… Как там сказал Тадеус: за вами, Коринза, не будут следить? Тогда откуда чувство, что не только в спину, а со всех сторон смотрят на него внимательные глаза?
Не Бровицкий мост, а к Четырем ветрам — и на тот берег, в Академию. Даже если тварь сожрет его на пороге, кто-нибудь поднимет тревогу… Граш удержит кадавра хоть какое-то время. Ведь удержит, правда? Вызовут Горесоля, Вронца… Только вот ему это уже не поможет.
Мариуш снова побежал. Размеренно, экономя силы. На очередном перекрестке свернул вправо, на улицу Деревянных шпаг. Тесную, извилистую, с высоченными старыми домами в три этажа. Фонари, щедро освещавшие бульвар, остались позади, а здесь было темно и сыро, от каменных стен веяло холодом даже в летнюю ночь. Почему мост? То есть, понятно, почему. Мост — переход между мирами, на мостах человеческая магия, дарованная богами и стихиями, гаснет. На мостах устраивают поединки и божьи суды: там невозможно жульничать и колдовать… И на мосту даже проклятую душу можно проводить в посмертие. Это знает любой первокурсник. Но как сделать это с кадавром?
За спиной послышались легкие шаги — Мариуш насторожился. Обернулся. Темная тень юркнула в кусты. Кладбищенские мороки следом увязались? Или… Он крепче сжал рукоять почти бесполезной шпаги. Эх, палаш бы хороший! А шпагой шею не перерубить. И главное — тварь нельзя подпускать близко. Тадеусу нужно новое тело. Душу он вытянет и сожрет, отдавая своим хозяевам. Мариуша передернуло. Посмертие ждет любого темного мастера, но одно дело — уйти дальше, другое — стать вечно безумной тенью или развеяться без всякой надежды.
Ладно, если это морок, близко он не подойдет, побоится клинка из небесного железа. А вот если кадавр… Темные громады домов давили, воздуха не хватало. Если выберусь живым, буду каждый вечер ходить в фехтовальный зал, — на бегу пообещал себе Мариуш. — Если выберусь…
Шаги. Быстрые, легкие — и куда ближе. А впереди — темный переулок. Совсем темный. И узкий — можно коснуться стен руками, разведя их в стороны… Мариуш остановился, круто развернувшись. Взглянул на кадавра, скалящегося шагах в двадцати. Судорожно сжал шпагу.
То, что стояло перед ним, человеком уже не было. Тьера Майсенеша ожидали в посмертии долго и ревностно. И, не сумев сладить, покуражились… Сгорбленная фигура была не просто обнажена, на ней и кожа осталась редкими клочками, кое-где. В других местах оголенную темно-багровую плоть покрывала слизь, перемешанная с пылью. Из разодранных запястий торчали белыми шнурами оборванные сухожилия, суставы неестественно вывернуты, выломаны наружу, руки мертво болтались по бокам тела. Ноги…голова… Мариуш сморгнул. Кадавр стоял к нему спиной. Точно — спиной! Просто шея у него была свернута назад так, что белесые глаза смотрели прямо на Мариуша. И ступни — тоже. Как он двигается? — ошеломленно подумал Мариуш. — Хотя что нежити законы анатомии?
Кадавр то ли оскалился еще сильнее, то ли улыбнулся. Сделал шаг к нему. Мариуш попятился, складывая пальцы на левой руке в знак изгнания — без всякой надежды, лишь бы сделать хоть что-то… Кадавр сделал еще шаг. Тишину разорвал звонкий лай. Прямо между ними, из какой-то подворотни, на улицу вылетел белый песик и кинулся на нежить, прыгая вокруг и яростно облаивая кадавра. Мариуш не мог сделать ничего. Он не успел бы сделать ничего — если бы и смог. Неуклюжее изломанное тело на мгновение расплылось в воздухе — короткий визг захлебнулся. Сжав тельце так, что Мариуш услышал хруст ребер, кадавр медленно, напоказ оторвал болтающуюся голову, скрутил собачку, как скручивают, выжимая, мокрое белье, и отшвырнул в сторону. Глядя Мариушу в глаза и растягивая лопнувшие губы еще сильнее, сделал шаг по окровавленной мостовой. Маленький шажок — тоже напоказ. Ужас накрыл целиком, смывая мысли — и Мариуш рванул в переулок, прочь. Изо всех сил, задыхаясь, не видя ничего ни под ногами, ни вокруг — и каждое мгновение ожидая тяжелого прыжка сзади. Но прыжка не было… Переулок будто выдернули у Мариуша из-под ног. Он вылетел на едва освещенную луной улицу и помчался по ней, не разбирая дороги. Свернул куда-то, под арку, потом еще, и еще… Сзади время от времени слышались тяжелые шлепки, подгоняя, заставляя выматываться в попытке бежать еще быстрее… Загоняя… Загоняя?
Выскочив на маленькую незнакомую площадь, Мариуш огляделся, задыхаясь. В груди кололо, ноги противно дрожали. Глупо. Глупо и бессмысленно. От кадавра не убежать. И нежить давно бы поймала его, не реши Тадеус поиграть, как кошка с мышью. Сволочь.
Вокруг было тихо. Только вдалеке, за домами, окружившими площадь непроницаемой стеной, слышался бравурный марш. Мариуш прислушался. Марш гвардейцев из «Белой дамы». В той стороне, значит, Оперный театр. А марш почти в конце трехчасового представления. Началось оно в одиннадцать. А теперь — третий час. Скоро рассветет. Мариуш медленно поворачивался по кругу, пытаясь поймать признаки движения в темноте возле домов, у фонтана посреди площади, в темных кустах сирени посреди клумбы. Кадавр следовал по пятам. Гнусная тварь… Страх дошел до высшей точки слепящего безнадежного ужаса и куда-то делся, сменившись холодной яростью. Мариуша трясло от злости. На Тадеуса Майсенеша, на коллегию мастеров, отказавших ему — лучшему студенту курса — в продолжении учебы, на самого себя! Что толку бояться нежити? А перед глазами стояла окровавленная белая шерстка, выпученные глаза и оскаленные зубы несчастной собачонки. И скоро — рассвет. Кадавр не призрак, не вурдалак, солнечный свет ему не страшен. Только с рассветом на улицах покажутся люди — и магистрат вместе с академией устроит облаву. А против всего города — Мариуш напрягся, уловив движение за фонтаном — против всего города Тадеусу не выстоять. Тело у него безмозглой нежити, но думает опытный маг. Что он сделает? Что бы я сделал на его месте?
Ответ пришел вкрадчивым шепотом: из глубины сознания, от того, кого Мариуш частенько видел в зеркале — вместо себя. Ты бы спрятался. Нашел уединенный дом — и скрылся, а ночью снова вышел на охоту. Беги, Мариуш. Можешь отрубить себе палец с перстнем, да хоть руки, которыми ты его взял — печать стоит на твоей душе. Кадавр найдет тебя где угодно. Найди самое надежное убежище, самую прочную дверь… Не поможет. Но еще поживешь… Ночь, две, три… А там и придумаешь что-нибудь…
А что будет делать Тадеус? — спросил Мариуш. — Что он сделает, пока я буду прятаться? И тьма в глубине его души хмыкнула, не собираясь отвечать на глупый вопрос. И правда, разве ты сам не знаешь ответа? В том доме, где Майсенеш найдет убежище, наверняка будут люди. Он устроит бойню. И купит их душами еще несколько дней и ночей отсрочки…
Не пойдет, — холодно и трезво подумал Мариуш. — Я эту тварь выпустил, мне по счетам и платить. Много всякого говорили про тьеров Коринза, но быть первым, про кого скажут, что он трус?
Шпага… соль… Что можно использовать? Ни-че-го, — скучающе отозвалась тьма, заползая поглубже. — По отдельности — ни-че-го…
Вдали прогремел взрыв музыки. Скоро финал. Сейчас ария Лермианы — и все… Из оперы выйдут люди. Кто-нибудь и в эту сторону… Думай, некромант. Зря что ли ты назвал себя темным мастером?
За фонтаном шевельнулось — легла на мостовую, в свет фонарей, темная тень. Мариуш выпрямился, сжимая шпагу. Глянул на нее — и на кадавра, медленно выходящего из-за мраморного бассейна. Там, за Оперой, где скоро зачехлят смычки и несравненная тьесса Лаура выйдет на поклон, мост Четырех ветров. И кое-что может сделать даже недоучка. Только вот пойдет ли Майсенеш на мост? Не надоело ли ему играть? И как успеть?
Кадавр медленно подбирался к нему, боком, мелкими шажками, скользя вокруг по длинной дуге. Мариуш еще раз глубоко вздохнул, поднял перед собой шпагу и сломал клинок о колено. Сам удивился, как тоскливо стало на душе. Ему-то о чем печалиться? Это подмастерьям при посвящении клинок из небесного железа дарит учитель, а он просто купит себе еще. Посидит снова полгода на хлебе и воде — и купит. Если жив будет. Кадавр остановился, чуя неладное. Все время приходилось напоминать себе, что он только выглядит безмозглой нежитью, а внутри у него душа, с которой не тягаться ни в силе, ни в опыте. Не говоря уж о знаниях.
Теперь в правой руке у него остался эфес с обломком лезвия ладони в три длиной, а в левой — острие. Тяжелый кусок клинка ладони в полторы, немного расширяющийся с одной стороны. Мариуш покачал его, примеряясь. Ну, требуху у трупа вырезали при бальзамировании, иначе он бы сейчас раздулся и булькал. Магия магией, а разложение свое берет. Целиться в сердце бесполезно — его нет. В голову? Да что гадать? Скорее всего, кадавр увернется. И вообще, он же спиной стоит. Хоть бы куда-нибудь…
Сложившись немыслимым образом и пригнувшись, нежить рванулась вперед. Не так быстро, как боялся Мариуш, но стремительно и ловко. Длинными прыжками пересекла половину площади, взлетела в воздух… Преодолевая соблазн просто выставить клинок перед собой, Мариуш увернулся. Рубанул наотмашь шпагой, как палашом — наугад. Проскочил мимо. И изо всех сил метнул обломок, как нож. Кадавр захрипел, приземляясь. Скособочился. Захрустели кости. Он по-прежнему стоял на четвереньках, спиной вниз. Шея вывернулась окончательно, слепое лицо поворачивалось в стороны, ища Мариуша, и тот понял лишь сейчас, что у твари вырваны глаза. Не просто бельма, как показалось ему в переулке, а пустые глазницы. Обломок шпаги торчал у кадавра между ребер, сбоку и сверху. Легкие, разумеется, не поднимались, но тварь снова захрипела, ухватилась окровавленной и пыльной рукой за лезвие — и отдернула ладонь. Качнула головой, то ли прислушиваясь, то ли нюхая воздух.
Мариуш на цыпочках шагнул вправо. Так вот почему он гонится, как за дичью… В переулке кадавр упустил момент, а потом Мариуш бежал, петляя, как заяц. А Тадеус шел по следу. Еще шаг. Ботинки скрипнули — кадавр насторожился. Заманить бы его куда-нибудь… Снова понюхав воздух, кадавр кинулся к нему — и Мариуш побежал, расчетливо петляя. Через площадь, под арку, по улице… Оглянулся через плечо: нежить неслась за ним то по-человечески, то опускаясь на четвереньки. Ее явно заносило вправо, и бежал кадавр медленнее, но бежал. Свернуть было некуда. Стиснув зубы, Мариуш выскочил на площадь перед оперой, молясь всем богам, которых мог припомнить, чтоб им на пути никто не попался. Справа гремела музыка — финальные аккорды — а они бежали с левой стороны площади, почти прижимаясь к ограде, за которой темнел парк. Кареты, к счастью, тоже стояли справа, ближе к Опере, и оттуда послышалось отчаянное ржание. Лошади бесились, чуя приближение нежити, били копытами, рвались из упряжи. Мариуш сам понимал, что еще немного — и выдохнется. Вбежал под арку, уходя с площади, оглянулся. Кадавр следовал за ним. Размеренно, механически двигаясь без следов усталости, приближался. И даже, кажется, бежал быстрее, чем после удара.
Коронную площадь он обогнул, вовремя свернув в переулок. Едва не забежал в тупик — вынырнул в последний момент. И даже испугаться не успел — помчался дальше. Площадь Кровавых роз — мимо… Переулок Белых голубей… Лошадь, привязанная у ограды, встала на дыбы, бешено забила по воздуху копытами. Увернувшись и оббежав по дуге, Мариуш услышал за спиной дикое протяжное ржание, исполненное боли. Проклятье, лошадь-то зачем? У нее же нет души! Улицы, переулки, арки. Он уже не помнил, куда бежать — вело чутье. Нутряное чутье загнанного зверя, да еще память о городе, пропитавшая его насквозь. И мостовая стелилась под ноги, кивали, пьяно покачиваясь, фонарные столбы, подмигивали огни за ставнями. А с неба холодно и надменно взирала огромная луна, серебря тонкой пленкой каждый камень в мостовой, каждый лист и травинку, каждый завиток меди или бронзы на оградах и скамьях. Казалось, он бежит по расплавленному серебру. В затылок Мариушу глядела смерть. И город вокруг замер, прислушиваясь, присматриваясь, оценивая и выжидая.
Вот и кофейня Бельхимера. Измотанный Мариуш всхлипнул, пробегая мимо освещенных окон. Вниз, под очередную арку, по улице… Мост совсем рядом. Шагов двести. Мариуш оглянулся. Задыхаясь, ухватился за выступающую стену дома, нырнул в переулок. Выбежал на прямой, как стрела, участок дороги. Несколько минут. Всего пару минут бы… Впереди, почти перед самым мостом, улица сужалась. Там стояли друг напротив друга две высоченные толстые липы, смыкая ветви зеленой шапкой. Мост — в нескольких шагах! А ему еще нужно мгновение перед мостом. Оглянуться… Сзади, нагоняя, выскочил из переулка кадавр. Мариуш рванул вперед. Выиграл шаг. Два шага. Проскочил под липами, едва не споткнувшись о корень, взломавший мостовую. Не успеть! Влетел на набережную, сжимая эфес в мокрой ладони, склонился перед ступенями. Спину обдало холодом ужаса. Сзади послышался дикий мяв. Обернувшись, Мариуш успел увидеть, как по липе взлетает черная тень, метнувшаяся прямо перед кадавром. И как тот неуловимо медлит, будто запнувшись.
Вскочив, Мариуш взбежал по ступеням на мост, рванул к его концу, снова обернулся. Кадавр приближался, уже не бегом, а спокойно, почти вразвалочку. Дошел до середины моста… Мариуш наклонился — неудобно, обломок короткий — и провел у второго конца моста по пыльному граниту сломанным лезвием черту, замыкая ловушку. Распрямился, поворачиваясь к замершему кадавру. На темном, измазанном кровью и грязью лице нежити влажно блестели огромные, навыкате, живые карие глаза, едва помещаясь в глазных впадинах. Вспомнив лошадиный крик, Мариуш содрогнулся. Так вот почему он увидел кота. Увидел — и суеверная душа Тадеуса по старой памяти дрогнула! На миг Мариушу стало смешно. Потом — безразлично. Страх, ярость… Только звенящая пустота на их месте, приправленная пронзительной чистой тоской. Глупо. Как глупо. Но Коринза платят по своим счетам сами. Он сдернул шляпу, чудом не слетевшую во время безумного бега по городу, и церемонно поклонился кадавру.
— Тьер Майсенеш! Вы еще здесь? Не уделите ли пару минут?



Всегда рядом.
 
LitaДата: Понедельник, 29.07.2013, 12:30 | Сообщение # 38
Друг
Группа: Администраторы
Сообщений: 9617
Награды: 178
Репутация: 192
Статус: Offline
4.

Мгновение, второе, третье… Кадавр стоял перед ним, покачиваясь на вывернутых ступнях, неестественно сгорбившись, словно его позвоночник был сломан в паре мест. Может, так оно и было. Мариуш глубоко вдохнул холодный ночной воздух, наполненный речной свежестью. Что ж, значит, все…
Нежить шагнула вперед. Голова трупа откинулась назад, безжизненно, как крышка, привязанная к сосуду — и на плечах кадавра проявилось лицо Тадеуса. Оглядевшись, он усмехнулся Мариушу.
— Неплохо, Коринза, совсем неплохо… Вы использовали реку, как естественную границу, замкнув две другие по мосту. Умно.
— Благодарю, тьер Майсенеш, — снова склонил голову Мариуш, стараясь не обращать внимания на покровительственную насмешку в голосе призрака. — Могу я задать вам напоследок вопрос?
— Хоть три, — фыркнул Тадеус. — Решили все же капитулировать?
— Нет, — честно признался Мариуш. — Просто интересно. Что вам сделал Томек Сельневич?
Призрак скривился, словно Мариуш помянул всуе весь светлый пантеон.
— Странный выбор последнего вопроса.
— Какой есть, — пожал плечами Мариуш, подставляя разгоряченное лицо ветерку с реки. — Я всегда был любопытен…
— Сельневич — подмастерье Горесоля, — презрительно бросил Тадеус. — Вдобавок, наглый тупой мальчишка меня раздражал. Считал себя равным чистокровным тьерам.
— Он и был тьером по наличию дара, — тихо заметил Мариуш. — Древность рода это еще не все…
— Чушь! Вы молоды, Коринза. Вы не помните времен, когда в Академию принимали только тьеров в третьем поколении. А до этого — в пятом! И всякой швали было куда меньше! Я предупреждал Горесоля… Впрочем, это наши с ним дела, и вас они не касаются.
Призрак неприятно улыбнулся, делая шаг вперед. Мариуш поднял обломок шпаги — Тадеус покачал головой.
— Не смешите, Коринза. Вы не знаете, что делать, верно? Дурачок Сельневич вам подсказал, но знаний не хватает. Ведь так?
— Так, — еще тише согласился Мариуш.
Губы пересохли, и он облизал их, чувствуя, как ветер, пронзительный и резкий, дует все сильнее: в спину, в лицо, с боков… Луна, выплыв из легчайшей дымки, снова засияла во всю мощь, заливая мост, фигуры стражей и сгорбленную нежить перед Мариушем.
— Вас выгнали, как приблудного щенка, — оскалился Майсенеш. — Вас, Коринза, лучшего студента на курсе. Не дали доучиться всего два года. И вы ведь просили коллегию, верно? А потом каждого мастера — в отдельности.
— Не каждого, — ровно отозвался Мариуш. — Не каждого, Тадеус.
— А зря, — ухмыльнулся призрак, — Я вас ждал. Вам стоило прийти ко мне, мой дорогой Мариуш. Тогда мой срок еще не вышел. Вы не дурак и чистокровный тьер к тому же. Я бы взял вас в подмастерья… Испугались?
— Нет. Просто вы мне не нравитесь, Тадеус. И не подходите ближе.
Мариуш улыбнулся, глядя мимо кадавра на темный берег Кираны. Там светился огнями ночной город. Там была жизнь. А здесь лишь тьма, холодный ветер и существо напротив.
— Понимаете, — сказал он спокойно. — Я действительно не знаю, что делать с кадавром на мосту. Обидно. И все же вам отсюда не уйти. Река и мои границы не выпустят вашу душу, тьер Майсенеш. А без нее кадавр — просто труп.
— Зато у меня есть вы, Коринза, — оскалился призрак. — Я уйду отсюда в вашем теле. Героем и победителем страшной нежити… Пусть вас это утешит.
— Не думаю.
Далекие огни мигали весело и приветливо. Мариуш почувствовал, как на глаза от ветра наворачиваются слезы. Сморгнул радужную пленку. За спиной Майсенеша, у конца моста, что-то шевельнулось в лунном свете — или ему просто показалось?
— Не думаю, — повторил он, стараясь, чтобы голос не дрогнул. — Вам ведь нужно живое тело, тьер Майсенеш.
Обломок шпаги холодно блеснул — кадавр, шагнув вперед, остановился. Лицо Майсенеша поплыло в лунном свете, искаженное страхом и яростью. Не отводя сломанного, но все же острого лезвия от горла, Мариуш улыбнулся, понимая, что выиграл. Рассчитал правильно — и выиграл.
— Не дурите, Коринза, — прошипел призрак. — Ваша душа заложена, не забыли? Мы можем договориться. Вытащите меня сейчас, а потом я найду другое тело. Вы доживете свою жизнь — а там видно будет! Всегда есть выход.
— Не думаю…
Мариуш сглотнул вязкую слюну, посмотрел в лицо Тадеуса Майсенеша, прямо в темные провалы на месте глаз, уже без всякой опаски. Неупокоенному не сладить с тем, кто одной ногой ступил за грань. А для этого нужно только выбрать по-настоящему. Слегка повернул обломок так, чтоб острый край уперся в кожу. Подумал, что это должно быть быстро — артерия же. И что Тадеусу никак не успеть. Вот только что там шевелится на границе света и тьмы, буквально в нескольких шагах?
— Глупец. Вы не понимаете…
Кадавр качнулся вперед, не двигаясь, впрочем, с места. И кусок тьмы у него за спиной тоже качнулся, оказавшись немного ближе. Резким порывом ударил в лицо ветер.
— Это вы не понимаете, — устало проговорил Мариуш, понимая, что пора. Дальше тянуть нельзя, раз уж решился. — Я не отдам вам город. Его строили мои предки. Мне здесь нравилось. Не хочу, чтоб вы его поганили своим присутствием — в любом теле и виде. А впрочем, это все слова. Я не хочу, чтобы вы ушли отсюда победителем, тьер Майсенеш, вот и все…
Он почти успел. Острие кольнуло кожу, рука напряглась — кадавр прыгнул вперед — и вместе с ним рванулась тьма. Ветер вдруг стал тяжелым, плотным и упругим. Он толкнул Мариуша в грудь, сбивая с ног, отшвырнул назад и в сторону, к парапету. Бронзовое крыло хлопнуло в воздухе, выбивая шпагу из рук. Тьма, оскалившись, мелькнула в сторону кадавра, но тот увернулся — и химеру, тяжелую бронзовую химеру пронесло мимо. Со стороны берега уже взмывала в воздух еще одна темная тень, широко распахнув крылья. Кадавр оказался рядом, ухватил за рукав — Мариуш дернулся, оставил клок ткани в скрюченных пальцах — химера обернулась, быстро, но не успевая. Отпрыгнув, Мариуш вскочил на парапет, понимая, что лучше в воду. Разбиться о темную зеркальную гладь, утонуть — все лучше. Ветер ударил откуда-то сбоку, едва не сбив с парапета. Пригнувшись, Мариуш удержался на полусогнутых коленях, но следующий порыв толкнул в спину, потом в грудь, в другой бок. Холодный, горячий, упругий и падающий вихрем со всех сторон… Ветра играли с ним, не давая слететь с моста, поддерживая, кружа и толкая. А на мосту четыре химеры играли с кадавром, словно четыре кошки с загнанной мышью. Прыгали вокруг, мелькали и кружились, толкали друг к другу тяжелыми лапами. Кадавр, оскалясь и хрипя, пытался отбиваться, рвал воздух пальцами, но по бронзе его руки лишь скользили. И Мариуш, задыхаясь от бьющего в лицо ветра, смотрел, как небрежно и жестоко выхватывают клыкастые пасти куски плоти, не давая нежити упасть.
— Хватит, — услышал он свой голос будто со стороны и снова крикнул, пронзительно и жалко. — Хватит, прошу!
Одна из химер, оказавшаяся ближе, подняла голову, обернула к нему искаженное получеловеческое лицо. И кадавр, на мгновение покинутый мучительницами, тоже обернулся и глянул. Холодея, Мариуш дернулся, чтобы спрыгнуть на мост. Химера зарычала, басовито и гулко. Парапет под ногами Мариуша отозвался дрожью.
— Хватит, — повторил Мариуш, не обращая внимания, что ветер зло и жадно рвет развевающиеся полы камзола, треплет волосы, грубо толкает во все стороны.
Жертва и охотники смотрели на него, и ни у кого из них во взгляде не было ничего человеческого, лишь тьма и лунный свет играли тенями. Потом химера тряхнула мордой — и прыгнула. Сбив кадавра на плиты моста, приземлилась сверху, ломая кости, рванула шею и затылок, отскочила. Ее место тут же заняла другая. Окружив распластанное тело, бронзовые твари рвали его на куски, прижимая лапами и мотая мордами, как живые кошки. Через пару минут все было кончено. От посмертной оболочки тьера Майсенеша остались лишь несколько пятен на полированном граните — и четыре фигуры, лениво складывающие крылья. Ветер, затихая, в последний раз упругой лапищей толкнул Мариуша в спину — некромант слетел с парапета, приземлившись на четвереньки, торопливо встал. Сзади холод реки — темный смертельный холод. Впереди — бронзовые стражи. И рассвет — еле виден розовеющей полоской. Сглотнув, Мариуш заставил себя шагнуть вперед, на середину моста. Химеры смотрели на него равнодушно и даже — если не показалось — с некоторым любопытством. Одна мягко — струей ртути — перелилась поближе, села на задние лапы, склонив голову и заглядывая ему в лицо. Мариуш замер. Присмотревшись, химера тряхнула ушами, разведя их в стороны и немного назад, оскалилась, обнажив кинжалы бронзовых клыков.
— Благодарю за помощь, — немеющими от усталости и напряжения губами проговорил Мариуш. Поднял валяющуюся тут же рядом шляпу, стряхнул пыль, поклонился. Надел шляпу, подумав, что косметика наверняка размазалась и похож он сейчас в лучшем случае на паяца, а в худшем выглядит страшнее кадавра. Вот не зря даже химеры приглядываются… Нервно хихикнул. Химера опять встряхнула ушами, легонько толкнула его мордой, едва не впечатав в парапет, и бесшумно отошла, волоча по плитам длинный хвост с кисточкой.
— Мне же никто не поверит, — сказал Мариуш, присаживаясь на парапет и вытирая лицо платком. — Ни за что и никогда…
— А вы так хотите, чтобы поверили, сударь?
Голос был смутно знаком и совсем не страшен. Мариуш неторопливо обернулся. В двух шагах стоял седой старик в сером сюртуке. Одной рукой странный прохожий держал недлинный шест с обгоревшей паклей на конце, а другой рассеянно и ласково почесывал за ухом химеру. Бронзовая тварь осторожно подставляла голову, прикрыв глаза, расплывалась в жуткой улыбке и едва не мурлыкала. Вторая ожидала своей очереди, уткнувшись мордой в колени старика. Еще две подошли, встав по бокам и ревниво глядя на Мариуша.
— Фонарщик?
— К вашим услугам, тьер Коринза, — слегка поклонился старик.
— А-а-а-а… Э-э-э-э… — начал Мариуш, сбился и замолчал. Посмотрел на старика, ответившего ему лукавым и слегка насмешливым взглядом. На химер, отталкивающих друг друга мордами от фонарщика. Перевел зачем-то взгляд на опустевшие постаменты, ярко освещенные луной. И на фонарщика опять: седого сутуловатого старика в блекло-сером сюртуке, такого неприметного и невзрачного, что не сразу и разглядишь некоторые мелочи. Например, отсутствие тени…
— Тьер Юзеф? — наконец вымолвил Мариуш.
— Просто Юзеф, — улыбнулся старик. — В противоположность слухам, я никогда не был тьером. Происхождение — это еще не все, как вы недавно изволили заметить, мой юный мастер.
Встав, Мариуш низко поклонился, сдернув шляпу и отведя ее на вытянутой руке — как перед старшим по титулу или наставником. Старик снова с достоинством склонил голову, и Мариушу показалось, что его глаза блеснули удовольствием.
— Прекрасная ночь, не так ли? — промолвил он, подхватывая с мостовой деревянный ящик с инструментами.
— Подождите, — жалобно попросил Мариуш. — Прошу вас. У меня столько вопросов!
— Не на все вопросы следует отвечать, — мягко улыбнулся призрак великого архитектора. — Но… на некоторые…
— Почему они мне помогли? — выпалил Мариуш.
Юзеф слегка пожал плечами, вглядываясь куда-то мимо Мариуша, в ночь над рекой и городом.
— Разве вы не считали их живыми, мастер Коринза? Разве не приветствовали изо дня в день, ощущая искру жизни, которой я их нечаянно наделил?
— Я…они мне просто нравились, — признался Мариуш. — Они красивые. И это было забавно.
— Понимаю, — спрятал Юзеф улыбку в седые усы. — Но вежливость, даже из шалости, приятна всем. Вы приглянулись этому городу. А вот с Тадеусом Майсенешем они в свое время взаимно не поладили. Город терпел, разумеется. Камни, стены, мостовые и фонтаны. Они молчали и ждали. У города редко есть выбор. Но он все видит и ничего не забывает. Учтите это, мой юный мастер.
— Я непременно учту, — пообещал Мариуш, чувствуя, как бежит по спине озноб. Четыреста лет… Юзеф жил четыреста лет назад! И до сих пор блуждает призраком по столичным улицам…
— Мэтр Юзеф…
Мариуш замялся, чувствуя себя дураком. Но все же снова заговорил под внимательным взглядом серебристо-серых глаз.
— Мэтр Юзеф, у вас неоконченное дело? Или вас держит что-то иное? Могу я что-нибудь сделать для вас?
— Не думаю…
Старый фонарщик покачал головой, совсем как Мариуш недавно, и его слова прозвучали эхом сказанного некромантом.
— Я остался, потому что любил этот город больше жизни и больше собственной души. Он и стал моей душой, видите ли. Так бывает. Благодарю за предложение, мастер, но я счастлив и не хочу иной судьбы.
— Понимаю, — отозвался Мариуш, глубоко вдыхая предутреннюю свежесть, наполненную запахом ночных фиалок и речной сырости. Похоже, ветер, дующий сейчас на мосту, смешал ароматы чьего-то сада и Кираны. — А что мне теперь делать?
— Вам? — удивился призрак, поправляя на плече ремни ящика. — Продолжать образование, полагаю.
— Я заложил собственную душу за дневники Майсенеша, — горько обронил Мариуш.
— Жалеете?
— Не знаю, — пожал плечами некромант. — Его, конечно, надо было остановить. Но отдавать душу я не хочу.
— Ну и не отдавайте, — неожиданно развеселился призрак. — Кто вас заставляет? Вы еще даже в наследство не вступили!
Он подмигнул ошарашенному Мариушу и продолжил:
— Тьеру Майсенешу будет чрезвычайно затруднительно предъявить на вас права оттуда, где он сейчас…
Бронзовые твари, окружившие Юзефа плотным кольцом, как по команде, облизнулись.
— Что до остальных сторон, то время у вас еще есть. Используйте его с толком, юный мастер. И главное — продолжите образование… А теперь простите, но рассвет уже близко. Время гасить фонари…
Мариуш молча сидел на парапете и смотрел в спину удаляющемуся призраку. Фонарщик, надо же. Выходит в сумерках и уходит в них же… Химеры, окружив создателя, проводили его до границ моста. Две, возвращаясь, прошествовали мимо Мариуша: под бронзовыми шкурами переливались мышцы, толстые лапы бесшумно и мягко ступали по граниту, длинные хвосты волочились по плитам. Одновременно вспрыгнув на пустые пьедесталы, химеры совершенно по-кошачьи потянулись, выгибая спины — и застыли, отливая темной бронзой, как и положено.
Обернувшись, Мариуш посмотрел туда, где из-за острых крыш по небу плыли розовые полосы. Усталость навалилась внезапно, вязкой тяжестью, залившей ноги, плечи, голову… Заныл ушибленный где-то локоть, ему отозвалось колено…Он медленно сполз с парапета, поднял обломок шпаги, когда-то — сто лет назад, не меньше — брошенный в кадавра. Видимо, небесное железо пришлось мостовым стражам не по вкусу. Несколькими шагами дальше подобрал и эфес с частью клинка. Пригодится — можно перековать… Подергал перстень Майсенеша — тот сидел, как влитой. Значит, придется что-то решать с наследством. Прошел по мосту до самого конца, еле передвигая ноги. Сошел на мостовую. Остановился. Перед ним, прямо посреди улицы, сидел кот. Тот самый, безусловно оставшийся на той стороне Кираны. А впрочем — что странного? Уж после всего, случившегося этой ночью…
— Доброго утра, сударь мой кот, — едва ворочая языком, проговорил Мариуш. — Я бы с радостью пригласил вас к мэтру Бельхимеру, отметить победу, но сами видите…
Кот, склонив голову набок, немигающими глазами рассматривал Мариуша. Некромант вздохнул.
— Впрочем, если вас устроит мое скромное жилище, сочту за честь. Там неплохой диван, а в очаге живет настоящая саламандра, так что он никогда не гаснет. И можно договориться с молочницей насчет сливок.
Двинув ухом, кот встал, потянулся, совсем как химера, и, повернувшись, пошел рядом с Мариушем по мостовой, розово-серой от лучей встающего солнца.



Всегда рядом.
 
LitaДата: Воскресенье, 25.08.2013, 14:48 | Сообщение # 39
Друг
Группа: Администраторы
Сообщений: 9617
Награды: 178
Репутация: 192
Статус: Offline
Авторы: Plamya и Sba

Нетрадиционные методы спасения мира или Графоманка, туда и обратно


«…На балконе стояла принцесса Ольга…»
Нет! Ольга – это как-то слишком современно. Вольха? В какой-то дешевой книжонке такое имя было, не дай бог спутают. Пусть будет Хельга.
«На балконе стояла принцесса Хельга и гляделась в зеркало…»
Работа над романом – тяжелый труд. Да, когда сюжет нашептывает Муза, он рождается мгновенно. Но вот проработка деталей – сущее мучение. Иногда имя главной героини приходится обдумывать чуть не полчаса. Это ведь очень важно! «Как вы яхту назовете…»
Но теперь, когда имя было выбрано, писалось легко. Я посмотрела в зеркало, втянула щеки и живот, пытаясь представить себя стройнее размеров на пять. Получилось вполне симпатично! Фигурка – мечта, словно песочные часики: волнующий бюст, бедра, а посередине – тонюсенькая талия. Накрасить, одеть в красивое платье – и чем не принцесса? Я поспешила записать возникший в голове образ:
«Она была признанной красавицей с пышными русыми волосами и пышными, соблазнительными формами, которые подчеркивало розовое платье с корсетом и пышной юбкой. Пышная грудь соблазнительно выглядывала из низкого декольте. Голубые и перламутровые, как хрустальные озера в горах, глаза принцессы в обрамлении длинных пышных ресниц были полны решимости, страсти и твердокаменной мощной воли …»
Творческий процесс прервала заглянувшая в комнату бабушка:
– Оль, ужин на столе.
– Бабуль, ну я же пишу! Ты ведь знаешь, нельзя отвлекать, когда у меня вдохновение!
– Опять дурью маешься, – проворчала она. – Лучше бы работу нашла, – и притворила дверь.
Раньше бабуля меня хвалила за стремление писать, читала все рассказы, все романы и повести. А когда я всерьез решила посвятить себя литературе – вдруг стала отговаривать, твердить, что писать – очень трудно, что таланта у меня не хватает, что не умею работать над текстами. Поначалу это обижало. Только спустя год, когда ни один из шести романов не приняли ни в одно издательство, я поняла, что бабуля вовсе не считала меня бездарностью. Просто понимала, как трудно настоящему таланту без денег и интима с редактором пробиться на вершину. Какие только отписки мне не приходили! И язык-де бедный, и сюжет вторичный… Ну какой он вторичный, если у меня там эльпиры – летающие эльфы, пьющие кровь? Где вы еще такое видели? Или того хуже – «идеи нет». До сих пор не могу понять, они реально косоглазые, ничего не видят и не понимают – или просто отговорки не умеют придумывать? У меня же идей в каждом романе целая куча! Даже сама порой не знаю, сколько! В общем, я столкнулась с реальностью и поняла, что напечатать свои творения будет непросто. Бабуля, конечно, это знала и старалась меня уберечь от разочарования. Но я не могу не творить. А писать в стол, чтобы люди не получили возможность приобщиться… это не для меня. Ничего, пробьюсь.
Рано или поздно талант прогрызет себе дорогу сквозь стены хамства, глупости и зависти.
Все! В бой!
Но бесценный настрой был утерян. Принцесса на белом листе осталась в полупозиции, разглядывая совершенство, застывшее в зеркальном плену, и ожидала очередных мастерских метафор. Нет, ну разве можно отвлекать меня в такой момент? Я же автор, мастер слова, творец миров и судеб. Демиург! Что будет с судьбами и мирами, если мне все время мешать?
Я восполнила недостаток вдохновения шоколадным кексиком. Сахар очень полезен для работы мозга. Отхлебнула кофе из кружки с героями всем известной вампирской саги – совершенно бездарной, к слову. Вот из-за таких низкопробных опусов истинная литература остается в тени. Кто сейчас читает Достоевского, Пушкина, Пастернака? Никто. Вот и меня тоже… Но рано или поздно люди устанут от ерунды, их потянет к высокому, вечному, чистому. Только тогда меня оценят по достоинству. Надеюсь, не посмертно. А пока надо творить. Демиург не творить не может.
Метафоры. Аллюзии. Эпитеты.
Ухватив капризную музу за шиворот, я обрушила пальцы на клавиатуру, барабанной дробью выколачивая из нее прекрасный новый мир. Это будет шедевр!
«…Красота спасет королевство, – сказала Хельга, набросив на плечи плащ из шерсти шкуры грифона. Красивые глаза блеснули чернотой, отразившись в красивом зеркале в прекрасной раме с пышным орнаментом: – А может, разрушит?
Она посмотрела в стрельчатое окно арочной формы.
За рекой шумел листьями пышный сосновый бор. Туман серо-молочным любовником оплетал стволы пышных елок, вился меж кустами развесистой брусники и любовно лобызал камни. Истово мохнатый персик солнца заливал прекрасный мир пылающей золотистой закатной медью…»
Боже, как красиво! Слезы на глаза наворачиваются. Описания мне всегда удавались. Но коротко вышло как-то, надо бы усилить впечатление. Читатель ведь просто обязан сам оказаться у границы леса Вердельмелькельтерделла! Или просто – Чудовищного Мрачного Леса Черепов. Требуется визуальный ряд.
Взяв ноутбук и тарелку с печеньем, я отправилась на балкон. Лесопарковая зона, конечно, мало походит на сказочный лес, но воображение – лучший помощник. А воображение талантливого демиурга – подавно. Всего-то и осталось, что заменить дистрофичные липы раскидистыми елями (пышными и изумрудно-зелеными), набитые мусором синие мешки – обомшелыми валунами, а вон тех трех забулдыг – эльпирами, разбившими бивуак у реки (черной и загадочной).
Уж этот роман непременно напечатают! И все интернетные «критеги», не написавшие даже пары книг, раз и навсегда заткнутся! Есть лишь один критерий авторского таланта – бумажное издание с фамилией, блестящей глянцем на полке в магазине. У меня уже были заготовлены шесть романов, двенадцать повестей и сборник рассказов. Примерно раз в неделю что-то из этих произведений отправлялось в издательства, но пока никто не решился печатать такие серьезные вещи. Всем подавай коммерческие пустышки. Но я не теряла надежды и продолжала ваять.
– Сегодня сотворю новый мир, безупречный и совершенный, – вздохнула я, чувствуя приятную истому. Всегда становлюсь сверхчувственной, когда буквы складываются в ровные строчки. – Слова, как краски! Я демиург!
Воздух заметно завибрировал.
Я испуганно обернулась, и едва не снесла с ног всей своей пышностью худощавого и высокого красавца.
Крик замер на губах. Обряженный в зеленый шелк мужчина? На моем балконе?! При ближайшем рассмотрении оказалось, что незнакомец красив весьма специфически. Длинные волосы, миндалевидные глаза и… вытянутые уши. Взгляд испуганный, но мудрый.
– Гя? – спросил пришелец. – Чтсмй?
– Чего-чего? – нахмурилась я. – Ты кто такой и откуда взялся?
– Эф, – незнакомец приложил ладонь к груди. Затем ткнул в меня пальцем: – Члвк? Дмург?
На его идеальном лице проступило нечто, что легко можно было бы принять за восторг. А в глазах – надежда.
– Да, демиург! – с вызовом подтвердила я, подозревая, что ушастый издевается. На форумах частенько троллили таким образом. Но потом до меня постепенно стало доходить: – Подожди… Настоящий эльф! Это ж я тебя что, волшебной силой искусства вызвала, пером и мыслью? Зашибись!
Эльф побледнел. Сжал кулаки. С печальным вздохом ударился головой о стену и рухнул, как подкошенный. Нормально, да?
– Эй, псих, – я наклонилась и подергала суицидника за рукав. Не помогло. Легонько похлопала его ладонью по щеке. – Ты сюда самоубиться пришел, что ли? Ну-ка поднимайся!
Мне показалось, ушастый как-то излишне тесно прижался грудью к моему бюсту. Оно и понятно, у эльфей, наверное, пятый размер днем с огнем не найдешь. Хотя я бы его с радостью поменяла на третий, но в сочетании с талией – не обязательно тонкой, мне любая сгодится… Но проявление интереса к моим персям хоть и лестно, а все же неприлично! Я смущенно отпрянула – и оторопела: все еще бесчувственный эльф медленно воспарил – в горизонтальном положении, плавно, как дирижабль. Он что же, волшебник? Час от часу не легче! Невменяемый маг у меня дома!!!
Не знаю, как далеко он мог упорхнуть, но проверять не рискнула – схватила болезного за рукав и потянула в комнату, словно воздушный шарик. В дверях сказочный гость застрял, зацепившись рукой, пришлось подергать. Потом приложился плечом о шкаф, но на кровать я его уложила без проблем. Конечно, стоило убрать руки, как эльф снова начал левитировать.
– Лежи тут! – рыкнула я, прижимая к постели ладное мускулистое тело.
Вряд ли эльф меня услышал, а тем более понял, но почему-то остался лежать спокойно, как и должно стукнутому головой. Для надежности я прикрутила его к кровати, пропустив связанные вместе пояса из своего гардероба под днищем и закрепив бантом у эльфа на животе. Заперла дверь, чтобы бабуля, чего доброго, не застала в моей постели незнакомца. Что с ним делать, я представляла смутно, но решила для начала привести в чувство. Взяла с подоконника лейку для цветов, побрызгала из нее в лицо эльфу, намочила салфетку и положила ему на лоб. Действия это не возымело, потому еще разок прибегла к мануальному воздействию.
– Эй, друг любезный, – наградила его парочкой пощечин. – Очнись!
Веки эльфа дрогнули, он заморгал, скривился, щупая рукой пострадавший лоб. Попытался встать… и с недоумением уставился на накрученные мной узлы.
– Й плнк?
– А? – не поняла я. – А, нет, не пленник. Сейчас развяжу. Ты только не колдуй больше. У нас это… не принято. Договорились?
Эльф непонимающе захлопал длинными ресницами. Что ж делать-то? Зафиксирован он был весьма условно, даже обычный мужик легко от таких пут освободился бы, а уж магу мне и вовсе нечего противопоставить. Оставалось надеяться, что помутнения рассудка у иномирного гостя больше не случится.
– Ты только спокойно, не нервничай, ладно? – я все же принялась бороться с узлами: еще не хватало, чтобы он во мне врага видел. – Звать тебя как хоть? – эльф снова не понял, пришлось повторить очень медленно: – И-мя. Имя свое назови.
– Грдррлрл.
– Чего? Прости, конечно, – наконец распутала пояса и присела на краешек кровати, – но такого мне не выговорить. Давай я буду звать тебя… Гардар. Нет, лучше Гардариэль – эльф все-таки. Нравится?
– Грдаръэль?
– Гар-да-ри-эль.
– Гардариэль, – послушно повторил ушастый и заулыбался: – Крсив, нрвитс.
– Вот и хорошо. А я Ольга. Приятно познакомиться.
Гардариэль оказался неплохим парнем. Согласился прятаться от бабули на балконе, пока я ходила на кухню, не шалил, ничего не трогал и выглядел вполне адекватным. С удовольствием стрескал полкило шоколадных печенюшек и выхлебал две чашки кофе со сгущенкой. А вот вести с ним беседу оказалось делом непростым: мы попросту говорили на разных языках. То есть он изъяснялся вроде бы на русском, но таком исковерканном, что разобрать суть сказанного не удавалось.
– Гардариэль, – взмолилась я. – Говори медленнее и понятнее.
Он внял и принялся рассказывать снова – уже значительно разборчивей. Не все в его повествовании было ясно, но кое-что до меня дошло-таки. В их мире некий злобный типус натворил дел, и справиться со злодеем можно только посредством мощной магии. А с ней-то у эльфов проблемы. Вот им и понадобился Демиург особого таланта – тот, кто спасет мир силой Слова. Что честь спасти Гардариэля и его собратьев предоставлена мне, я уяснила сразу – иначе с чего бы он именно на моем балконе материализовался? Но вот как это осуществить, пока не знала.
Поразмыслив, решила обратиться за консультацией к знающим людям. Раз реальный эльф вполне соответствует литературному образу этой расы, то и другие особенности мира, описанные в наших книгах, вполне могут оказаться если не достоверными, то приближенными к истине. А кто лучше всех разбирается в эльфах и их проблемах? Правильно, ролевики-толкиенисты. По крайней мере, я на это очень надеялась, потому что других специалистов среди моих знакомых не наблюдалось.
Намечались приключения, поэтому на СИ я появлюсь нескоро. Нужно оставить благодарным читателям хотя бы главу, а дописать мне осталось совсем чуток. Но эльф, прожорливым упреком, трудился над воздушной кукурузой в карамели и смотрел на меня глазами полными надежд.
– Вот что, дружок, подожди немного. Нужно закончить одно важное дело, – сказала я, направляясь к письменному столу.
Гардариэль покорно уселся в кресло, сложил ручки на коленях, всем своим видом изображая безграничное терпение.
Я благодарно кивнула и уселась за ноут. Выверенными движениями нарисовала картину, завершающую главу:
«…Хельга оглядела свою личную команду, верных ей соратников: вампир, оборотень, паладин, вор, дриада и юный маг. Позади всех стоял таинственный проводник. Весь в черной блестящей иссине-угольного цвета коже. Королева хмыкнула, увидев его осунувшееся с прямыми мужественными чертами лицо с мешками под голубыми глазами и тонкие, чувственные губы, обросшие щетиной.
– Время отправляться в путь, – сказала она громким и красивым голосом. Пластинчатые доспехи сияли струящимся серебряным лунным светом, в глазах пламенем леденела черная решимость. – Стрела из мертвых костей василиска должна быть найдена до того, как злобный Лорд Дандардорот овладеет Цитаделью Света. Так давайте же перехитрим и овладеем Лордом первыми!
Шутку оценили все. Хельга умела и любила шутить. И лишь затянутый в черную кожу проводник Дандар почему-то угрюмо нахмурился. Потом насупился и недовольно скривился. Королева знала, что он еще доставит неприятностей в пути под чужими звездами, но иных проводников в королевстве не имелось.
Сумерки упали на мир, как падает грязный солдатский сапог в угол съемной каморки пожилого углежога, когда отряд выехал верхом на лошадях в ночь…»
Файл был отправлен на СИ, а прощальное слово подругам написано.
– И нам пора, – сказал я эльфу. – Гардариэль, хватит стену гипнотизировать! Бабушка смотрит «Золотой Век», так что выберемся из квартиры без труда…
Вопреки моим опасениям, лифта эльф не испугался. То ли в его мире были знакомы с механизмами и машинами, то ли просто оказался отважным парнем. Хотя и глупым. Задумчиво посмотрел на коллекцию жвачек под потолком, на изрисованные стены. Кивнул на слово, известное и нежно любимое в народе, спросил:
– Чт эт тке? Мгучая ру-на? – теперь он говорил более-менее внятно. Или я просто научилась расшифровывать его тарабарщину. – Д их здес тры штки!
– Гм, – смутилась я. – Не руны, конечно, но слово действительно могучее. М-да… Ты, кстати, не забывай про букву «о»! Очень, очень хорошая буква. С нее начинаются замечательные слова. Обед, одухотворение… Ольга!
– Понятн. А это? – изящный палец уткнулся в надпись, намекающую, что некий Митька любит отнюдь не баб. – Поверь, ничего важного здесь нет! – поспешно заверила его. Слэш, конечно, в моде нынче, но кое у кого в этой кабинке есть некоторые стойкие моральные предубеждения. По крайней мере, только мне удается действительно ярко и достоверно описать любовь двух мужчин, не скатываясь в рейтинговую пошлятину. – Забудь эту ерунду.
– Н к-к же, – недоумевал Гардариэль, – Бквы – велкое сокровще! Не быват ненужных фраз! Не быват бесполезных бкв! Слов не можт бть ерндой…
– Но не в нашем мире.
Прогулка до остановки превратилась в фарс. Эльф явно не ожидал, что на улицах можно услышать столько всего! А я не ожидала, что он станет пытаться выполнять рекомендации всякого, кому наступил на ногу или задел локтем! Но и повод для гордости обнаружился: две стервы из дома напротив так и обомлели, когда увидели со мной длинноволосого мужчину в шикарном наряде. Хорошо сложен, лицом красив, уши спрятаны… Мечта. Попутно рассказывала ему, как и куда лучше вставлять буквы «и» и «о», а также – как с их помощью различать «мир» и «мор».
Он учился с удовольствием и схватывал на лету. Мог без запинки пересказать поговорку про «Сашу и сушку», даже сделал мне комплимент – хотя едва ли он сам понял, что ляпнул. Впрочем, результатам обучения не стоило удивляться. Демиург я или кто? Творю миры, порождаю народы, возвожу замки и дворцы, а потом тремя строчками ровняю с землей. Что мне какой-то безграмотный эльф? Работы на полдня.
Но в маршрутном такси снова начались неприятности. Ехать предстояло за город, а ходил транспорт не чаще раза в час. Народу набилось много – потного и донельзя сердитого.
Перво-наперво, заметив над дверью наклейку «Место для удара головой» и попросив меня прочитать ее, эльф треснулся лбом о табличку, а потом останавливал всякого входящего и требовал проделать то же самое. Прекратить это безобразие удалось не сразу. Как он потом объяснил, в их мире любая надпись – закон. И тех, кто его не чтит, надлежит карать. Затем, когда дородная женщина с авоськой протянула деньги за проезд и сказала: «Возьмите», – Гардариэль преспокойно сунул монеты в карман. Криков было!
Вышли мы на две остановки раньше, чем собирались. Во избежание, так сказать.
Я красочно и многословно высказала свое честное мнение о глупых эльфах, лезущих в чужой монастырь со своим уставом, что грозило подвести под этот самый монастырь меня – Демиурга и вообще хорошего человека.
– Запомни, – наставляла его, – в нашей стране на каждой соседней улице – Мордор. Орки на лавочках семечки грызут. Здесь опасно. Так что кончай дурака валять! Просто положись на меня.
Ничего понять не успела, как этот самец набросился, повалил и улегся сверху. На том, правда, дело и стало.
– Сдурел? – просипела я. – А ну отползай! Сейчас же!
С тихим горестным стоном Гардариэль скатился с меня и по-пластунски направился на закат.
Я уселась на грязный бордюр, уже не заботясь о сохранности дорогого платья. Непонимающе уставилась на подошвы иномирных туфель, скрывавшихся в придорожной траве.
– Гардариэль, прекрати заниматься ерундой! Иди сюда.
Он выглядел несчастным, грязным и помятым. Почему-то захотелось прижать его к груди, пожалеть. Но порыв нежности я сдержала. Нечего мужчин баловать!
– Что ты творишь? – спросила, отряхивая мировую ось жизни писателя.
– Сам не знаю, – очень внятно ответил эльф. – Дмаю, эт твои слва. В них – сила.
– Магия? – у меня дыхание перехватило.
– Не совсм, – он покачал головой. – Идем! Врмя уходит. Длеко еще?
– Не-а, – я указала на клочок леса, зажатый с двух сторон металлобазой и кирпичным заводиком. – Это Древопуща. Там наши ролевики тусуются. Главный у них – Дядька Энт. Все знает.
Пучок леса можно было бы назвать сказочным, не будь он так сказочно загажен.
Банки, бутылки, целлофан и строительный мусор зловонной бахромой очерчивали его границы. За высоким забором, увитым поверху «егозой», звенел металл и визжали циркулярные пилы. Но сама флора сделала бы честь Лихолесью, Ривенделлу и Беловежской Пуще в придачу. Мертвые и сухие стволы соседствовали с могучими исполинами, шумящими густой листвой.
Гардариэль, понятное дело, только скривился. А чего он хотел? У нас индустриальное общество! Только читая мои книги – и еще творения парочки классиков – получаешь шанс побывать в настоящих чащобах, окунуться в соленые воды океанов и вдохнуть чистый горный воздух. Правда, можно просто поехать отдыхать на юг или за рубеж, но и там много орков…
Встретили нас там, где стражи «Вялого Листа» обычно и встречают незваных гостей – у подходов к своей обители.
– Привет! – улыбнулась я Кольдаану и Дирлиниану, находящимся сегодня на посту.
– Оля! – обрадовался Дима.
– Привет! – сказал Колян. – Какими судьбами?
– Чт за чрт? – удивился мой эльф, заметив «копья» в руках стражей, их «кольчуги» и «браслеты».
– Свали! – отмахнулась от него я и повернулся к мальчикам: – Давно не виделись. Мы к вам по делу. Даже не к вам, а Дядьке Энту. Тут такое…
– Оля…
– Помолчи, Дим! – мне не нравится, когда перебивают. Тем более – в такие важные моменты! – Говорю, тут такое дело…
Коля указал куда-то в сторону. Туда же пялился Дима. Ну и я обернулась. Гардариэль настойчиво пытался повалить липу. Раскраснелся, волосы растрепались, натужно пыхтит. Удивительно, но ему почти удалось добиться желаемого. По крайней мере, дерево заметно накренилось.
– Ух ты, класс! – воскликнул Коля, разглядев изящные острые уши моего спутника. – Театральный грим? Или на заказ сделали?
– Гардариэль, прекрати, – максимально спокойно попросила я и обрадовалась, когда он послушался. – Коля, говорю же! Такое дело: это, – ткнула пальцем в сторону Гардариэля, – настоящий эльф из другого мира. Мне нужно спасти его мир от Темного Властелина! То есть… я думаю, что властелин именно темный.
– Ага, – догадался Дима.
– Мне нужен Дядька Энт! Срочно!!! – терпение подходило к концу.
– Хорошо-хорошо, – успокаивающе заговорил Колян. – Будет тебе Энт, только не нервничай.
Дом Увядших Листьев некогда был сторожкой, которую бросили на поживу бомжам, едва закончилось строительство кирпичного заводика. Примерно тогда же появился Дядька Энт. Он присвоил ветхое строение, отремонтировал и устроил здесь штаб. Чудный мужик, скажу я вам! Успешный, семья есть, умная голова на плечах.
Как по-настоящему звали отца ролевого движения наших краев, никто не знал. Да и мало кого это волновало. Главное – Энт был ходячей энциклопедией мифов, легенд, всевозможных фольклоров и не жалел времени и денег на «Клан Вялого Листа». За то его и любили трепетно и беззаветно все местные толкиенисты. А остальные считали психом, чем Энт весьма гордился.
Он сидел на лавке из доски и двух пеньков и раскуривал трубку. Меня немного расстроило, что перед Гардариэлем предстал не мудрый старец, а пухлый и розовощекий патлатый мужик в джинсовом костюме и белых кроссовках. Видно, пришел совсем недавно, не успел еще облачиться в «эльфийские одежды».
– Хм? – недовольно оторвался от медитативного занятия мудрейший, выслушав содержательный доклад Коляна: «Вот, пришли тут».
– Дядь Энт! – выпалила я. – Вопрос жизни и смерти! В буквальном смысле, – уточнила на всякий случай, не заметив должного внимания на лице собеседника.
– Падайте, – Энт кивнул на лежащее неподалеку бревно, до блеска отполированное задами ролевиков, и снова сунул трубку в рот.
Но спокойно докурить ему не удалось: Гардариэль, в точном соответствии с указанием, шмякнулся оземь и теперь кривился, потирая в который раз за день ушибленную голову. Энт сочувственно ругнулся. Эльф с болью во взоре поднялся и двинулся к дядюшке с пока неясным, но совершенно точно нехорошим намерением.
– Стоять! Не двигаться! – заорала я, догадавшись, чем может закончиться такое дело.
Гардариэль застыл с выражением безграничной благодарности на красивом лице.
– Это эльф, – ответила я на невысказанный вопрос Энта. – Из другого мира. Вот, – подергала страдальца за длинное ухо. – Настоящее, видите?
Принялась сбивчиво пересказывать все события дня, не забыв поведать и о проблемах в мире Гардариэля.
– Говоришь, все делает, как скажут? Это он что же, меня собирался?.. Хм. Ну-ка, взлети!
Эльф воспарил метра на полтора и умоляюще на меня уставился.
– Плавно опустись, – вздохнула я.
Гардариэль приземлился.
– В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог, – задумчиво произнес дядька Энт. – И нам, значит, кое-что перепало… А что, – обратился он к эльфу, – у вас там какие-то проблемы с магией?
– Мгия умрат. Свсем сил в слвах нет…
– Угробили родную речь, значит… а людям выручать. Вот она – эльфийская натура: как все в порядке, так они высшая раса, а чуть проблемы – человек понадобился.
Я впервые слышала от дядьки Энта такие пренебрежительные слова об эльфах. Это ведь его любимый фэнтезийный народ! С другой стороны, гордость за человечество полностью разделяла. Непременно нужно было оправдать возложенные на меня надежды, не ударить в грязь лицом!
– Ну и как помочь?
– А что не ясно? Магия в его мире основана на речи, а он – часть своего мира, потому и реагирует так… специфически на любую фразу. Ты ж… писатель, вроде?
– Ну да.
– Ну и вот. Ты ему нужна как человек, хорошо владеющий языком. Работай! Заклинания выдумывай – только не абракадабру, а внятно, по-русски. Великий и могучий должен убойно действовать.
– И все?
– А чего тебе еще надо? Трехручную катану и ехидного коня? Черного властелина, учитывая их убогую речь, ты побьешь легко. А вот что делать дальше – не знаю. С такими хилыми магическими возможностями они долго не протянут… В общем, эльфа под мышку – и дуй в его мир. На месте разберетесь
Дядька Энт ушел принимать должный облик, Дима и Колян уселись на лавку, наблюдая за моими приготовлениями и подкрепляя силы «лембасами» домашнего производства. Чуть в стороне от них Гардариэль изнывал от нетерпения.
Настал момент истины.
– Дверь в мир эльфов! – крикнула я, ткнув пальцем на прогалину.– Материализуйся! Две-е-ерь, появись!
Вместо двери появилось чувство неловкости.
Значит, этот вариант не прокатывает. Хорошо. Попробуем иначе.
– Ветер, перенеси нас с Гардариэлем в его мир! – теперь мой перст уткнулся в небо. – Ветер!!!
– Чего орешь, взбалмошная? – пробурчал облаченный в наряд друида Дядька Энт, выходя из сторожки.
– Так не выходит ничего!
– Ухи тебе зачем – серьги носить? – глава клана легонько стукнул меня посохом по лбу. – Не тупи. Я ж говорю: это в мире эльфов твое волшебство работает, а тут – шиш. Разве что вон этот, – он кивнул на Гардариэля, – тоже реагирует. Вот на него и магичь.
Стало обидно. Я же Демиург! Создаю миры… а без эльфа, выходит, и колдануть не могу? С другой стороны – он же мне подчиняется во всем! Эльф на побегушках – это круто.
Я собралась с мыслями и приказала подчиненному:
– Гардариэль, открой проход в свой мир!
Остроухий улыбнулся, взмахнул рукавом, аки Василиса Премудрая – и между двумя кленами возник дымный овал, который постепенно уплотнился и превратился в висящую в воздухе тонкую пленку, сияющую радужными сполохами. Я хотела подойти рассмотреть чудо, но деревья по обе стороны от него вдруг заскрипели и скрестили ветви, преграждая путь. Что за черт? Да это уже и не простые клены вовсе – исполины с мощными стволами, в причудливом рисунке коры угадываются суровые лики. Эльф подошел к одному из необычных деревьев, коснулся ствола и прошептал:
– Чудо-древо, нас не тронь,
Я молю лишь об одном:
Протяни листок-ладонь.
Мы пришли к тебе с добром.
Вновь заскрипела кора. Одна из ветвей наклонилась, причудливо изогнулась. На ладонь Гардариэлю опустился большой золотой лист. Эльф коснулся им радужной пленки, она всколыхнулась, как потревоженная водная гладь – и исчезла.
– Ятаган мне в ножны… – прошептал Дядька Энт. – Магия…
Надо же – заметил. А до этого тут все было обыкновенно и буднично, выходит!
Гардариэль подошел ко мне и улыбнулся.
– Вот. Гтово. Мы мжем идти, – и взял меня за руку.
Ролевики застыли статуями, даже не пожелав нам успеха в нелегком деле.
Мы прошли между волшебными деревьями и очутились… на пустынной улице. Как-то мало она походила на часть эльфийского города: два непрерывных и бесконечных ряда совершенно разных домов – и сверкающие стеклами небоскребы, и деревянные терема с резными наличниками, и дворцы в восточном стиле…
– Идем п Бзмолвной Улице, – сказал эльф.
– Почему она Безмолвная? – удивилась было я, но осеклась.
Здесь царила тишина. Ни шелеста ветра, ни наших шагов.
– Птму что сотни лет никто не гврил здсь, – вздохнул Гардариэль. – Нет ткой силы в нашем мире, чтбы открыть этот проход.
– А в наш мир ты не через него разве пришел?
– Нет. Нставнк меня отпрвил на пъиск дмурга – и я окзался у тебя.
Интересно. Выходит, мы с его наставником одновременно колдовали: он послал, я позвала – и Гардариэль попал точно по адресу.
– Ну и долго нам по этой улице чапать?
– Не знаю, – пожал плечами эльф. – Кждый дом – мир. Нжно нйти мой и вйти.
Найти? Для Демиурга это не проблема.
– Гардариэль! Веди меня прямо в свой мир! – приказала я.
Он растерянно закрутил головой, оглядываясь, а потом засиял улыбкой и потащил меня к старому дому с витражными окнами и изящной лепниной.
Гардариэль галантно открыл передо мной дверь. Она отворилась совершенно бесшумно, а внутри – темнота. Входить первой было страшно, и я снова схватилась за руку эльфа. Он понял меня. Вместе сделали шаг в неизвестность... и очутились в сказке.
Мы стояли на небольшой выложенной розовым мрамором площадке, со всех сторон окруженной пышно цветущими деревьями. Из-за них виднелись белоснежные стены, покрытые густым орнаментом, тонкие башни, похожие на витые свечки и изящнейшие, словно кружевные, воздушные галереи и мостики. Чистый воздух пах скошенной травой, цветами и медом.
Нашего появления ждали: из буйных зарослей к нам вышла целая делегация эльфов. Все с длинными распущенными волосами и в ярких шелковых одеяниях. Впереди гордо ступал самый старший на вид – я бы дала ему лет тридцать – с красивым резным посохом, увенчанным здоровенным льдисто-прозрачным булыжником. Предводитель подошел к нам, церемонно поклонился и сказал:
– К-к-к!
Я толкнула Гардариэля локтем, и он понятливо перевел:
– Прсветлый Ррмжк прветствъет тебя.
– А… Здравствуйте, – я изобразила книксен.
– Хр! – просиял пресветлый.
– Он гврит спсибо.
– За что?
– З излечваще зклинанъе.
– А?.. А, ну да, здоровья же пожелала.
Остальные эльфы тоже поклонились и сказали «К-к-к!», а потом расступились, жестами приглашая к зарослям, из которых недавно выбрались.
Я, признаться, представляла встречу более… многословной. Ну что ж делать, пошла, куда показали.
Город произвел на меня странное впечатление. Не такого ожидала от обители сказочных существ, про которых столько читала, слышала и писала. На что похожа столица? Представьте красивый и многослойный свадебный торт, с башенками из крема и безе, бисквитными улочками и реками джема. Представили? Теперь возьмите грязную калошу и швырните в шедевр кондитерского искусства. Все получившиеся дефекты замаскируйте кокосовой стружкой и присыпками-красителями.
Вот так примерно этот город и выглядит.
Гардариэль исполнял роль гида, время от времени указывая на то или иное здание, и кратко о нем рассказывая. Я быстро поняла: чем древнее строение – тем прекраснее. Искуснее и душевнее, что ли. Если поновее – нелепица. Безвкусица. Да и разваливается на глазах. А уж самое новое… м-да. Рядом с дворцом могла соседствовать хибара из бамбука и парусины немыслимых расцветок. Напротив скульптур, которые по ошибке можно принять за живых эльфов, громоздились гипсовые бабищи со странными пропорциями далеко не прекрасных тел в непотребных позах, да еще приукрашенные кучей капустообразных розочек и почему-то огурцов. А один фонтан мне вообще напомнил куклу вуду из фильма ужасов.
– Упдк, – вздохнул Гардариэль, когда мы проходили по аллее, тянущейся вдоль дворцовой стены. Сам дворец был прекрасен. Но пристроенная недавно башня – как гнилой и сломанный зуб. – С гдами все только хуже и проще.
– К-к-к! – поддержали его старшие товарищи. – Бр-р фьх-х-х!
– Чего кудахчут? – буркнула я.
– Соглашаются, – эльф нахмурился. – И ещ грят – нжно чудо.
– Какое, например? Превратить вино в воду? Или разучить зодчих ваять чудовищ, вроде вон того мраморного храма, что похож на куриную попу?
– Не дмаю, что ткое возможно, – улыбнулся Гардариэль. – Разучить тех, кто нчего не умеет. Врнее – не научн… Некму учить, нкто не помнт.
– К-к-к! – старейшина потряс посохом, ловя навершием солнечный свет. – Фьх-х-х?
– Переведи, – утомленно попросила эльфа.
– Спршивают, тчно ли ты Дмург.
– А есть сомнения? Прочти мои книги! Или повести хотя бы… Да я виртуозно владею словом!
– Нет, – покачал головой Гардариэль. – Слова – дело. Дкажи. Сдлай чудо.
У меня появилась интересная мысль. Если прокатит… докажу всем и все, как доказала в своем мире.
– Всем меня слушать и понимать! – гаркнула я командным голосом. И добавила тихо-тихо: – А мне понимать вас.
Не грянул гром, не затряслась земля, даже искорка не вспыхнула в воздухе. Просто старейшина вдруг выдал:
– Что сказала?
– Ага! – я обрадовано захлопала в ладоши. – Получилось! – по правде говоря, я боялась, что на меня магия слова не подействует даже в эльфийском мире. Но сработало ведь! Я всемогущий Демиург!!! – Вы меня теперь понимаете?
– Ой-ой! – старый эльф нахмурился. – Слов много. Тяжело. Ой-ой!
Когда услышала, как разговаривают остроухие, моя радость поутихла. Словарный запас был убог и скуден. В нашем мире дети детсадовского возраста имеют речь богаче и образнее. Что ж, зато можно обойтись без переводчика…
Зал Мудрости сохранил былое величие. Видимо, современных «зодчих» к нему не подпустили. Помещение казалось прелестно-классическим – как и надлежит подобному месту.
Мрамор. Лепнина. Позолота. Все это сочетается очень органично и выглядит роскошно – но не вычурно. В сердце зала – идеально круглый, отороченный резным бордюрчиком газон, в центре которого росло стройное деревце с золотыми листьями. Вокруг этой живописной композиции стояли одиннадцать пустующих кресел, задрапированных алым бархатом.
Но были еще два – из мореного дуба. С золотой инкрустацией, деталями из кости и красного дерева. Эти седалища занимали два эльфа. Один старый, седой как лунь; второй помоложе, но тоже далеко не мальчик.
– Маги, – сказал обладатель необычного посоха, получивший от меня имя Ржака. – Последние.
– Они пмнят некоторые слва, – сказал Гардариэль.
– Пмин, пмин, – подтвердил более молодой маг. – Рус-яз. Сильн язка.
– Чего? – не поняла я. – Что еще за «язка»?
Маг вздохнул. Перешел на наречие своего мира:
– Знал я. Так и есть. Не понимает нас. Ошибки. Всё – ошибки.
– Гардариэль, что они говорят? – взмолилась. – Объясни, пожалуйста!
– Дмаю, маг имеет в виду, чт наши заклинания плны ошибок…
– Не так! – проблеял старый маг. – Эльфийских заклинаний нет. Завяли.
Удивительно, но его речь была богаче и понятнее, чем у остальных.
– Небесный Пастух сотворил наш мир. И подарил эльфам Древо, – палец, напоминающий засохший корень, указал на клочок земли. – На листьях были написаны Слова… теперь их нет. Не сохранили.
– А откуда вы знаете русский? – подозрительно спросила я.
– Искали язык, в котором есть сила. Нашли в вашем мире. Сначала заклинания работали, потом стало хуже.
– Конечно! Вы ж разговариваете на какой-то тарабарщине! Ни одного слова правильно произнести не можете.
– Не можем, – согласился моложавый маг. – Потому проиграли Черному. А вот он – может. И потому побеждает.
– Логично…
– Ты должна одолеть Черного, – сказал дряхлый эльф. – Слова нам не вернуть, ошибки предков не исправить. Но от опасности избавимся.
– Да не вопрос! Сейчас решим все ваши проблемы. Гардариэль! Веди на поле боя. Остальные – за мной. Будете свидетелями исторического события. Детям и внукам расскажете, если пару слов связать сумеете.
И мы двинулись навстречу моему триумфу: я под ручку с красавцем-эльфом, остальные – нестройной гурьбой позади. Энтузиазма остроухие не проявляли. Только выйдя за пределы города и протопав километра три по живописной, но весьма пересеченной местности, я стала догадываться почему.



Всегда рядом.
 
LitaДата: Воскресенье, 25.08.2013, 15:02 | Сообщение # 40
Друг
Группа: Администраторы
Сообщений: 9617
Награды: 178
Репутация: 192
Статус: Offline
– Э… Гардариэль, – обратилась к своему провожатому светским тоном, оглядывая окрестности с невысокого холма. Солнце клонилось к закату, золотя буйно цветущие деревца в ближайшем перелеске. – А далеко ли до театра боевых действий?
– Три дня пути, – был вежливый ответ.
– Сколько?! – возмутилась я. – Что ж ты сразу не сказал?!!
Гардариэль смущенно опустил глазки.
– Так. Всем стоять! – этот приказ эльфы выполнили с явной радостью.
На меня выжидающе уставилась дюжина пар глаз. Неудобно получилось. Что ж делать теперь? Не назад же поворачивать – за провизией и лошадьми (или на ком они тут скачут). «Черт! – хлопнула себя по лбу. – Чуть не забыла о магии». Я театрально хрустнула пальцами, как мультяшный пианист перед выступлением, для пущего эффекта взмахнула руками и провозгласила:
– Ковер-самолет, появись!
У моих ног материализовался половичок с веселеньким рисунком и длинной бахромой по краям. Пожалуй, все на него не поместятся. Я оглядела свой отряд и исправила положение:
– Полови… То есть, ковер-самолет! Увеличься в э… четыре раза.
Средство передвижения разрослось во все стороны и стало сползать с вершины холма, под собственным весом скользя по шелковистой травке. Блин, надо было метлы вызывать. Ну да ладно, сойдет. Эльфы поймали убегающий ковер, я величественно ступила на него и уселась в центре по-турецки. Остальные по моему приказу пристроились рядышком, и я распорядилась:
– Ковер, неси нас… где вы там воюете? Ага. Неси нас к Пчвс… В общем, куда Гардариэль сказал.
«Летательный аппарат» натужно взлетел. Середина, утяжеленная толпой ушастых и моим немалым весом, провисла, потому он напоминал скорее летающий гамак, чем сказочный ковер-самолет. Я пыталась спихнуть с себя навалившихся и больно давящих костлявыми локтями и коленями эльфов, но без толку. Колдовать в таком положении оказалось очень неудобно – вместо членораздельных слов получалось кряхтение и сипение. Пока сумела более-менее удобно устроиться, мы прибыли.
Приземлились на пригорке, с которого открывался вид на изрытое копытами поле с разбросанными кое-где железками, взблескивающими в лучах заходящего солнца. По ту сторону, видимо, располагался стан врага: там горели костры вокруг темных шатров и двигались люди – или нелюди – в черных доспехах. Нашу армию видно не было.
– А где наши? – удивилась я.
Старый маг указал корявым перстом на виднеющийся вдалеке лес.
– Ага. Пусть армия эльфов идет сюда!
Закачались кустики на опушке, и оттуда появилось войско. Через десять минут защитники эльфийского государства выстроились кривоватыми рядами у подножия холма. Видок у них был не очень бравый: доспехи гнутые и потертые, на тощих лицах – тоска и усталость. Многие пошатывались, а несколько солдат и вовсе упали. М-да. Ну ничего. Магии все нипочем!
– Орлы! – крикнула я погромче, чтобы все услышали. – Вперед на врага!
Над головой пронеслась стая невесть откуда взявшихся птиц и ринулась в сторону лагеря Черного. Ну точно – орлы. Особого вреда пернатые неприятелю не причинили, но аппетит перед ужином наверняка испортили: удивленные, возмущенные, а иногда и испуганные крики долетали и до пригорка, откуда я изволила руководить победоносным сражением.
– Эльфы! – исправила я свою оплошность. – Победите супостата!!!
Заморенные солдаты приободрились и рванули в бой. Правда, шанс напасть внезапно был упущен: орлиная стая навела шороху, и армия Черного подготовилась. Но мои архаровцы, увидев мобилизованного врага, не дрогнули и продолжили наступление… которое внезапно захлебнулось в буквальном смысле слова. На моих непобедимых бойцов с чистого неба рухнуло немыслимое количество воды. Это что ж такое? Я же четко сказала: «Победите». Почему же не выходит?
– Вода, лети в Черного!!!
Образовавшееся на месте поля озеро взмыло в воздух и гигантской каплей понеслось к лагерю темных, но на полпути, превратилось в огромное облако, которое унеслось ввысь и бесследно растаяло. А в мокрых, откашливающихся и отплевывающихся эльфов полетели огненные шары.
Тут мои нервы не выдержали, и я что есть мочи заорала:
– Всем эльфам телепортироваться в безопасное место!!! – и, оставшись на холме в одиночестве, поспешно добавила: – и мне оказаться там, где сейчас Гардариэль!
Погорячилась я. Поняла это, услышав полузадушенный стон и ощутив вялое шевеление под своей жо… под собой. Сидеть на эльфе было неудобно в прямом и переносном смысле, пришлось встать и извиниться. Остроухий выглядел слегка помятым, но руками-ногами шевелил, так что беспокойства не вызывал. Были вещи и поважнее. Например – какого черта ничего не вышло с победой?!
Пока армия отдыхала от скоротечного, но тяжелого боя, я нервно моталась туда-сюда по обширному залу с панорамными окнами и мозаичным паркетом. Гардариэль и маги стояли в уголке и не мешали.
В чем ошибка? Почему до сих пор все мои заклинания срабатывали, а на войне ничего не вышло? В чем дело? Да в том, что Черный тоже колдует! Я говорю одно – он другое, потому и получается черт знает что. Вывод? Победит тот, чье слово сильнее. Ну конечно! Просто сказать: «Идите победите» мог любой русский, даже неграмотный. Но ведь эльфам понадобился Демиург, а не кто попало. Вот оно! Не просто так языком трепать надо, а использовать свой литературный талант! Ну ничего, теперь все будет хорошо.
Мы проиграли лишь стычку, но не войну!
Именно так. Теперь-то злыдням не поздоровится!
Я решительно настроилась утереть Черному нос. И сделать это красиво, в своем стиле – гениально. А что для этого нужно? Правильно. Бумага и чернила. Конечно, с ноута привычнее, да «Word» помогает… Но какая разница, на какую поверхность лягут победные строки?
– Дайте больше света! – приказала эльфам, когда меня привели в тихую каморку, где стоял большой стол, пухлое кресло и пара книжных шкафов без книг. – И мармеладу, а то проголодалась с вашими битвами.
Пара остроухих притащили волшебное зеркало – из немногих уцелевших артефактов. Гардариэль лично повесил на крючья в стенах стеклянные колбы, внутри которых порхали золотые бабочки, рассыпая мерцающую пыльцу.
Ржака снабдил подносом со сладостями и пинтой ромашкового чая.
Немного смущали чернильница, перо и шкатулка с песком. Я такие письменные принадлежности только по телевизору и видела! Но на всякую задачу найдется решение.
– Перо – пиши, что скажу!
Инструментарий ожил.
Нечто среднее между болгарским рахат-лукумом и ириской стало мне вкусной наградой. Глоток чаю – и в бой.
– Зеркало – картинку. Покажи, говорю, неприятеля!
Обитель Черного. Многотысячная армия. Катапульты, неприступная стена, бастионы, мрачные пики гор вокруг. Все, что нужно для эпики. Хотя… нет. Не все. Добавим антуражу.
– Перо, следи за мыслью. Все остальные – выйдите из комнаты… Но можете подглядывать в замочную скважину. Автор без читателей – не автор.
«Начался ливень. Молния раз за разом овладевала черным небом, сладострастные стоны громом катились над землей…»
Получилось живописно и пикантно.
Настало время персоналий.
Перво-наперво я решила обзавестись мудрецом. На поле боя обязательно должен присутствовать мудрец! Будет направлять героев, давать умные советы, да и вообще…
Чернила ложились поразительно ровно:
«Дурегай. Старый, опытный, тертый, многое повидавший, мудрый и многое знающий. Сухой, как сладкий сморщенный чернослив, высокий, как жердь, худой, как модель, с седой бородой в густых усах…»
Чего греха таить – Дурегай не удался. На человека походил мало, борода набилась в рот, вместо слов вылетали нечленораздельные звуки. Кажется, чернокожий мудрец умолял его убить…
Перо зачеркнуло строку. Дурегай развалился на две части, заливая кровью землю. Из зеркала долетели крики ужаса – вражеские, потому что наших солдат я еще не написала.
Скривившись, ввернула опытного и мужественного полководца. Лаконично описала.
«Командовал Лелдилиан Златокудрый. Старый ветеран и умелый, умный воин!»
Здесь все получилось вполне прилично. Сработал архетип.
– Не волнуйся! – приказала себе, прожевав лимонное пирожное. – Просто делай, что умеешь. Перо, за работу!
«Тысячи смелых защитников Родины были готовы к схватке с прихвостнями Черного Властелина. Первыми в бой вступили конные арбалетчики. Стальные щиты в человеческий рост в одной руке, осадные арбалеты – в других…»
От возникшей на поле сражения эльфийской армии отделился клин всадников.
Ну… страх они могли внушить разве что своим лошадям. Трехрукие эльфы мешками болтались в седлах, роняли огромные щиты. Палили, черт знает куда, только не по врагам. Противник встретил кавалерию ливнем стрел и камней.
Дьявол!
«Клин заложил маневр и умчался в лагерь. То был хитрый ход, чтобы смутить врага…»
Я откинулась в кресле. Надо действовать по-другому! Черный не промах, умеет обороняться. Но ничего. Стоит проломить стену, и город будет взят! Тогда и главному злодею конец придет.
Бросила в бой метательные орудия, но они увязли в грязи. Мои катапульты и осадные башни пожгли огненными стрелами, перебили персонал и захватили пару небольших баллист. Неприятель даже не стал заморачиваться фаерболами и внезапными потопами.
Меня это начинало раздражать! Не мог Черный быть талантливее меня. Не мог! Не в этом мире. Да и в нашем – не много конкурентов моему гению сыщется, откровенно говоря.
Настало время решительного штурма!
«Пехота, прикрывшись большими щитами, двинулась на приступ. Кто-то нес лестницы, следом катили таран…»
Трансляция в зеркале говорила, что пока все идет хорошо. Щиты – мантелеты, по-моему, – защищали бойцов от стрел и камней. Ряды были плотными, хорошими… Правда, пришлось забыть про импровизацию и вспомнить кое-кого из классиков жанра, но результат того стоил. Да и разве может повредить небольшое заимствование? Все равно – от меня здесь больше!
Перо чернилами рисовало историю моего триумфа. Есть где разгуляться:
«Полководец Лелдилиан Златокудрый шел впереди отряда. Полные доспехи, двуручный топор и щит в руках; кольчуга и шлем на голове…»
Полководец с охапкой доспехов в руках с трудом удерживался на едва не падающем от тяжести коне. С каждым шагом теряя очередную железку, вскоре он освободился от своего груза и схватился за поводья. Но вести отряд бедолаге мешала свисающая на манер вуалетки кольчуга. Итог – три стрелы в шлем и арбалетный болт в незащищенную грудь.
В отряде воцарилось смятение. Офицеров больше не было – забыла про них написать!
Ну что ж такое, а? Так… так…
«Бразды правления перенял… перенял капитан, например!»
Но было уже поздно. Секундная заминка стала роковой. Ворота распахнулись – навстречу пехоте вылетела тяжелая конница. Легко разрезала отряд надвое, прорвалась на открытую местность. Развернулась и повторила удар.
Почему-то среди наших не оказалось пикинеров. Хотя, если задуматься, это я решила, что с пиками штурмовать стены неудобно…
В общем, разгромили мой отряд. Прижали к стенам. Вслед за кавалерией из ворот выбрался железный кулак. Алебардщики и копейщики, укрывшись за стеной щитов и частоколом коротких мечей, покрошили моих эльфов в капусту. Миг – и все стихло.
Воины Черного вернулись за стену.
Я задумчиво глядела в зеркало. Почему? Что не так? Пишу – как всегда. Здесь нет сомнений… В чем же дело?
– Свет мой, зеркальце, скажи, да всю правду доложи, – попросила я, – почему у меня ничего не выходит?
По гладкой поверхности пошла рябь. Не уверена, расслышала ли все верно, но там было что-то про «кривые руки», «бездарность» и «глупость». Мне захотелось швырнуть кружкой в лживое зеркало, но…
Куча мертвых тел, содомия в небе, остовы метательных орудий, да и перешептывание эльфов за дверью меня остановили. А главное – не могла я подвести Гардариэля. Что угодно – только не разочарование в его глазах.
Пока я предавалась унынию, моей армии приходилось несладко. Если Черный с ней расправится – он же за меня возьмется! Лихорадочно соображая, как спасти положение, попыталась потянуть время, выкрикнув еще в школьные годы заученные строки:

Вся родина встала заслоном,
Нам биться с врагом до конца,
Ведь пояс твоей обороны
Идет через наши сердца!

Сработало!
Эльфы воспрянули духом. Согнали с лошадей трехруких мутантов и поснимали с животных громоздкую броню. Вооружившись короткими луками, пронеслись по широкой дуге мимо наступающего отряда, засыпали стрелами. Ловко ушли от бросившейся наперехват вражеской тяжелой кавалерии и, выстроившись на холме, тремя залпами остановили пехоту.
Да! Вот так!
Правда, теперь черной волной накатывали вражеские всадники, но я свою предыдущую ошибку помню!
«Перед конными лучниками выстроился двойной ряд пикинеров…»
Хлоп. Заслон из пик был готов встретить неприятеля.
Раздался страшный треск, грохот, лязг железа, крики умирающих и ржание раненных лошадей. От этой какофонии мне стало дурно. Да, не рассчитала я с рядами! Черные клином прошли сквозь тонкий двойной заслон, стоптав и изрубив четыре десятка моих бойцов. Но и сами потеряли немало. Человек двадцать. На потрепанных и смешавшихся пикинеров двинулась воодушевленная вражеская пехота.
Да что ж такое-то? А так все начиналось…
– Да стойте вы, елки-палки! – невозможно же работать в такой обстановке! Не могу сосредоточиться…
Пехота и не подумала останавливаться, и появившиеся на поле боя чахлые елочки и торчащие из земли суковатые палки надолго ее не задержали.
Я запаниковала и, не пытаясь что-то придумать, выкрикнула подкинутые памятью строки:

Под нами лёд, над нами небо,
За нами наши города,
Ни леса, ни земли, ни хлеба
Не взять вам больше никогда

Местность изменилась. Даже я удивились такому результату! Крутой холм сменился замерзшей гладью огромного озера. Мой лагерь и твердыню Черного раскидало по противоположным берегами. Еще эпичнее!
Быстро придумала оборонительную насыпь из снега, льда и камня перед лагерем. Перекинула туда оставшихся в живых пикинеров, добавила лучников и пару баллист по флангам. Внушила спокойствие конным стрелкам и их скакунам.
Мои эльфы влетели в распахнутые ворота, развернулись. Послали стрелы через насыпь.
Черной кавалерии приходилось несладко. Их лошади не ожидали такого коварства! Испуганно ржали, валились сами и сбрасывали всадников. Лед задрожал от гула падающих тел. Сверху градом посыпались стрелы, болты, а снаряды, пущенные из баллист, оставляли кровавые вмятины на белом покрове. С кавалерией было покончено!
Тем временем на укрепление надвигались два отряда вражеской пехоты. Откуда их столько? Тяжеловооруженные мечники, арбалетчики в кольчугах, алебардисты и копьеносцы. Больше двух тысяч!
Надо достойно встретить!
«На пути неприятеля встал лучший отряд щитоносцев…»
Гм-м. Опять поторопилась. Щитоносцы, конечно, были лучшими, сомнений нет. Да и «встали» они на славу, загородив дорогу отрядам. Вот только оружия при них не оказалось… а отбиваться щитами выходило не очень.
Пришлось изрядно потрудиться, чтобы перебросить несчастных эльфов обратно к укреплению. Как раз тогда родилась хитрая мысль. Ну, как родилась… последние строки навеяли.
Лед пошел трещинами, загрохотал, захрустел. Тяжелое обмундирование и кучность кованых сапог на квадратный метр озера сыграли злую шутку с прихвостнями Черного. Началось массовое барахтанье, утопление и прочие прелести, известные нам со времен Ледового Побоища. Правда, мой оппонент тоже не сидел сложа руки. Мерзавец спас всех, кого смог. Зарастил «рану» на теле озера, собрал отряд и отправил его на штурм. Но я уже знала, как ответить.
Я бросила в бой эльфов из Снежных Круч.

Их сабли остры, ярко блещут;
Уж лук звенит, стрела трепещет;
Удар несется роковой.
Стрела блестит, свистит, мелькает...

Этим не впервой биться посреди ледяных или снежных пустынь. Обмундирование на них было легкое, удобное. Двигались горцы в разы быстрее супостатов. И дрались яростно, как одержимые. Лучники выкашивали неприятеля, немногочисленные верховые арканами ловко выдергивали из вражеских редутов копейщиков и мечников, а умелые и отмороженные пехотинцы врубались в образовавшиеся прорехи, размахивая саблями.
Но Черный вновь нашел, чем ответить.
Гад, решив перенять мои методы, изменил погоду и местность.
Теперь битва разворачивалась в степи, под жарким солнцем. Вражеские воины перестали оскальзываться и бояться провалиться под лед. Собрались в кулак. Дали пару залпов из арбалетов, остужая пыл горцев. Пядь за пядью теснили остроухих к подтаивающей стене.
Снежные эльфы быстро выдохлись на жаре, еле шевелились в облачении из мехов и толстой шерсти. Воины Черного, пользуясь этим, рубили, кололи и резали. К ним на помощь пришла воскресшая тяжелая кавалерия…
Запахло очередным разгромом.
Я все-таки разбила кружку об стену. Правда, чай давно выпила, но все-таки! Любой мой успех поганец в бастионе умудрялся обратить неудачей. Но теперь я знала, что действует лучше всего, – цитаты!
Напрягла память и выдала на-гора:

В рубахах стираных нательных,
Тулупы на землю швырнув,
Они бросались в бой смертельный,
Широко ворот распахнув.

Так легче бить врага с размаху…

Загрохотало. В сторону моего лагеря летел настоящий метеорит. Небольшой, конечно, но зрелище внушительное. Я улыбнулась. Ну-ну… читала как-то один ЖЮФ, где девушка-попаданка отражала стрелы теннисной ракеткой.
Хлопок – огромная ракетка из туч и воздуха отбила метеор. Ба-бах! Бастион, вместе со значительной частью стены, брызнул щебнем. Поле боя заволокло дымом и пылью.
Эльфы и черные решили воспользоваться передышкой и отступили к укреплениям. Я им мешать не стала.
От моего защитного вала остался небольшой островок грязного снега, но это не важно! Главное – брешь. Брешь в фортификации противника! Отдохнем – и на штурм. К победе!
Но для начала передохнем малость.
Невольно вспомнились строки:

Помалу тихнет шумный бой.
Лишь под горами пыль клубится…

Мое внимание привлек треск. Подозрительно…
– Зеркало – покажи замок!
Да что ж за едрить твою налево?! Просто сказочное свинство!
Бастион вновь был восстановлен. Как и стена. А еще – башня Черного выросла и потолстела почти вдвое.
Марципановый заяц на вкус показался горше полыни.
– Ах ты б… че… Черный Властелин. Попадись только мне в руки!
Показалось, меня ударили тараном. Внезапно навалившаяся тяжесть сбила с ног и вышибла дух. Еще ничего не успев понять, я попыталась спихнуть с себя груз, который зашевелился… и чертыхнулся по-русски. Прямо из воздуха соткался лысый черт. Схватил незнакомца и, пыхтя от натуги, поднял в воздух.
– А-а-а! – заорал басом мужик. – Да что б…
– Заткнись! – взвизгнула я.
Он заткнулся. Пробкой. Резиновой такой, от ванны.
– Черт, исчезни!
Рогатый пропал с тихим хлопком, и я едва успела увернуться от падающего тела, которое с грохотом приземлилось рядом. Это что же… Черный Властелин и есть? Высоченный брюнет, одет во все черное: ботфорты со шпорами, кожаные штаны, греческий нагрудник, под который, кажется, ничего не было поддето. И как ему доспехи не натирают? Голые загорелые плечи бугрились неохватными мышцами. Арни Шварценеггер в лучшие годы выглядел мельче и хлипче.
Ну точно – Властелин. Мне в руки попал, значит. Почему, интересно, в цитатах всякие метафоры-эпитеты работают нормально, а с моими словами ерунда происходит? Не дожидаясь, пока я выйду из задумчивости и соизволю встать на ноги, эльфы влетели в комнату и сноровисто скрутили врага, пока он не очухался.
Сияющий Гардариэль помог мне подняться.
– Ольга! Мы пбдили!
– Вижу.
Зеркало демонстрировало поле боя, усеянное трупами черных, и ликующую армию эльфов. Новые неприятельские силы не показывались: наколдовать их было некому. Как все просто оказалось, даже обидно. И чего я сразу не пожелала Черному окочуриться от инфаркта? Одно радует: ему такое просто решение тоже почему-то в голову не пришло.
– Что делать? – спросил Ржака, закончив вязать узлы на заломленных руках Черного.
А и правда, что? Отпускать пленника нельзя, убивать негуманно… Всю жизнь держать связанным и с кляпом во рту? Убить милосерднее, а я уже этот вариант отбросила.
– Ну растормошите его, что ли. Допросим, а там видно будет.
Гардариэль, пользуясь моим методом приводить мужчин в чувство, попросту отхлестал Черного по щекам – пожалуй, сильнее, чем следовало. Поверженный враг застонал, разлепил веки и испуганно задергался, мыча сквозь пробку и обводя эльфов безумным взглядом. Экий он нежный, оказывается. Кто бы ожидал.
– Как дпришвать? – спросил Гардариэль.
Хороший вопрос! Если вытащить кляп – маг начнет колдовать. Дать ему перо и бумагу – то же самое… Заставить забыть русский и изъясняться на эльфийском? Да в их языке от силы пара десятков слов осталась, что с их помощью можно поведать? А если…
Все-таки я гений! Не только одолела врага, но и нашла великолепный способ выведать его тайны, не подвергая себя опасности!
Телепатия – во!
Эльфы унесли стол, приволокли и водрузили на возвышение шикарное кресло с высокой спинкой, набросили мне на плечи мантию с горностаевым подбоем. Я заняла почетное место и величественно взирала, как Черного подняли на ноги вытолкали на середину комнаты. Он как-то странно прихрамывал.
– Что это с ним? Ногу подвернул?
Властелин покраснел и попытался левой ступней поправить что-то в районе правого колена. Жалкое зрелище…
– Как тебя зовут? – задала я первый вопрос, когда пленника заставили опуститься на колени.
Он уже справился с испугом и подумал, гордо вскинув голову:
Сарунон Первый.
– Оригинально…
Весьма. Я сам придумал.
Эльфы заинтересованно вытянули шеи, словно это могло помочь им расслышать мысли допрашиваемого. Ничего, перебьются. Потом я сама им расскажу все, что посчитаю нужным.
Следующий вопрос задала из чистого любопытства:
– Откуда ты знаешь ру… магический язык?
Я великий маг! Я с детства знаю язык, и буду править этим миром по праву сильнейшего.
Этот напыщенный хлыщ просто поражал пафосом, самовлюбленностью и чувством превосходства над окружающими. Следовало указать гаду его место.
– Ну я-то оказалась сильнее, – позволила себе победную улыбку. – Откуда же ты такой взялся?
Эльфы зароптали. Смутились, что ли? Даже маги потупили глазки, словно узорный ковер на полу был интереснее плененного злодея.
– Та-а-ак! – я сложила руки на груди. – Чего шепчетесь, а? Давайте, рассказывайте, пока я не наколдовала вам поросячьи рыла! В чем дело?
– О, Вечноцветущая! – взмолился старый маг. Надо же, какие слова еще сохранились в эльфийском. – Прости. Умолчали… кое о чем.
– Догадываюсь, что умолчали, – яду в моих словах хватило бы умертвить трех слонов. – Но о чем именно?
– Мы повинны. Искали могучего Словом. Наугад. Нашли и призвали в наш мир.
Я поглядела на «могучего Словом». Он гордо взирал на нас, выпятив подбородок – так и хотелось треснуть.
– Так он не местный? Что ж вы сразу не сказали, обормоты ушастые?! Эй, ты! В своем родном мире колдовать мог?
Как все же удачно я придумала с телепатией! Во-первых, эльфы не слышали всего того, что подумал обо мне Черный. Во-вторых, обмануть меня ему не удалось – мысленно сказать не то, что думаешь, не так-то просто. В родном мире Сарунон был обычным человеком.
– Как вытянули – так назад и затолкаете. Гардариэль! Отправь его домой… куда он делся? Что, уже? Вот и ладненько. А теперь… – я окинула магов суровым взглядом, – объясните-ка мне кое-что. Я вам понадобилась, чтобы победить Черного Властелина. А он-то вам на кой сдался?
– Нш мир не мжет сущст… жить без магии, – ответил за всех Гардариэль. – Мы пгибам… мир руштся. Нам нжно стръить дома, сжать сады, лечть блезни.
– Вы что, всерьез верите, что один маг вас спасет?!
– А склько?
– Да нисколько! Это вообще не выход. Сегодня приглашенные маги вас спасут, а завтра снова поработят. Даже если и нет – все равно так нельзя. Это же ваш мир, ваша жизнь! Вы хотите, чтобы ею распоряжались чужаки? Вы ж как дети малые. Дикари. Не умеете ничего, не знаете…
Дядя Энт был прав: эльфы угробили свой язык, вот почему их мир пришел в упадок. Они как пещерные люди, даже хуже. Толпа Эллочек-людоедок. Не могут ни мыслями поделиться, ни чувства выразить, ни знания передать – ни-че-го. Только жить на готовом, а откуда ему браться?
– Знаете что? Я не дам вам рыбу. Но зато дам удочку! «Берегите наш язык, наш прекрасный русский язык – это клад, это достояние, переданное нам нашими предшественниками! Обращайтесь почтительно с этим могущественным орудием; в руках умелых оно в состоянии совершать чудеса»
– Чт это знчит, Ольга? – выразил всеобщее непонимание Гардариэль. – Чем пможет?
– У эльфов снова будет язык – богатый, красивый и волшебный. И вы его уже не загубите, не потеряете! Учитесь – и ваш мир наполнится магией. Ты забегай ко мне в гости, Гардариэль. Будем вместе учиться. А сейчас я пойду… Бабушка уже волнуется, наверное, и работы непочатый край…
Работы действительно было много: предстояло перечитать все мои тексты, исправить в них ошибки и недочеты – и сделать свои творения такими же волшебными, как у классиков. Не знаю, сколько времени на это уйдет, получится ли... но приложу все усилия.
– Прощайте, друзья! – сказала пафосно.
И друзья меня, конечно, за все простили.
Я улыбнулась. И тоже всех простила.
Мы вышли в зал, где одиноко увядало никому отныне не нужное древо. Бесполезный, но живой артефакт ронял золотые листья.
Эльфы, несмотря на удачный в целом исход дела, расстроились. Ржака опустился на колени перед древом и принялся бережно собирать упавшие листочки. Остальные остроухие печально смотрели на него. Наверное, тяжело наблюдать, как гибнет реликвия.
– Знаете что, ребята? – задумчиво протянула я. – Вам, пожалуй, нужно Священное писание! Будете его беречь, а оно поможет сохранить новый язык!
Все удивленно-заинтересованно повернулись ко мне.
– Два тома Розенталя и Ожегова – сюда! – указала на мраморный стол.
С громким стуком на столешницу хлопнулись книги. Ну а что? У каждого должно быть что-то святое. У нас народ то статуям, то вообще мощам поклоняется. В магической силе Розенталя, во всяком случае, сомневаться не приходится. По-моему, отличная замена златолистой флоре. Переплеты были сказочными: вощеная кожа, бархат и позолота соответствовали драгоценному содержанию.
– Вот новые артефакты, – я ухмыльнулась. – А то кукситесь, вот-вот хныкать над своим деревом начнете. Лучше поливайте растение почаще, лентяи!
Маг помоложе аккуратно открыл один из фолиантов. С жадностью впился взглядом в буквы. Казалось, эльф утонул в строках, а лицо его приобрело придурковатое, но восторженное выражение.
– Ты – настъящее чдо, Ольга! – восторженно воскликнул Гардариэль и заключил меня в объятиях.
– Ничего особенного, – скромно возразила я. – Есть такая работа – миры спасать. Мне она по душе…
Уйти я решила классически, довольно красиво. Через шкаф.
А что? Нельзя? Может, это у меня мечта такая была… с детства. Наколдовала и себе томик Розенталя – в обложке поскоромнее, но содержание от этого менее ценным не стало – и промаршировала в шкаф.
Мне салютовали мечами, кричали косноязычные здравицы и приглашали наведываться в гости. Но вот лакированная дверца за мной захлопнулась…
Вернувшись домой из другого мира после сложной битвы, нудных разговоров и насыщенных героизмом часов меньше всего хочется увидеть за своим ноутом какого-то рыхлого типа, поедающего мои кексы!
– Ты кто такой?! – кажется, вопрос прозвучал скорее испуганно, чем возмущенно.
Незваный гость обернулся. Морда мясистая, прыщавая, обрамленная сальными волосенками. Из-за толстых стекол очков в черепаховой оправе на меня уставилась пара голубых глаз. Взгляд такой… знакомый-знакомый. Наглый. И губы брезгливо надуты.
– Не признала? – парень встал, многозначительно покачал головой.
– С… Сарунон?!
– Тупые эльфы отправили меня к тебе домой… или это ты умом блеснула? В общем, я – Семен Антонов, – представился давешний Черный Властелин. – В земном воплощении, так сказать.
– Ты! Ты… – я не сразу нашла слова, чтобы выразить всю степень своего презрения. – Марти Сью! Мускулы, доспехи… догадываюсь, что тебе ходить мешало, – и правильно догадывалась, судя по свекольному колеру Саруноновой морды.
Сконфуженный, он обозлился:
– Зато ты, дура, и так не умеешь, – прошипел он. – Даже внешность себе наколдовать не сумела! А я и в нашем мире буду властелином. Не мира, конечно… зато умов – точно. Для моей фантазии границ нет…
– Ты – бездарность, – улыбнулась я. – Да и я… Еще и неумехи редкостные. Неужели наша схватка тебя ничему не научила? Это в мире эльфов мы демиурги и колдуны, а у нас… у нас мы сами – эльфы.
– Я сразу и сказал, что ты бездарь криворукая. А меня с собой не равняй, – он указал толстым покрасневшим пальцем на экран ноутбука. – Прочти-ка. Сама все поймешь.
Я начала читать.
«Пархатый ветер мел опустевшие улицы метлой из пыльного вихря. Он оргазмически стенал в металлических трубах из специального сплава для труб, который плавили гномы, вертел со крипом флюгера и прогнозы магов-погодников. Нес прошлогодние опавшие листья к огромной циклопической цитадели бастиона замка, что сверху нависал над пенящимся котелком бурного волнующегося моря подобно страстному прелюбодею.
На шпиль огромной высокой черной башни нанизывалось пахотливое небо.
…В тронном зале били барабаны. Длинные свечи пылали огнем в узких подсвечниках и плошках, орошая воском антрацитовый базальтовый пол и стены.
Пахло хардкором и страстью.
Он седел на большом троне из металла, железа, кости и камней. На голове его сверкала девственным золотом одетая корона в виде костяного черепа льва. Он казался неподвижным, словно остатуел в своем величии. Опустив небритую щеку на кулак, Он небесно-голубыми глазами взирал взглядом на полуобнаженных и умасленных рабынь, закованных в цепи и опутанных полосками шелка и кружев. Выбирал, кем усладить свою пылающую страстью плоть сегодня после обеда…
– Хельга! – низким басом сказал Властелин Моргоргот. – Сегодня я вкушу тебя…»
Бум!
Я треснула Семена книгой по темени. Тот шлепнулся на задницу и едва не потерял очки.
– Ты чё?! Опухла?
– Приготовься «вкусывать», властелин недоделанный! – я вновь замахнулась увесистым томом. – Не можешь писать – учись, придурок. Или я научу – Розенталем по башке! – и снова от души приложила графомана священным оружием.
Толстяк юркнул под диван, выполз с другой стороны и засеменил в коридор. Я рванула следом, едва не сбив с ног выскочившую из кухни бабушку.
– Оленька, что происходит? – растерянно спросила она.
– Борьба за чистоту языка, бабуля!
Гаденыш, воспользовавшись заминкой, улизнул-таки из квартиры. Преследовать его дальше я не стала – мы иначе повоюем. Я хохотнула и поудобнее ухватила труд Розенталя. Против такого оружия у него шансов нет!

Примечание:
В тексте использовались цитаты из произведений и высказывания следующих замечательных авторов:
И.С. Тургенева, М. Ю. Лермонтова, А. А. Прокофьева, К.М. Симонова



Всегда рядом.
 
LitaДата: Четверг, 31.10.2013, 16:26 | Сообщение # 41
Друг
Группа: Администраторы
Сообщений: 9617
Награды: 178
Репутация: 192
Статус: Offline
Автор: Betty

Сказка про Любаву, дочь боярскую


Плещутся в ледяных гранях огненные всполохи. Скрипят ржавые цепи – качается на них ларец хрустальный. Гуляет под потолком эхо слов:
– Ох, горюшко-горюшко! Делать-то что? Да как же ты ирода этого клятого в дом пустил? Кому поверил?! – заламывает руки женщина с льняными волосами. От виска прядь тонкая тёмная тянется. Не молодица, но и не старуха. Лицо гладкое, жёсткое, скулы широкие, как у каменных идолищ, богинь забытых. Пальцы крепкие, вязью рун ведовских украшены.
– Друга старого, чаял, впускаю. А вышло – змея подколодного пригрел. Да будет, матушка, так убиваться. Думать надо, как из ловушки выкарабкаться, – худ и высок её собеседник. Гуляют холодные, синеватые отблески в волосах цвета воронова крыла. Вытянутое, костистое лицо спокойно, лишь уголок рта чуть кривится.
Женщина руку к ларцу протягивает – душераздирающе скрипят цепи.
– Не выйдет, – едва слышно говорит она. – Так и будем сидеть до скончания веков в этом замке.
– Экое у вас сегодня настроение заунывное. До скончания веков не просидим. Гораздо раньше игла из меня все силы вытянет. Вот тогда он и придёт по наши души.
– Утешил!
– Всё не так уж и плохо. Колдовство тёмное, что не выпускает нас из замка, на игле держится, – прохаживается вокруг ларца черноволосый, цепи в ответ страдальчески дребезжат. Сквозь прозрачные грани видно дымчатое яйцо, а в нем – светящаяся игла.
– Насмехается змеище! – качает головой женщина. – Иголка-то у нас, да перерубить её можно только кладенцом. А меч где взять? Нам из замка не выйти. Кто кладенец добудет? Абы кто не справится, только богатырь.
– Простая задачка, – отмахивается сын. – Иголка есть. Меч известно где. Нужен только богатырь – меч достать! А как добудет – сам сюда прибежит. Из замка выйти нельзя, а войти может кто угодно.
– И с чего богатырю нас спасать? Сам подумай, кто тебя выручать пойдёт? Забыл, что ты здесь чужак, не лучше хиновца? А уж слава у тебя! И называют под стать – Аредом Черным Колдуном, да ещё Черномором!
– Не велика беда, что враги брешут. Боятся, значит. Вас, матушка, тоже не больно-то любят: Ягой, ведьмой нечистой прозвали. Детей вами пугают.
– Так о том и толкую. Вот прийти и голову с плеч – завсегда пожалуйста. А вызволять – есть квас да не про нас! – хмыкает Яга.
– Ну, голову с плеч – у богатырей кишка тонка, – кривится Черномор. – И спасать меня не надо – я с богатырём меняться буду. А придёт он сюда, как рыба на наживку.
– На какую?
– Да на любого приманка найдётся. Пойдёмте лучше отсюда. Что даром об ларец глаза мозолить? Возьмём блюдечко с голубой каёмочкой, яблочко катать будем – богатыря ловить, как сома на ворону дохлую! – колдун руку матери подаёт да и уводит подальше от ларца.
– Ой, добром не кончится! Да боле делать нечего, – качает головой Яга, обернувшись к узкому окну. – Угомони пса своего! Воет под воротами, словно по покойнику. И без того тошно.
– Ко мне просится Серый.
– Так впусти, сил нет вой этот слушать.
– Э нет! Он ещё пока за воротами нужен.

***

Мне ли плакать? Одна я у батюшки, Путяты Ворона, дочка любимая! Ни в чём мне отказу нет. Приданого – сундуки ломятся. В ларце заветном перлы, яхонты переливаются. Все знают: не поскупится боярин посагом за дочь свою. Рукава сорочиц моих длинные, золотом шитые, как водится. Да спустя рукава не сижу – не заведено у нас так, чтобы девка, хоть боярышня, хоть чернавка, без дела сидела. Всё хозяйство на мне: хорошая господыня, чтобы с челядью управиться, хляди домашней и скотине толк дать, должна всё сама уметь руками делать – и прясть, и шить, и пироги печь. Не стыдно будет батюшке меня замуж выдавать.
Знала я, что не век мне в тереме своём жить, но чаяла ещё лето за батюшкиной пазухой отсидеться.
Да не вышло.
Мы, Вороны, бояре панцирные, верой и правдой князю на полуденном порубежье служим, жизни не жалея. Так что ушёл батюшка на брань, а обратно его уже на телеге привезли. Чуть живого. А вслед за телегой во двор и горюшко моё въехало. На буланом коне богатырском, в кольчуге, да при мече. Косая сажень в плечах. Кудри русые. Богатырь, волостель княжеский Власт по прозвищу Урманин.
– Хороша у тебя дочка, боярин! – усмехнулся так, по-хозяйски, окинув меня взглядом. Словно кобылу на торгах выбирал. – Не продешевил я, когда тебя из хиновского плена спасал.
Может, и хорош Власт. Может, и сохнут по нему боярышни в стольном граде. Может, это я, убогая, счастья своего не понимаю. Только смотрю на богатыря снизу вверх, и тошно мне. Руки у него здоровенные, загребущие. Глаза у Урманина лазурные. Стылые, как зимнее небо в месяце просинце. Смотрит с прищуром, как гости не глядят: будто глазами ощупывает и двор, и терем, и частокол, и коней, и девок. И меня. Даже купцы так не глядят. Только хиновец гладный, захватчик лютый.
Отступила я на шаг. А батюшка и говорит:
– Кланяйся, Любава, гостю дорогому, моему спасителю, жениху своему.
Кланяюсь – батюшке перечить не приучена. Ему, видней, за кого мне лучше замуж идти.
Повела гостя в терем, как водится, потчевать медами да разносолами. А как исполнила хозяйские обязанности – снова поклонилась, да и ушла к себе в горницу. Заперлась, Малушку-чернавку за порог выставила: наедине подумать охота. Чернавка у порога горницы спать и пристроилась.
А мне не спится; месяц в окошке сияет, а думы в голове беспросветные, как омуты тёмные. Слышу за дверью шум, вот и вышла поглядеть. А там Урманин Малушку за косу ухватил, к сундуку прижал. Вырывается чернавка, да куда ей! Дверь стукнула, Власт девку отпустил.
Вскочила, попятилась Малушка, об порожек споткнулась и задом на пол плюхнулась, в ноги мне спиной упёрлась. Глянула я на чернавку, потом на Власта. А глаза у него синие, холодные. Как отсвет на мече булатном.
– Что ж ты, – говорю, – Власт Гардинович, на женскую половину раньше времени пришёл? Не муж ты ещё – жених. Покуда я тут хозяйка. Почто ж добро моё портить надумал?
– Покуда ты хозяйка. А добро у мужа и жены общее. Ну, ничего, – говорит, – подожду. Недолго осталось.
И ушёл.
А я стоять осталась. Малушка поскуливает тихо, ноги мои обняв. Я б тоже заплакала, да негоже боярской дочке голосить. А больше делать нечего. Не из робкого я десятка: о прошлом годе вон лису бешеную, что во двор забежала, на вилы сама подняла. А как разбойные людишки, пока батюшки с дружиной не было, на терем полезли – ничего, оборону держали, пока подмога не подоспела. Но тут не зверь бешеный и не тать с большого шляха. Против волостеля княжеского да против воли батюшкиной не пойти мне.
И всё же поутру подалась к отцу:
– Не губи, батюшка! Не люб мне Власт.
– Я слово дал, Любава, боярское. Он спас меня. И ещё, – голос отцовский надтреснутый, рвал сердце на части, – чую, не подняться мне уж, дитятко. На кого останешься? Кто защитит? А Власт – даром что чужак, из тех, что из-за моря понаехали, да тех чужаков князья зовут дела свои решать. И наш князь тоже привечает, милостью дарует. За Властом будешь, как за каменной стеной – богат, удал, молод, князь его любит. Что тебе ещё требуется? Стерпится – слюбится. Не перечь! Может, это моя последняя воля.

***

Трещат поленья в печи. Сидят Черномор с матушкой за столом дубовым.
– Чего в миске ковыряешься? С голоду помереть надумал? – буркнула Яга.
– Скорей уж от несварения. Похлебку есть ещё можно. А вот это, – Черномор ткнул в коричневые кругляши на блюде, – не ватрушки, матушка. Это что угодно, но не ватрушки!
– Ишь какой, переборчивый! Ну так женился бы. Пусть тебе жена ватрушки печет!
– Вам же ни одна невеста не мила была. Всех распугали!
– Сам распугал, – надулась Яга, – а мать во всём виновата. Из-за тебя сидим тут одни, без слуг. А я не привыкла вести хозяйство сама.
– Ну, да! Вот покомандовать кем – это вы хорошо умеете. Будет уж препираться. Давайте лучше яблочко крутить.
Катится по блюдечку румяное яблочко. Сменяются одна за другой картинки.
– Стой! – приказал Черномор. Яблочко дрогнуло и остановилось. На берегу речки богатырь девицу обнимает, голубит.
– Вот он, наш богатырь.
– А ничего такой. Статный, – одобрила Яга. – Только как заставить его делать то, что надо?
– Да легче лёгкого!

***

Вышла я, как батюшка велел, Власта проводить. Ехать ему нужно: дела княжеские. Да обещал вернуться через три денька – к свадьбе.
Притянул меня Власт, пониже спины похлопал, как кобылу по крупу. Косу мою в пальцах сжал, словно примериваясь, как её тоже половчей на руку намотать. Улыбнулся сыто.
Картинка со стороны, может и трогательная: жених с невестой милуются. А у меня внутри всё так и оборвалось. Только что делать? И я жениху в ответ улыбаюсь. Тут Власт меня на прощание приобнял так, что ребра хрустнули. Пискнула я, а он решил, что мне нравится, и полез целоваться. А потом на коня вскочил:
– Ну, жди, Любашка. Скоро уж не так приголублю.
Достала я платочек, вроде как жениху вслед помахать. А самой губы вытереть охота. Как мне жить?! Тут жизни-то лишь три дня до свадьбы осталось. И плакать без толку. Обмахнула я сухие глаза, скомкала платок и кинула прямо в реку. И самой, что ли, туда же?

***

– А вот и наживка наша, – довольно усмехнулся Черномор, вытягивая из блюдца мокрый платок. – Недаром Серого за воротами держал. Сейчас отправлю – пусть тащит богатырскую зазнобу. А вслед за иголкой и нитка потянется. Такой узор вышьем, как нам надо.
– Не говори «гоп», пока не перепрыгнешь, – буркнула Яга.
Вышел Черномор во двор, к решётке, что дорогу из замка перекрывает. По прутьям гуляют огоньки колдовские – только тронь их, худо будет. Сквозь решётку можно лишь руку осторожно просунуть. Серый прыгает, лает, хвостом пыль метёт. На решётку уже не бросается – научен горьким опытом.
– Выручай, дружок мой верный! Ищи хозяйку платка! – осторожно протянул Черномор руку сквозь вязь чародейской преграды.
Серый облизал хозяйские пальцы и заскулил. Колдун почесал пальцем мохнатую переносицу – пёс завилял хвостом, припал на передние лапы. Белая тряпочка упала в пыль с другой стороны решётки. Зверь обнюхал её и снова потянулся мордой к хозяйской руке:
– Ну, Серый, не подведи! На тебя вся надежда. Ищи! Да принеси!

***

Пошла я на конюшню, кобылу седлать велела. Проедусь по бережку – может, ветер степной мысли унылые из головы прогонит.
– Одну Дымку седлать?! – удивился конюх. – Да как же так, боярышня! Самой ехать – ишь чего удумали! Гридней возьмите с собой. Не ровён час, кого повстречаете.
– Седлай, Ратиша, – велела. – Знаю, что делаю. Не нужны мне гридни.
– Прознает батюшка Ворон – шкуру с меня спустит.
– А ты не говори никому. И я не скажу. Пожалей меня, Ратиша. Скоро никто жалеть меня не станет.
Бойко идёт Дымка легконогая, ветер свистит. Небо высокое, прозрачное, река на порогах ревёт.
Мшелый камень на распутье, глядит в три стороны стёртыми ликами. По какой дороге ехать, чтобы счастье найти, скажи, идол немой тмутараканский! Али нет его на белом свете вовсе?
И тут из-за камня на дорогу вышел волк. Серый, здоровенный, головой кобыле по плечо. Как из страшной сказки, что старая нянька моя любила рассказывать. Лапы расставил, шерсть вздыбил, рычит. Дымка заржала испуганно, на дыбы встала. Волк прыгнул. А дальше всё у меня в голове закрутилось, маревом подёрнулось и в темноту кануло.



Всегда рядом.
 
LitaДата: Четверг, 31.10.2013, 16:28 | Сообщение # 42
Друг
Группа: Администраторы
Сообщений: 9617
Награды: 178
Репутация: 192
Статус: Offline
***

Очнулась – сижу на полу в чужой кухне, в голове гудит.
Осмотрелась. Ничего хорошего не увидела. Волк клятый, что меня уволок, в дверях зубы щерит – не сбежать. А посреди кухни женщина стоит. Не молодая, не старая. Волосы то ли седые, то ли белые, а от виска прядь тёмная тянется. Стоит, на меня глаза выпучив. А глаза у неё нехорошие: очень светлые, рыбьи глаза. Как у всех чудей полунощных. Бают люди, нет страшней ведём, чем чуди. Ой-ёй-юшки, так вот к кому меня волк приволок!
– Баба Яга!
– Кому баба Яга, а кому и Ягмина Дайвишна! – рявкнула ведьма. – На себя посмотри, шишига нечёсаная. А ну брысь с моей кухни, а то водой окачу!
Чего про бабу Ягу только не рассказывают, каких колдовских пакостей она не выделывала! И детей в печке пекла, и, страшно сказать, самого князя чуть со свету не сжила. Это, небось, от колдовства у неё так глаза-то вылиняли! Ничего, Любаву, дочь Ворона, так запросто не съешь! Хотела сначала из сапожка кинжальчик достать, подарок батюшкин. Да подумала, что не поможет. Что кинжал супротив ведьмы и волка? А Яга мне кричит:
– Вот, погоди, сейчас сын мой придёт – в пыль тебя развеет!
Ах, развеет?! Подскочила я. Волк зарычал. На столе плошка с перцем жгучим, толчёным. Я ту плошку в волка и метнула. Всё, волк не боец – лапами морду скребёт, перец из носа выковырять пытается, скулит жалостливо. Осталась только баба Яга. Подавишься, чудь рыбоглазая!
Я – за ухват, она – за метёлку. Только пыль, мука и ругань под потолок взметнулись. А черепки битые на пол посыпались.
Чем бы оно закончилось, не знаю: Яга, по всему видно, не из боязливых, да и я не лыком шита. Только тут дверь на кухню открылась. В пылу боя мы и не увидели – зато услышали:
– Прекратить! – рявкнул вошедший. Хорошо так рявкнул – волк присел и уши прижал. Яга рот закрыла. Я б попятилась, да некуда – за спиной стена.
– Что это вы тут устроили? – спрашивает он. Сквозь мучную пыль мне видно плохо. Чернявый, высокий, худой.
– Одного горя мало, так ты новое приволок, – кричит Яга, а сама за спину ему шасть! И волк туда же. – Не жалеешь мать! Всякую пакость в дом тянешь!
– Вот сейчас будет тебе, мерзавка. Сын мой пришёл! – это она уже мне.
Страшно, но пропадать – так хоть не задаром. Горшком глиняным я в него запустила:
– Не подходи! Это тебе не детишек малых кушать! Гляди, как бы костями моими не подавиться, – и крынку вслед метнула. Уклонился он, осколки на Ягу посыпались, волку отбитым горлышком досталось.
– Да что за чушь! Никто тебя есть не собирался! Угомонись.
– Значит, на честь мою девичью покушаешься? – взвизгнула я и ухват половчей перехватила. Махнул он рукой – мука на раз осела. Окинул меня взглядом:
– На что покушаюсь? – переспросил. – Что-то не тянет меня.
Ни капельки я не поверила, ухватом в его сторону ткнула.
– Всё! – решил он. – Лучше б, конечно, ведром воды из колодца окатить, чтобы охолонула. Но ты ж моя гостья, неудобно как-то. Так что, гостья дорогая, тут посиди, остынь. После поговорим.
Ушёл и дверь закрыл. Матушку свою, змею ядовитую, и волка бешеного с собой прихватил. Поле боя, то бишь кухня, осталась за мной.

***

– Может, хоть поленом подопрём? – спросила Яга, с ненавистью глядя на кухонную дверь.
– Матушка! Ну что вы? Это ж всего-навсего девица, – легкомысленно махнул рукой Черномор и отпихнул Серого: тот об хозяйские ноги тёрся, на сострадание надеялся.
– Да?! А я сослепу решила, что кикимора!
– Да ладно вам. Вы её ещё в подвал посадить предложите, – пожал плечами сын.
– Я бы её сразу в колодец сбросила, – отрезала Яга.
– Не забывайте про приманку на сома, – шепнул Черномор, оглядываясь на кухню. Потоптался немного и пошёл прочь.
– Даже ворона дохлая выглядит лучше, – плюнула ведьма.

***

Не знаю, как кому, а мне, если испереживалась, нет другого спасения, как руками что-то делать. Тогда я успокаиваюсь. Хорошо прибираться – тогда вокруг порядок образуется, и в голове тоже всё по полочкам раскладывается. Так что я сначала всплакнула немного, а потом встала, косу переплела и порядок наводить начала. На этой кухне работы был непочатый край, поле непаханое. Пока я всю посуду перемыла, столы поотскребала, пол вымела – проголодалась. Попробовала укусить то, что на блюде чудом, после нашей с Ягой драки, уцелело. По виду оно слегка ватрушки напоминало. Только это были не ватрушки. Вот что угодно, но не ватрушки! Пожевала и выплюнула. А есть-то хочется всё больше. И припасов навалом. Так что я ещё маленько поуспокаивалась: борща сварила, настоящих ватрушек напекла. Само собой, поела хорошенько – от страха тоже неплохо помогает. И сморило меня.
Проснулась от того, что кто-то на меня смотрит. Голову вскинула – сидит за столом напротив сынок Яги. Волос чёрен, как вороново крыло, глаза тоже тёмные. Лицо словно из острых углов сложенное. Вроде и некрасивое, но так и притягивает. И не злое.
– Опять кричать и швыряться будешь? Или остыла уже? Слушать, что я скажу, станешь? – спросил.
– А ты кто такой, чтоб слушать тебя?
– Я тут хозяин. Что скажу, то и будет.
– И как тебя, хозяин, звать?
– У вас меня Аредом Чёрным зовут.
Думала, хуже Яги уже не будет. Выходит – ошиблась.
– Тот Аред, что ворожей тёмный? Черномор? – переспросила, чтоб в худших подозрениях утвердиться.
– Что колдун – не отказываюсь, – плечами передёрнул. – За то, что недруги род наш Мором Чёрным прозывают, – не обижаюсь. На то они и враги, чтоб бояться. Ты меня звать можешь, как нравится. Мне разницы нет. Надеюсь, что знакомство мы ненадолго свели.
Упёрла я руки в боки:
– А я – Любава, дочь боярина Путяты Ворона. И тебе, ирод проклятый, не поздоровится! Вот придёт батюшка меня вызволять, поглядишь! Поплачешься!
Вру, конечно: куда уж батюшке меня спасать. Но напугать супостата – первое дело. А дальше поглядим.
– Отец? Я больше на жениха твоего, Власта Урманина, рассчитываю. Придёт жених?
– Верно! Придёт и места мокрого от тебя не оставит.
– Это хорошо, – одобрительно усмехнулся Черномор. Цапнул ватрушку, долго вертел, понюхал и откусил махонький кусочек. С удивлением откусил уже побольше. Промычал набитым ртом:
– Ты, что ли, напекла?
– Я! Да не про тебя.
– Понятно, что не для меня. Только знатные у тебя ватрушки, Любава Путятишна. Не бойся, я не обижу. Гостья ты.
– Гостей так не приглашают.
– По-всякому бывает. От тебя, Любава Путятишна, мне вовсе ничего не надо. Обиды тебе никакой не будет. Но и ты уж будь добра, замок мой вдребезги не разноси, животину не мучай и матушку мою не обижай. Не знаю, надолго ли здесь загостишься, но если так и дальше пойдёт, то мне тебя точно в поруб посадить придётся, от греха подальше. А ежели обещаешь тихо себя вести, то ходи по замку, где хочешь. Если что понадобится, скажи – отказу не будет. Как придёт жених твой сюда, я тебя и верну. С дорогой душой верну!
– А Урманин тебе зачем?
– Сам он мне без надобности. Только может он меч-кладенец достать. Он мне – меч, я ему – тебя. Вот и разойдёмся подобру-поздорову.
«Ой, что-то ты, колдун хитроумный, не то надумал. С Урманином подобру да поздорову разойтись сложно», – подумалось мне, да вслух ничего не сказала.

***

Быстро я как-то в замке Черноморовом обжилась. Никто меня и вправду не обижал, в поруб не тащил. Горницу мне отвели чистую, светлую, большую. Ходить по замку можно свободно. Волк хозяйский не страшный оказался, а ласковый, дурашливый. Да и не волк – пёс большой. Глаза разные: один голубой, другой жёлтый; ухо левое заломлено, никак торчком стоять не хочет. Хвост, как помело.
Яга – она, конечно, ведьма, одно слово. Но только бранится, а больше от неё никакого вреда нет, окромя пищи: что бы ни приготовила, есть боязно. Сынок её, сдаётся мне, того же мнения – даром что колдун могучий, а маменькину похлебку кушать опасается.
Так что само собой как-то получилось, что я стряпаю, а Яга бурчит и советы даёт. И кружево плетёт. Вот это у неё хорошо получается. Аж зависть берёт – я так не умею. Матушку мою хиновцы убили давно, мала была – не помню, а больше у нас мастериц-кружевниц в тереме нет. Учить меня кружево плести некому.
А у Яги коклюшки будто сами собой летают, и расцветают узоры морозные, красоты дивной. Она – плетёт, я – пирожки леплю. Жить можно.
А на запах моих пирогов откуда-то из закоулков замка, как по волшебству, и хозяин является. Смотрю я, как он пирожки мои трескает, и себе удивляюсь. Охота ещё чего-то напечь, чтоб снова на кухню его заманить. А зачем оно мне надо – не пойму. Он слова лишнего не скажет. А если и скажет, то лишь из вежливости благодарит:
– Хорошие у тебя пироги, Любава Путятишна. И имя красивое. Только не подходит тебе, – усмехнулся колдун.
– Да? А какое подходит? – обиделась я.
– Может Хмуролика, – улыбнулся ехидно.
– Язва Языкатая! – встряла Яга.
– Ой, чья б корова мычала, а ваша бы молчала! – отвернулась, косой махнула.
– Ну, это надолго, – буркнул Черномор и ушёл. Расстроилась я: пирожков ещё полблюда осталось. А он обычно, пока всё не съест, не встанет. Куда оно в него помещается, в худого такого?
А я б его ещё послушала да украдкой посмотрела. Глаза у него тёмные – омуты бездонные.

***

Верно говорят – от любопытства кошка сдохла. И мне от любопытства покоя нет. Замок я уже весь обошла. Дверей закрытых нет, никто от меня ничего не таит. Самое странное – ларец хрустальный, что на ржавых цепях посреди зала висит. Ягу про него спрашивала – шипит, как кошка злая. Ну, шипит – и пусть. Не ларец меня беспокоит – охота в хозяйские покои попасть. И хуже всего, что не покои те манят, а сам хозяин. Никто мне ходу туда не заказывал, да без приглашения как пойдёшь?
Но тут оказия подвернулась. Пошла я в закром, а там мешок с зерном прогрызенный. Ой, непорядок! Есть о чём с хозяином разговор начать.
Пошла, в дверь постучала, зашла. Вижу – занят, неохота ему от книжек отрываться. Но встал, руку подал, к столу подвел, усадил. Как всегда. Поначалу дичилась я, что он встает, когда в комнату вхожу, за стол усаживает, по батюшке величает. Понимаю, что из приличия лишь, однако – приятно.
– Что желаешь, Любава Путятишна? – спросил.
– Крысы в коморе завелись. Мешок прогрызли.
– А от меня чего хочешь? Я – не кот. Крыс гонять не буду.
– Так ведь припасы попортят. Может, хоть мышеловка есть?
– Нет, – отрезал, и глядит сквозь меня. Конечно, ему что я, что крысы – одна докука.
– Ну, нет – так нет, – говорю, – прости, что побеспокоила.
Вернулась в комору, руки в бока упёрла – берегитесь, крысы! У Воронов никто добро без спросу, без ответу не возьмёт – ни тать, ни хиновец. И вам, крысы, не спущу. Занят ты, Черномор? Ладно!

***

Взяла я ведро, повертела так и эдак. Вместо крышки деревянный круглый гнёт, которым капусту в бочке прижимают, приспособила. Да хитро так приспособила – два гвоздика по бокам вбила. Гвоздики держат гнёт так, что стоит только крысе на краешек ступить, как круг провернётся, крыса в ведро свалится, а крышка снова на место встанет. Не вылезти уже. В ведро воды налила. Посреди круга сыра кусочек положила. Доску наклонную поставила, чтоб удобней к приманке добраться. Осталось только подождать.
Вечером пошла проверять, работает ли уловка моя.
Работает! Подняла крышку – в воде крысёныш бултыхается. Я вроде и ожидала его там увидеть, да всё равно растерялась. Руку в ведро запустила, а крысёныш как зашипит! Я взвизгнула, в сторону шарахнулась, о полку ударилась. Сверху что-то мягкое упало. С перепугу как подпрыгну – на ларь высокий вскочила и ору, стены дрожат.
Дверь нараспашку – Черномор влетел. Глаза зелёным светятся, что у твоего кота, в деснице – меч, в шуйце – синий огонь, так и гуляет по пальцам.
– Что? – кричит.
«Ой, дура, дура я! Что ж ему теперь ответить?»
– Крыса.
Стряхнул он огонь колдовской с пальцев. Ткнул мечом в крышку на ловушке, та завертелась.
«Ну, всё, – думаю, – сейчас вместе с ларём в пыль развеет!»
– Ну, Любава… – переводя дух, сказал Черномор, – свет Путятишна! Голос у тебя знатный! Но зачем же так кричать?
«Почём я знаю, зачем?!» – думаю, но молчу. Залезла я высоко, как слезть, не знаю. И стоит ли…
Смотрит на меня Черномор снизу вверх, усмехается. Рубаха на нём кое-как накинута: торопился меня спасать. И не худой – жилистый, весь стальными мышцами перевитый. Волосы чёрные по плечам рассыпались, в глазах лукавинки прыгают, как беси в омуте.
– Как спускаться собираешься? Али вечно под потолком жить будешь?
– Я б её там так и оставила, – фыркнула Яга, выглядывая из-за его плеча.
«Явилась, не запылилась, ведьма!»
– С голоду без меня помрёте, – говорю.
– И то верно, – кивает Черномор. – Идите спать спокойно, матушка. Это не штурмом нас брать пришли. Всего лишь Любава развлекается, крыс ловит.
Ушла карга, под нос проклятья бормоча.
– Так что – помочь? Или ещё посидишь? – руки протянул, как пушинку, снял.
Повертел ловушку мою, похмыкал, спросил:
– Сама придумала?
И смотрит странно как-то. С интересом, что ли.
– А то кто же? Тебе ж думать над такой малостью некогда, а у меня голова пустая – вот и придумала.
– Так его отпускать нельзя, раз уж поймала, – задумчиво сказал Черномор, вытаскивая крысёныша за хвост. – Что с ним делать? Могу испепелить.
– Не надо. Он махонький такой, живой, – испугалась я. Ладошку протянула, он туда крыса и посадил.
– А чего ж тогда кричала?
Что ответить... только плечами пожала.
– Забавная ты, Воронова дочка! Хочешь – в подвале клетка есть: сова жила да померла. Посади туда своего зверя. Пусть развлекает тебя.
– Он меня пусть развлекает – а ты меня в клетку посадил и смотришь, развлекаешься?! Так?
– Кто тут крыса в ведре – ещё большой вопрос, – хмуро произнес Черномор. – А ты, Любава, гостья моя. Не ты меня развлекать должна, а я тебя.
– Не надобно мне твоих развлечений. Что я тебе плохого сделала, зачем украл?
– Да не желал я тебе зла! Не об том думал. Случайно вышло.
«Да уж понятно, что не думал. Что я – травинка под сапогами, кто ж о таком думает?»
– Так отпусти.
– Теперь уж не могу. Но скоро тебя богатырь спасёт, и забудешь всё, как страшный сон.
«Не забуду я! Ой, не забуду! Страшный сон – это свадьба моя. Век бы тут сидела. Только батюшку жалко», – думаю.
– Батюшка мой совсем плох. Даже не знаю, жив ли. Хоть одним глазком бы глянуть, – говорю чуть слышно.
– Ну, то не сложно, – обрадовался Черномор, – пойдём со мной. Покажу всё, что желаешь.



Всегда рядом.
 
LitaДата: Четверг, 31.10.2013, 16:30 | Сообщение # 43
Друг
Группа: Администраторы
Сообщений: 9617
Награды: 178
Репутация: 192
Статус: Offline
***

Повёл в покои свои. В прошлый раз на него больше глядела, сами комнаты не рассмотрела. А теперь удивляюсь: склянки какие-то, трубки, проволочки, книгами да свитками всё завалено – столько, наверное, во всей столице не наберётся!
– Ты всё это прочитал?
– Ума только не набрался, – буркнул, меня усадил, на столе кое-как место расчистил. Блюдечко такое миленькое с голубой каёмочкой поставил. Ещё покопался в залежах своих – яблочко вытащил, аппетитное, краснобокое. О рубаху вытер. Думала, мне предложит, – а он его на блюдечко пристроил и пальцем подтолкнул.
Катится яблочко. Картинки меняются. А вот и река, поутру туманная, частокол и ворота родимые. Вздохнула я, а Черномор и говорит:
– Гляди, Любава, мешать не буду.
Жив мой батюшка! Даже встал уже, по двору с палкой ходит. Говорю же – нас, Воронов, так просто со свету не сживёшь! И Власт тут же, во дворе, бранится почём зря на своём языке, что пёс лает. Ну, на батюшку моего не полаешь!
– Твоим заботам дочку поручил. Чаял, ты жених, богатырь – присмотришь!
– А может, она по доброй воле к колдуну сбежала? – ярится Власт. – Дочка у тебя, Ворон, с норовом!
– Не смей про Любаву такое говорить! Сам не доглядел. У тебя из-под носа невесту умыкнули! Иди и ищи её! А то по всему свету ославлю, расскажу, какой ты богатырь: невесту ни защитить, ни отбить не можешь! – хрястнул отец палкой оземь.
Снова залаял по-своему на отца Урманин. А я всё равно улыбаюсь. Жив мой батюшка, и Власту отпор добрый дал.
– Порадовал тебя? – спросил колдун, возвращаясь. Рубаха на нём уже застёгнута, волосы в хвост собраны.
– Порадовал, – честно сказала. А про себя подумала: «Даже не знаешь ты, колдун вредный, как порадовал, когда из-под венца умыкнул».
Не хотелось мне, чтоб Черномор увидел, как Власт на батюшку бранится. И яблочко легонько пальцем подтолкнула. Кружок оно по тарелке обежало, и увидела я зверя невиданного: серого, огромного, как курган в степи. Уши лопухами, ноги-брёвна, на морде хвост.
– Ох, ты! Страсти-то какие!
Черномор обошёл меня, из-за плеча посмотрел:
– Слон это.
– А хвост ему зачем на морде?
– Не хвост это – хобот. Он слону вместо руки, – надо мной наклонился, чтоб видней было, смеётся.
– Потешаешься надо мной, глупой, да? Такого не бывает!
– Чего только на белом свете нет! В сказке не придумаешь, – подтолкнул пальцами яблочко, картинки мелькают.
«И, правда, чего только нет на свете. Только счастья, похоже, нет!» – вздыхаю про себя.
Хотя, может, и есть, да уловить его тяжело. Лёгкое оно, невесомое. Как тепло рядом, как дыхание на моём затылке. Пошевельнись – и уйдёт, растает. Вот и сижу тихо. А колдун смотрит в блюдечко и рассказывает про всё. Завлекательно так объясняет.
Век бы слушала.

***

С Ягой поладить тяжело. Я ей слово, она мне два. Язык у неё, как осиное жало. Неладно мы знакомство свели, вот и цапаемся бесконечно. Друг дружке не уступим. Да и что мне уступать? Было б ради чего.
Завелись мы с утра. Ругались с азартом, со смаком. Так увлеклись, что Черномора не заметили.
– Я вам не мешаю? – спросил спокойно.
Я осеклась, глянула на колдуна – и подумала, что терпения ему не занимать. Слушать наш сорочий стрекот днями не каждый сможет. Но что-то было у него такое в голосе, что стало ясно – любому терпению может прийти конец. А что потом…
Видать, Яга сынка своего знала хорошо, потому что села и рот захлопнула. Я знала не очень хорошо, но узнавать, что будет, когда терпение лопнет, меня как-то не тянуло.
– Утро доброе, Аред Батькович, – говорю, – садись к столу. Чаю попей, пирожки с пылу с жару поешь.
Сесть он сел. Но чай не пил, пирожки не ел. На нас с Ягой смотрел. А мы глядели в стол. Смотрел так, что ухо моё, которое к нему повёрнуто, наливалось жаром. Не выдержала я, подняла голову, Яге в глаза глянула.
«Ах, ты ж ведьма старая, чудь белоглазая, – подумала я, – в кого ж у тебя сынок такой чернявый? В кого ж у него глаза такие? А может, и есть ради чего уступить?» Да вслух сказала:
– Отменный у вас чай, Ягмина Дайвишна. Пьёшь – и ещё хочется.
– Травки особые, в нужное время собранные. Ежели желаешь, могу научить.
– Желаю, Ягмина Дайвишна. Я б ещё и кружево плести поучилась у вас. Сделайте милость, научите.
Помолчала Яга, да и отвечает:
– Под такие пирожки, как ты печёшь, Любава Путятишна, любой чай хорош, – и подтолкнула тарелку с пирожками к сыну. – А кружево – то не сложно.

***

Стучат тихонько коклюшки – плетётся кружево. У меня в руках и четыре нити путаются, а у Яги две дюжины порхают. И в затейливых узорах распускаются цветы дивные, волнуются травы шёлковые, поют птицы заливисто. Эх, умелица чудская ведьма!
– Думай, Любава, о том, что тебе любо, – говорит Яга, – оно само собой и сплетётся. Как захочешь, так и будет. Я могу оберег от любого зла сплести, удачу в сетку нитей шёлковых приманить. И ты сможешь.
– Так вы ж ведьма!
– Не велика моя сила. Зелейница я добрая – это правда. От многих болезней отпоить травами, отшептать могу. Могу и наоборот – отраву сварить, порчу навести. Присушить могу, но от того добра тоже не жди.
– А бают про вас, что одним взглядом убить можете.
– Ну, ежели б могла, то ты б, наверно, туточки не сидела, – хмыкает ведьма. – Много чего про меня врут, гадостей болтают. Пока у князя в тереме пригожа была – не рассказывали. А как прогневался князь, стала я ведьмой злобной.
– А чего князь прогневался?
– Рассказывать долго. Да всё равно заняться нечем. Пользовала я жену княжескую. Князю наследник нужен, а его всё нет и нет. Князь всё чаще на сторону поглядывать начал. Чего ему не глядеть-то, коли княгиня меня не слушает: шипит на мужа, что кошка сердитая. Нет, чтоб платье новое надеть, к мужу приласкаться – всё зудит и зудит, как муха навозная. Уж и приворот ей сварила, вроде и стал чаще в горницу к ней муж заглядывать. Да тут известно стало, что понесла от князя зазноба его. Вот и велела мне княгиня сварить зелье такое, чтобы плод у соперницы вытравить. Отказалась. Не святая я, но душу безвинную, нерождённую не велит губить Мадер-акка.
– Кто не велит?
– Богиня моя, что даром пожаловала. Видишь, отметина её в волосах – прядь тёмная. Так метит служанок своих Мадер-акка, Великая мать, создающая тело, жалующая душу. Не стала грех такой на себя брать, не то отберёт богиня дар – и в нижний, тёмный мир бессрочно сбросит.
– И что дальше?
– А что дальше… Княгиня всё равно соперницу извела – а на меня указала, будто это я. Князь обещался живьём сварить. Так я ждать не стала, к сыну вот утекла. А вышло, что из огня да в полымя угодила.
– Из огня – понятно. А в полымя-то какое? – удивляюсь. Но Яга сидит, словно аршин проглотила, только пальцы снуют быстро-быстро. Оглянулась я – стоит в дверях Черномор, глаза злые. Я рот открыла – спросить ещё, а он:
– Пойдём, Любава Путятишна, во двор. Воздухом свежим подышишь. А то совсем ты личиком побледнела, маменьку мою слушая! Придёт за тобой жених, скажет – обижали тебя, в темнице морили. Нехорошо, правда, матушка?
– Иди, прогуляйся, – говорит Яга, – чего тут сидеть со мной, старухой? Сынка моего, шибко умного, послушай.

***

Играю я с Серым во дворе. Мячик тряпичный кидаю, а он приносит. Надо мячик у него из пасти вытащить, а он головой мотает, рычит понарошку. Делом этим мы с Серым могли днями заниматься. Но пришёл Черномор и недовольно буркнул:
– Любава! Прекрати портить пса! Он молодой, щенок совсем. Избалуешь его. Ему злым должно быть!
Вздохнули мы с Серым горько. Колдун махнул рукой:
– Чем бы ни тешилась, лишь бы крыс больше не ловила.
Вот ведь далось это ему, я ж не хотела никого напугать.
Черномор ушёл, а мы снова за своё принялись.
И тут застучал кто-то в ворота. Серый залаял, зарычал. Зря колдун бранится, Серый только со своим добрый. А как послушаешь его рык, кровь стынет.
Но не испугался гость нежданный. Пуще гремит в ворота, ругается:
– Выходи, Черномор, колдун клятый!
Мне и смотреть не надо, по голосу жениха признала. Пришёл-таки!
Солнышко для меня померкло, побежала я сломя голову. Чуть в коридоре Черномора с ног не сбила.
– Не в ту сторону бежишь, Любава Путятишна. Разве не слышишь – жених твой пожаловал.
«В том-то и дело, что слышу. От него и бегу, себя не помня, да тебе, колдун, об этом знать не надобно», – думаю.
– Выйди, Любава, поговори с женихом-то с надвратной башни. Слышишь, как надрывается, – увещевает Черномор.
А я к стенке прижалась, головой мотаю.
– Ты чего, Путятишна? – с удивлением бровь заломил. – Я ж не против. Сходи, повидайся с богатырём. Так кричит – стены трясутся. Любит тебя, видать.
Хотелось мне колдуну сказать, что не меня Власт любит, а себя, богатыря непобедимого. Что не меня спасать пришёл, а славу свою. Как же так, у самого Власта Урманина невесту умыкнули! А в следующий раз что со двора сведут – коня буланого, любимого, али пса породистого? Негоже богатырю такой плевок снести безропотно.
Но я только головой покачала.
– Придётся самому объяснять, – разочарованно вздохнул Черномор.
Он ушёл, а за ним следом Яга пожаловала. Куда ж без неё? Остановилась, меня глазами морозными окинула и спрашивает:
– Не люб тебе жених?
Ведьма она, в нутро взглядом залезет. А может, просто женщина.
Да что им объяснять! Сбежала в светёлку свою. Сквозь окошко прикрытое послушала, как ругались Черномор с Урманином: про меч и про меня торговались. Что я им? Вещь дорогая, такая же, как кладенец.
Заплакала я. Черномор приходил, стучал, звал – не вышла.
Плакать – это, может, и хорошо, но чем больше я волнуюсь, тем сильней есть хочу. Ночью доволновалась так, что чувствую – если не съем хоть лепешки чёрствой, пропаду совсем. Выглянула в коридор – никого нет. Из горницы Яги храп раздаётся богатырский. Спит ведьма, в душу лезть не станет. Спустилась ниже осторожненько, в кухню крадусь. Глянула – у колдуна из-под двери свет пробивается. А этому не спится; ну да ладно, авось чахнет над книгами, как обычно. Пошла дальше, каганка даже не зажгла. Всё и так уже с закрытыми глазами найти могу, как дома. Почти дошла до кухни, только глядь – в зале, где ларец висит, Черномор стоит. Голову свесил, неприкаянный какой-то. Забыла я, за чем шла. Шаг к нему сделала, другой.
– Чего тебе, Любава? – спросил тихо, устало.
– Что это? – на ларец кивнула.
– Смерть моя, – говорит задумчиво. – Её только кладенцом и можно перерубить.
Ахнула я.
– Так зачем же ты Власта за ним послал? Лежал бы себе меч под семью замками. А так Урманин его добудет, дури хватит!
– Да всё не так ты поняла, – махнул рукой. – Не переживай, Любава. То наши дела с богатырём. А ты так, сбоку припёка. Погостишь у меня – и домой с женихом поедешь.
– Сбоку припёка?
– Ненароком ты здесь оказалась. Я тебе зла не хотел. Разве ж чем обидел?
– Ненароком?
– А нечего платочками разбрасываться, – ухмыльнулся.
– При чём тут мой платок?
– Да так уж вышло. Иголка в холстину, за иголкой нитка… Говорят, сидит у корней Извечного Древа старуха Судьба и вышивает людям узоры жизни. Множество рук у Судьбы, в каждой – иголка. Глуха и слепа Вышивальщица. Сама не ведает, что за рисунок у неё под пальцами. А мы уж тем паче не знаем. Кому какую нить вденет Судьба в иголку – кому век столетний, кому и трёх деньков на свете белом не задержаться. Бывает и так, что дернет Вышивальщица нить посильней, и оборвётся чья-то жизнь смертью преждевременной. Ничего от нас вроде и не зависит. Но, если храбр ты или, скорей, самонадеян без меры, можно из одного игольного ушка свою жизнь выдернуть и в другое вставить. Долю вроде как сменять. Вот только на что сменять? К добру ли, к худу ли? Когда резко рвётся нить, то не беда. Был ты – и нет. А когда натягивается, дрожит, когда понимаешь – сейчас лопнет... совсем страшно. И тогда можно решиться на всё. Даже нить свою у Вышивальщицы выхватить, надеясь на лучшее.
– Да разве ж это плохо – судьбу поменять?
– Никогда не угадаешь. Тогда узор запутается. Лягут нити по-иному. А то ж не нити – люди живые. Сплетутся, любовью-ненавистью в друг дружку, как корнями, прорастут. А пальцы слепые их снова в разные стороны тянут. И от этого в сердце у людей что-то рвётся. Не могут они терпеть муку такую. Готовы цену немалую заплатить, чтобы боль утешить. Но ни уговорить, ни улестить судьбу, ни пощады у неё вымолить. Глуха она.
– Неужто совсем ничего?
– Только опять пробовать нить свою по-другому пристроить, не убоявшись порвать.
«Эх, знала бы, как нить перекинуть! Не испугалась бы».
– Что ты так побледнела? Сказки это всё – про Вышивальщицу. Зря тебе рассказываю. А знаешь, один древний мудрец сказал, что нет никакой судьбы. Ни прошлого, ни будущего. Только здесь и сейчас. Всё остальное не имеет значения. А раз так, – он подал мне руку, – то нечего тут и стоять. Пойдём, лучше что-то интересное покажу.
– Что?
– Да пока ещё не знаю, но придумаю. Лишь бы ты так не расстраивалась. Хочется чем-то тебя развлечь. Да вот, хоть горшочек волшебный покажу.
– Волшебный?
– Угу, кашу варит.
– Сам?!
– Сам, но плохо. То подгорит, то не доварит, то пересолит. Невкусная. С твоей кашей не сравнить, – умел он улыбаться по-разному. Вот если губами улыбался – ничего хорошего не жди. А ежели глаза смеются, зелёные огоньки в них лукавые мерцают – сердце моё глупое вскачь несётся. Самой смеяться охота. Или плакать. Не пойму.

***

Встаю я раненько, так привыкла. И иду на кухню, а Серый за мной трусит. Знает, стервец, что как готовить начну, и ему что-то достанется. Ну и досталось! Нам обоим.
Засветила я каганок, а на столе чудо-юдо сидит. Маленькое, с кулачок. Ручки-ножки тоненькие, паучьи, оно ими горшок с кашей вчерашней обхватило, к пузу толстому прижало нежно и чавкает. С удовольствием так, аж уши длинные, острые шевелятся. Мордочка вытянутая, нос пятачком. На голове красный колпачок.
– Ах ты ж!
Оно на меня глаз лупастый скосило, язык длинный высунуло и в горшок запустило, вылизывает кашу со дна.
– А ну брысь! – и полотенцем на него замахнулась. Да не из пугливых чудо оказалось. Как вызверилось, клыки острые выщерило! Зашипело. Горшок бросило, по столу прыгает, лепечет что-то злобно, плюётся.
Попятилась я, о пса споткнулась, чуть на спину ему не села.
– Что ж ты, Серый? – говорю укоризненно. А пёс, вижу, хвост поджал, но честь свою ронять не хочет. Подскочил, передние лапы на стол поставил, зубами щёлкает. Только чудо уж больно вёрткое: прыгает, не поймать. Снова зашипело, застрекотало и псу в ухо клыками вцепилось. Заметался Серый по кухне – посуда, дрова, капуста квашеная в разные стороны полетели – лапами супостата с уха сбить пытается. Я веником ему помогла. Чудо крылышки стрекозиные на спине расправило и под потолок взлетело. Оттуда пуще прежнего бранится. Серый ко мне под подол голову сунуть норовит, под колени подбил. Так мы кубарем из кухни и выкатились. И дверку быстренько захлопнули. Я локоть потираю, Серый в руки мне тычется, пожалеть просит. И что с этой напастью делать? К Черномору я уже с крысами сходила. Пойду теперь, наверно, к Яге. Такую пакость только она усмирить может. Поглядим, у кого язык длинней!
Поскреблась в дверку, зашла. Сидит Яга перед зеркалом, белилами да сурьмой лицо рисует. В этом деле она тоже мастерица. Гляжу я с интересом. Разок, другой махнёт ведьма – и заиграет на щеках румянец нежный; проведёт кистью – изогнётся дугою бровь соболья, нальются соком губы.
– Чего пялишься? – говорит неприязненно. – Ты и без всяких ухищрений ещё хороша. Не понять тебе это ещё, девка! Думаешь, вечно личико твоё будет гладким да румяным? Косы длинными, шёлковыми? И под моими окнами раньше богатыри табунами ходили: «Покажись хоть на мгновение в оконце, свет мой, Ягмина Дайвишна, сделай милость». А теперь что – Ягой кличут, каргой старой, ведьмой!
– Да вы и теперь хороши, – честно сказала я. – А мне с личика румяного, с кос шёлковых никакого проку не видать. Вот выйду замуж, обрежет муж косу, остатки под убрус тёмный спрячет. И буду я ничуть не лучше, чем конь его племенной али пёс породистый. Вам хоть есть, что вспомнить. Про богатырей под окнами, к примеру.
– Да богатырей я любила, – мечтательно сказала Яга, наводя вторую бровь. И тут во мне ехидство снова проснулось:
– В каком же виде вы, Ягмина Дайвишна, богатырей любили? В сыром? Или печёных в доспехах?
– Дурёха! – улыбнулась своему отражению Яга; кольца височные с яхонтами примерила – не понравились, в ларец кинула. – Что ты понимаешь ещё! Без доспехов оно намного лучше.
– А научите так же лицо рисовать, – вдруг попросила я, позабыв, зачем пришла к Яге, – сделайте милость.
– Тебе оно не к чему. Молодая ещё, – но встала, меня к зеркалу подтолкнула. А зеркало-то огромное. Стекло ясное, прозрачное, не то, что крохотное медное зеркальце, маменькино наследство. Всю себя в нём хорошо разглядела. И волосы, из косы выбившиеся, и нос, вздёрнутый, с конопушками.
– И без краски хороша ты, Любава, – обычного ехидства я в её голосе не услышала. – Но коли хочешь, волосы уложу, как в наших краях принято. Тебе пойдёт.
И ловко, как кружево, волосы мои сплела – косы вокруг головы короной затейливой уложила. Непривычно, но глаз не отвести:
– Ох, вы и чаровница, Ягмина Дайвишна! То не я вовсе, а кто-то другой. И не узнать – колдовство, да и только.
Смеётся Яга, приятны ей слова мои. Шаль кружевную достала, червлёную, на меня набросила:
– Идёт тебе цвет-то этот, Любава.
Погрустнела я тут и отвечаю:
– Нет, Ягмина Дайвишна. Редко кому к лицу цвет этот, свадебный. Может, если б замуж по любви идти, так и к лицу бы. Да обычно по родительскому сговору, молодые друг дружку лишь на свадьбе видят. Какая уж тут любовь? А дальше – как повезёт. А не повезёт – так стерпится. Так что не тороплюсь я. Вот придёт за мной Урманин…
– Что у тебя с женихом-то, Любава? Что-то не обрадовалась ты, как приезжал? – вкрадчиво спросила Яга.
Молчу я, как в рот воды набравши, в пол гляжу.
– Али боишься, что сын мой его убьёт, как придёт богатырь тебя вызволять?
– Не того боюсь, что его Черномор убьёт... А правда, что сына вашего никакое оружие не берёт?
– О ком печалишься, девка, не пойму, – подцепила Яга подбородок мой пальцами и в глаза смотрит.
– Да уж не об Урманине.
– Не по любви, значит, за него идёшь, – кивает головой ведьма, убедившись в своих мыслях.
Усмехнулась я грустно:
– Да разве ж бывает, чтоб по любви замуж шли? Так только в сказках.
– И в жизни бывает. Если любовь такая, что готов хоть угли горячие рукой ворошить. Хоть босиком по снегу бежать.
– Это как?
Молчит Яга, но что-то жгучее, буйное в глазах её ледяных разгорается.
– Расскажите, Ягмина Дайвишна, – прошу.
– Что тут расскажешь? Далеко на полночи родилась я. Там зимой дня почти нет, а в небе сполохи яркие гуляют. А летом ночи светлые. Дочка я знатного княжеского мужа, боярина по-вашему. Князь отца жаловал, отличал. Пару мне батюшка долго искал, в женихах, как в сору, рылся. Нашёл-таки. Сговорились, сторговались, свадьбу на конец осени назначили. Ничего плохого я про жениха сказать не могла. И не мыслилось даже супротив отцовской воли идти. Так бы всё и сложилось, кабы не случай. Вернулся князь наш в ту весну с очередной войны. И человека с собой привёз тяжело раненного. Велел: «То друг мой, побратим. Меня в бою спас, себя не пожалел. Ищите, кто его вылечит!» А кто сможет? К бабке моей и пошли – лучше зелейницы не найти. Только она старая, еле ходит: «Возьму помощницу, внучку. Я учила – она всё умеет. Вдвоем авось и поднимем на ноги княжеского побратима». И стали мы его лечить. Плох он был. Я думала, старик совсем. Но лишь до той поры, пока он глаза не открыл. Ох, какие глаза – заплутать в них навечно можно.
«Ай, кажется, узнаю сейчас, чьи у Черномора глаза!» – подумалось мне; но молчу, Ягу слушаю.
– Долго мы его с бабкой выхаживали. И я всё больше в глазах его запутывалась. Заслушивалась рассказами. Магором его звали. Тут отец мой всполошился, порядок навёл живо: «Выходили его уже, княжью волю выполнили. Чтоб я тебя в тереме княжеском боле не видел. И из светёлки своей вообще ни ногой! Бают, что чародей-то друг этот княжеский. Глаз у него тёмный, лихой. Не хватало ещё, чтобы порчу навёл перед свадьбой – или чего хуже. Чужак, магьяр; ему что кобылу, что девку со двора свести – плёвое дело». Что тут поделаешь? Сижу в светёлке, кружево плету – да только нить порчу. Не о том думается: глаза колдуна мне видятся. Всё в середине стынет. Прибежала как-то сестра средняя, Тайси, и шепчет: «А знаешь, Гминка, кого за воротами видела? Каждый день ходит. Колдуна княжеского, вот! Тебе передать просил, чтоб вышла, как месяц взойдёт, к мосткам дальним. Поговорить хочет!» Не буду уж рассказывать, как я из дому выбралась. И говорит Магор: «Вести из дома получил – ехать надо. Но пока не спрошу тебя, Ягмина, уехать не могу. Далёк мой дом. И я уже не молод, вдовец. Но люба ты мне. А я тебе? Пойдёшь ли за меня, поедешь ли в край далёкий?» Покивала только головой. А наутро приехал Магор к отцу, руки моей просить. «Не про тебя, чужак, моя дочка», – ответил батюшка и редьку горькую на блюде вынес. А как ушёл Магор, схватился батюшка за голову, причитает: «Колдуна князь любит. Попросит чужинец у князя мою дочку, а князь – у меня. Разве ж смогу отказать?! Одно хорошо – на охоте князь». И покуда не вернулся князь, решил отец свадьбу мою справить с женихом сговорённым. К сватьям весть послал, готовиться начали. Меня в светёлке запер, чернавок прислал – наряд подвенечный мерить, прилаживать. Тут снова Тайси прибежала: «Зовёт тебя колдун, опять у мостков ждёт». Я из платья подвенечного выскользнула – да в одной рубахе в сени, сапожки да кожух искать: холодно на улице, морозы ранние по ночи на землю легли. А там батюшка! И сестра меньшая из-за дверей ухмыляется. Ох, и ухватил меня отец, да в овин, как была, бросил: «Я те покажу! Тут до свадьбы сидеть будешь. Ничего, что холодно. До утра в сене не околеешь, а может, охолонешь!» Потом, правда, пожалел, кожух и унты бросил. Сколько там просидела, не знаю. Вечно, казалось. Жизнь свою прожила, состариться и умереть успела. Только слышу топот конский за стеной сарая. Зовёт меня Магор. Окошко высоко. Я колоду подтянула, на неё бочку – до окна дотянулась. Говорит: «Если люб тебе – прыгай!» Люб-то, да окошко узкое. Я, может, и проскользну, а кожух нет.
Ахнула я:
– Да неужто выпрыгнули?
– А то, – отвечает Яга. – Скинула кожух, в окно пролезла. Пока лезла, унт потеряла. Как была, в рубахе тонкой и унте одном, так позади него на коня и села. И поминай, как звали. Никогда после о том не пожалела.
Глядим мы вроде друг дружке в глаза, да в разные стороны смотрим, разное видим. Она в прошлое смотрит, где на морозном ветру к спине тёплой, любимой прижимается. А я – в будущее. Мне б только окошко то узенькое разглядеть, уж дотянулась бы и прыгнула, не побоялась.



Всегда рядом.
 
LitaДата: Четверг, 31.10.2013, 16:32 | Сообщение # 44
Друг
Группа: Администраторы
Сообщений: 9617
Награды: 178
Репутация: 192
Статус: Offline
***

И тут где-то внизу загрохотало, раздался визг и жуткая ругань. Выскочили мы с Ягой и на Черномора наткнулись. Зол он до невозможности, всколоченный, щека и ухо разодраны, в руках бочоночек стеклянный. За стеклом – чудо-юдо прыгает, шипит, язык длинный трепещет, бочонок ходуном ходит.
– Вот вы-то мне и нужны. Обе. А ну отвечайте, кто в горнице моей шарил! Кто заразу эту выпустил? Блюдечко, небось, искали?! – рычит он.
Я вины за собой никакой не чувствую, плечами пожала и к Яге обернулась. А Яги-то и нет, только дверка в светёлке её хлопнула.
– Ага! – кивнул Черномор и собрался к маменьке, по душам разговаривать. Я его за рукав схватила и говорю:
– Ой! Как же ты так поранился? – и руку протянула, прядь со щеки убрала. Потрогал он свою щеку – ладонь вся в крови:
– Ерунда! – шипит, но я рукав не выпускаю, тяну за собой:
– Нет, глубокая царапина, хоть промыть надо, – и осторожно скулу его потрогала. Зыркнул он на матушкину дверь, но злые огоньки уже гасли в глазах. Я его потянула, он и пошёл за мной.
То, что мы с утра в кухне натворили, – мелочи. Черномор чудо гонял всерьёз. Кухню они разнесли, как княжье войско – Шарукана-собаку на Снове. Камня на камне не оставили. Кое-как смахнула я черепки битые со стола, печку растопила, котелок с водой пристроила. Черномор молчит, чувствую его взгляд на спине. Чудо в бочонке буянит, посудина трясётся, того и гляди, перевернётся. Чтоб не молчать, рассказала колдуну, как мы с Серым чудо ловили. Хохочет, вижу, не злится уже, отходчивый. Только за щеку пораненную держится:
– Ох, матушка! Всё ей неймётся. Запретил же блюдечко брать – так без спросу полезла. Видать, зацепила крышку заговорённую – он и выскочил. Всё сплетнями от скуки интересуется. И что её за любопытство гложет?
Молчу я, но сдаётся, знаю, что ведьме так охота разузнать. Хотя что ей, чужинке, до моих горестей?
Нагрелась вода, я тряпицу чистую взяла. Руку его от раны отняла:
– Покажи!
Глубокая царапина, промываю. Черномор шипит, чуду кулаком грозит. Нечисть мелкая в ответ скалится, крылья развернуть пытается, банка ходуном ходит.
– Шла баба по речке, вела быка на нитке: нитка порвалась, кровь унялась. Стану я на камень – кровь моя не капнет, стану на железо – кровь не полезет, стану на песок – кровь не течёт, – говорю, как нянька моя старая приказывала над ссадинами. На рану его подула. Смотрит он на меня, словно в первый раз видит. В глазах его утонуть можно.
– Добрая ты, Любава. И имя тебе подходит. Неправ я был, – сказал тихо, за руку взял, хотел ещё что-то добавить, но тут чудо в бочонке в очередной раз подпрыгнуло, посудина перевернулась, покатилась по столу – и об пол, вдребезги. Чудо взмыло под потолок, победно заверещало, закружилось вокруг балки, нам на головы паутину и пучки сушёных трав стряхнуло.
– Всё! – рявкнул колдун и хватил кулаком по столу. Подскочил, словно подбросил его кто. И сорвался с его пальцев небольшой синенький шарик, молния колдовская. В чудо вёрткое он не попал – зато угодил в одну из трех цепей, что колесо со свечами под потолком удерживали. Гулко лязгнуло, посыпались свечные огарки, обрывки цепи. Запахло, как после грозы. Маленькая тварь в ответ плюнула и показала Черномору язык. Следующая молния разнесла недобитую бочку с капустой и подпалила кисточку у чуда на хвосте. Тварюшка приземлилась на потолочную балку, стала дуть на хвост и причитать горестно.
– А ну слезай! – велел колдун. – Или конец тебе.
Чудо скривило ехидно морду и из пальцев фигуру неприличную скрутило. Тут-то я поняла, что Черномор сейчас попадёт в эту балку, что половину кухонного потолка держит. И я повисла у него на руке:
– Да ну его! Пускай сидит!
– Да ты знаешь, что он наделать может?
– Что, неужто ещё больше, чем ты уже натворил?
Посмотрел он вокруг – действительно, больше вряд ли есть, что трощить, кроме стен. А я продолжаю:
– А давай я его сманю по-доброму?
– Как?!
– Ты иди за новой посудиной, а я – сманю. Иди-иди, – в спину подталкиваю.
– Да нет больше такого стеклянного сосуда!
– Ну, ты поищи там что-то другое, – говорю, – кто из нас колдун хитроумный!
Может, пока ходить будет, остынет немного. Как за дверь его выставила, начала чудо уговаривать:
– Не слезешь – развеет тебя Черномор. А слезешь – я тебя в рукаве спрячу. Меня колдун не тронет. Ути-ути! – как можно ласковей обещаю. Долго я там приплясывала. Лепешки вчерашние да крынку с мёдом в этом бедламе отыскала, сюсюкала, как дитяти малому, кусочки лепёшки в мёд макала. По шажочку подманила чудо. Забавное оно такое, чавкает умильно, лепёшку уписывая. Пальцы тоненькие старательно вылизывает, уши шевелятся от удовольствия. Я за ушком ему почесала – мурлычет, как кот.
Тут и Черномор появился, с каким-то кувшином узкогорлым:
– Ничего больше не нашёл.
– Да как же оно сквозь это горлышко пролезет?
– Ничего, – мстительно говорит Черномор, – пропихну!
Чудо, это услышав, в рукав мне и занырнуло, лапками за руку вцепилось. Только зенки лупоглазые из-под кружев поблескивают.
– Не надо, ему просто скучно и одиноко, вот оно и злобствует. А если его прикормить да погладить…
Смотрит на меня колдун как-то странно.
– Что глядишь так?
– Думаю, что от тебя, Любава Путятишна, разорения хозяйству моему гораздо больше, чем я вначале чаял, – отвечает. Я передёрнула плечами обиженно, а он продолжает:
– Всех тут околдовала. Пса спортила, избаловала. Матушку мою, что греха таить, черноротую, и ту утихомирила. Даже чудо это к тебе тянется.
– Так уж и всех?
– Всех, – подтвердил. – Хотелось бы мне, Любава, отблагодарить тебя за душу добрую, за пироги твои, за …– мнётся, не знает, что сказать.
– Даже за то, что по ночам бегал от крысы меня спасать?
– И за это тоже. Чего б тебе хотелось? Что там девицы любят: каменья самоцветные, платья бархатные али шёлковые? Я не знаю – ты скажи мне.
– Не нужны мне каменья твои! – обиделась. – Того, что я хочу, наверно, и на белом свете нет.
– Да ну! Я – колдун, много чего могу, скажи только, Любава! Любое желание исполню.
– Так уж и любое.
– Да что там исполнять, – усмехнулся криво. – Скоро уж приедет твой жених.
– Хитрый ты. Обещаешь то, что и исполнять не надо! Никудышный ты чаровник, Черномор! Ничего не можешь.
Разозлился, схватил за руку, на ладошке моей звёздочка синяя горит. Сжал мою руку своей:
– Загадывай любое!
– А исполнится? – не верю.
– Я колдун или кто?! – и стиснул сильней.
«Колдун, говоришь? Ну, гляди, не пожалей!»
И загадала.
– Слушай, а как тебя по-настоящему зовут? – спросила.
– Матушка Ивором зовёт.

***

Сижу я на крылечке, фасоль лущу. А Шуша мне помогает. Я Шушей чудо прозвала, а оно не против, откликается. Шуша ласковый, смышлёный. Всё мне помочь норовит. А ежели не помогает, то либо в рукаве прячется, либо мух ловит. Он охотник знатный, может, и крыс бы ловил, только ростом не вышел. А мухи ему в самый раз. Понятливый Шуша и смекалистый, я его даже дюжине слов обучила. А ещё страсть как любит, когда его хвалят, – аж урчит от удовольствия.
– Хороший Шуша? – спрашивает; а фасоли он налущил поболе моего, сам почти всё и сделал.
– Хороший, – отвечаю. – Умничка, Шуша!
Он ещё быстрей лущит:
– Пряника дашь?
– Дам, Шушенька, дам, помощничек!
– Шуша, значит? – спросил Черномор, выходя на крыльцо.
Ох, недолюбливает колдуна Шуша, да и боится порядком. Хотел Шуша в рукав мне юркнуть, как обычно, – да уж больно близко ко мне Черномор стоит. Взлетело чудо тогда, на резной наличник уселось – глазами поблескивает. Ревнует меня ко всем, и в рукаве спрятаться охота. Оно оттуда лишний раз не вылезет.
– Надо же! Говорят, он любую пропажу али дорогу отыскать может. Но сколько я ни бился, что только на нём ни испробовал – а толку чуть. Никакое слово его колдовское не берёт. Зато на всякие пакости горазд, всех извёл своими шутками. Ну, я обозлился и в бочонок его укупорил.
Шуша фыркнул на это обиженно и полетел над двором. Я встала, подол отряхнула и говорю тихонько Черномору:
– Его заставить нельзя. Зато он пряники медовые любит. За пряники что хошь сделает. А ещё на лесть и ласку падкий.
– Ох, Любава! – удивленно говорит Черномор. – К кому хочешь ключик подберёшь.
И смотрит так, что у меня щёки горят. Неловко мне на колдуна смотреть, так я на Шушу гляжу, что над двором, как стрекоза над прудом, летает:
– Ишь какой, будто гладью вышивает! Жаль, что люди не летают!
– Почему же? Колдуны могут.
– Эх, хоть бы разок попробовать!
– Только, чур, не кричать, от твоего голоса черепица с башни посыплется, – говорит. Шаг ко мне сделал, за талию приподнял – летим! Двор, колодец, травка пыльная в десяти локтях под ногами, ветер понёву треплет.
Вцепилась я в его плечи мёртвой хваткой.
– Не бойся, не упущу тебя, Любава Путятишна. Ну как оно – летать?
– Боязно, – честно призналась я.
– Это с непривычки, – усмехнулся он. – Опускать тебя, раз боязно?
Но я только головой покачала.
– Смелая ты, – и закружил меня в каком-то дивном танце. Как долго – не помню.
Опамятовала снова на дворовых плитах – сердце ёкает, голова кружится. И руки колдуна я так и не отпустила. Крепкие у него руки. Надёжные. И глаза не чёрные, как мне поначалу показалось, а тёмно-карие. Как багульниковый мёд. У нас этот мёд ещё называют пьяным. Если отведать такого мёда, голова будет кружиться, ноги дрожать, сердце холодеть. Вот прямо как у меня сейчас. Ой, не от полёта у меня в голове всё паморочилось. Пагуба моя, а не глаза!

***

Зря Яга от всякого грохота и крика вскидывалась. Шумно мелкие невзгоды приходят. Большая беда заходит тихо, как рысь.
Стояла я на кухне, сковороду в руках крутила, чего б приготовить, размышляла. Как вдруг услышала:
– Ну, здравствуй, Любашка!
Обернулась медленно – точно, Власт стоит, макушкой притолоку подпирает. И говорит так негромко, даже ласково:
– Поди-ка сюда.
Как же он так тишком пробрался? Серого не видно. Ой, не услышит Черномор, в книги и склянки свои закопавшись. И Яга куда-то запропостилась. Не услышат, застанет их Власт врасплох. Жених шаг ко мне сделал, а я от него. Да как набрала воздуху в грудь, как заору, так что посуда на полках задребезжала.
– Цыц, дурища! – рявкнул Урманин. Я и замолкла. Голос у меня знатный, мёртвого поднимет. – Чего орешь?
– Не признала сразу, Власт Гардинович. Прости непутёвую.
– Сюда поди, – говорит снова. А я кланяюсь, головой киваю, но не подхожу. И сковороду в руке держу. А другой ладонью рукав придерживаю, чтобы Шуша не выскочил. А то увидит Власт – горе будет. Но Шуша сидит тихо, только дрожит от страха.
– Домой поедем, да? Спас ты меня уже. Ты кладенец прямо тут оставь, на столе, да и пойдём подобру-поздорову.
– Пойдём, только немного опосля, – отвечает жених мой, – и не подобру. Сюда иди, говорю. Отвечай, где смерть колдуна спрятана! Я так обиду не спущу! Ещё и меч оставить?! Голову ему кладенцом отрублю, тогда домой и поедем. Говори, Любашка, где смерть его, идолища проклятого?
– Не знаю! – и вон из кухни в зал. Только не успела я проскочить. Ухватил меня Власт за косу и тащит к себе.
– Знаешь, паршивка! Пригрелась у колдуна, шалава? Где, спрашиваю?! – тянет меня волоком за косу.
– Не знаю! – реву я белугой, сковорода из руки выпала, задребезжала. Я пальцы Власта разжать на косе пытаюсь – да куда мне против богатыря? Вытащил он меня в зал, где ларец хрустальный висит. А перед ларцом Черномор стоит. Не зря кричала – услышал! Глаза у колдуна зелёным огнем светятся, в руке меч. Держит он его непривычно – клинок высоко поднят, на уровне глаз, гарда перед самым лицом.
– Ты, богатырь, оставь девушку в покое. Невелика доблесть – с безоружным воевать. Я тебе нужен, так иди сюда.
А Урманин меня не отпускает, словно щитом, прикрывается.
– Нашёл дурака? Мне добрые люди подсказали: пока иглу не разрубишь, тебя не победишь. Где игла, девка? – и отвесил мне такую оплеуху, что эхо под потолком загуляло. Щека и глаз сразу подплывать начали, из губы кровь течёт. Тяжелая у Власта рука, богатырская.
– В последний раз говорю, Урманин: оставь её в покое. Вон игла! В хрустальном ларце да в яйце. На самом видном месте. Глаза разуй!
Вижу, пальцы на левой руке Черномора знаком колдовским сложены, голубоватым светом изнутри наливаются. Но понимаю: не ударит Урманина, пока тот меня держит. За меня боится. Крутанулась я, косу выдирая нещадно, – да куда там! Мёртвая у Власта хватка. Выдернула из сапожка кинжальчик, подарок батюшкин. Не поранить мне им богатыря – ни доспех, ни кольчугу не пробить. Ой, косы, косы вы мои, долго служили вы мне. Больше служить не будете! Не глядя, отмахнула я косу под самый корень. Волосы, как хвост ящерки, у Власта в лапище остались, а я на пол упала и перекатиться только успела.
Заревел богатырь и мечом замахнулся. Вот и конец мне!
Лязгнуло перед самым моим носом так, что остатки волос дыбом стали. Искры во все стороны посыпались.
– Беги, Любава, – сказал Черномор, отталкивая Власта подальше. Я бы побежала, да ноги не слушаются. И тут мне в плечо Яга вцепилась и потащила:
– Уйди из-под ног, девочка. Он колдовать не осмелится, тебя зацепить побоится, – зашептала мне в ухо. Так и дотянула меня почти до двери. Но подняться я всё равно не могу – сижу, руками слепо вокруг шарю. И на сковородку оброненную наткнулась. До хруста в пальцах ручку сжала, потому что смотреть, как сцепились они намертво, грудь на грудь, разделённые только стальными клинками, я не могла.
Колдун богатыря всё же оттолкнул и ударил колдовством своим. Урманина приподняло и откинуло к противоположной стене. Шелом богатырский с головы свалился. Встал Власт на четвереньки, головой мотает. А Черномор ему так спокойно говорит:
– Предлагал же тебе меняться.
Заревел богатырь, на ноги поднялся, размахнулся и ударил по ларцу хрустальному. Ларец вдребезги, яйцо вдрызг, игла упала на пол. Махнул Власт ещё разок – осколки Черномору прямо в лицо. Поднял колдун руку, и осыпались осколки дождём, не зацепили его. Только мгновение утраченное, Урманин с пользой использовал: меч поднял не на врага, а чтобы иглу разрубить.
Я как увидела это, так и похолодела. А рука со сковородкой сама замахнулась. Пошла моя сковорода, любо-дорого посмотреть. И точнёхонько Власту по загривку. Рухнул богатырь, как подкошенный. А я удивленно на руку свою смотрю.
– Как ты, Любава?!
Такого лица я у колдуна ни разу не видела. Не Власта добивать бросился, меня поднимать. Ладонь к лицу моему разбитому приложил – холодная, покалывает, словно иголочками. И легче стало.
– Да ничего, – отвечаю и к ладони его прижимаюсь, – Услышал, как кричала? Я предупредить хотела.
– Тебя не услышать тяжело. Как же так, Любава?
– А так. Это ж жизнь, а не сказка.
– Он же жених твой! Что ж это творится?
– Жених? Кто меня спрашивал, жених ли он мне? Кто меня вообще спрашивал, что мне любо?
– Я б спросил… – задумчиво протянул Черномор.
– А я б ответила…
Лучше б колдун меньше обо мне волновался и сначала Урманином занялся. Потому что тут Власт очнулся. Лопатой такого не добьёшь. Закряхтел, протянул руку к мечу, поднялся и разрубил иглу. Ухнуло, туманом заклубилось, размылся замок, пропал. Всё пропало. Только Шуша в рукаве трясётся от страха меленько.
Сижу я на травке, коленки руками обхватив, и рыдаю в три ручья. А Власт меня за воротник ухватил, с земли поднял:
– Ты почто ж это, Любашка, сковородкой-то огрела? – руку на горле моём сжал, только и могу хрипеть:
– Не я, это ведьма старая, Яга, тебя сковородой приложила.
«Прости, – думаю, – Ягмина Дайвишна, одной гадостной сказкой про тебя больше, одной меньше – уже без разницы. А Урманин меня сейчас пришибет. И добро если только пришибет».
– Ты чего орала, стервь?
– За тебя испугалась, Власт Гардинович!
Понимаю, не верит мне, шею сейчас свернёт. Может, оно и к лучшему.
– А плачешь чего? По колдуну своему убиваешься? Я из тебя эту дурь живо выбью! – и ещё одной оплеухой пожаловал так, что в спине у меня что-то хрустнуло. Оно, может, и лучше, если убьёт. Но умирать всегда страшно.
– От счастья непомерного и плачу. От того, что всё закончилось, что спас ты меня.
– Твое счастье, что ты дочка Ворона. Вы – бояре уже семь колен. Охота мне зятем боярским побыть. Нет у Путяты сыновей, внукам вотчина его достанется. Моим сыновьям. Уж ты мне, Любашка, их нарожаешь вдосталь. Да и недолго Ворону осталось. Не заживётся, – взял одной рукой за стан и забросил в седло. Я Шушу потихоньку из рукава в траву вытряхнула. Что ему со мной вместе пропадать?



Всегда рядом.
 
LitaДата: Четверг, 31.10.2013, 16:34 | Сообщение # 45
Друг
Группа: Администраторы
Сообщений: 9617
Награды: 178
Репутация: 192
Статус: Offline
***

Привёз меня Власт к отцу, на землю у копыт коня сбросил и говорит батюшке:
– Что теперь, Ворон, скажешь? Разве не богатырь я? Девку твою спас. Колдуна победил. Давай посаг, за дочку обещанный, да не мелочись. Спасибо скажи, что я твою блудню, что с колдуном спелась, всё ж беру в дом женой.
Рванулась я, батюшке в ноги упала:
– Не верь, отец. Я девица честная. Извет всё то, что Власт сказал! Не губи меня, батюшка, не отдавай Урманину! Лучше сам в домовину положи! Ему не я, и даже не посаг мой нужен! На вотчину твою зарится!
– Кто это с тобой сделал? Черномор? – глядит отец на лицо моё и шею, всю в кровоподтеках да синяках.
– Нет, отец. Не Черномор. Жених мой так приголубил.
– А косу кто обрезал?
– Сама я, батюшка. Из рук Власта вырваться не чаяла как.
– Конечно, не желала от полюбовника своего уходить! – рявкнул Урманин и словом таким припечатал, что не отмоешься.
– Не верь! – кричу отцу.
Долго молчал батюшка.
– Уезжай, Урманин. Не про тебя дочка Путяты Ворона.
– От слов своих отказываешься? От обещаний? – усмехнулся Власт нехорошо.
– Мыслил я, дочку обещаю богатырю. А волку бешеному не отдам, – стукнул палкой о землю отец.
– Пока я тут сам-один, а ты при дружине, можешь, Ворон, воротить, что желаешь. Я уеду. Но вернусь уже не сам, – пообещал Урманин.
– Не грози боярину!
– Я не грожу – я вернусь. Сейчас забрал бы посаг да дочку твою в жёны. А после вернусь – всё заберу, и тогда дочка твоя шелудивая не нужна будет за жену. Так возьму. Гляди, Путята, не пожалей опосля.
– Суд нас княжеский рассудит, – отрезал отец.
– До столицы далече. До суда добраться ещё надо. А ежели и доберёшься? Суд судит так, как князю угодно. И кого князь послушает – тебя или меня? Гляди, чтоб не стала твоя вотчина моей. А дочку твою, колдуном порченую, в реку перед порогами бросят. Ежели выплывет – значит, и правда, ведьма. Ну, а потонет – была честна девица. Повинюсь я за ошибку малую, – засмеялся Урманин. – Здесь, в порубежье, я – сила. Так князь решил. И убить волостеля княжеского ты не посмеешь.
И такая тоска смертная взяла меня! Слезы катятся в пыль двора. «Хоть так, хоть эдак, а всем нам пропадать. Сказки-то одно, а жизнь – другое. Не сбылось моё желание. Никудышный ты чаровник, Черномор. Ежели сам погиб, то и меня бы с собой прихватил».
И вдруг небо почернело, заклубились по нему облака аспидные, ветер завыл. Приоткрытые ворота распахнулись во всю ширь. Со степи, пригибая редкие чахлые деревца, гоняя волны по ковылю, шёл смерч. А перед воротами рассыпался чёрным пеплом – стоит всадник в доспехе чернёном, конь вороной под ним. Сетка кольчужная лицо закрывает, только глаза видны. Но я те глаза среди сотен других узнаю. Я б и крикнула, да голос потеряла, только шептать могу:
– Ивор!
– Зря ты это сказал, Урманин, – сказал колдун Власту. – Степь тут широкая, да не разойтись нам уже теперь подобру-поздорову. Это боярину тебя убить нельзя – а мне твой князь не указ. Это ты против старика да девицы – богатырь. Выходи за ворота, поглядим, на что годен.
– Я ж смерть твою разрубил, собака! – кричит Власт.
– Ты меньше сказки слушай. Выходи, Урманин. Неохота мне двор Воронов тобой марать.
– Ну, поглядим, – сказал Власт, садясь в седло, – так ли сложно тебя убить, как говорят. Охота мне узнать, и правда ли кровь у тебя чёрная.
Уехали они, а отец велел ворота закрыть:
– Пущай дерутся, псы! Кабы друг дружку порешили, ладно бы было.

***

Ни жива, ни мертва сижу я в горнице у печки. Чернавки вокруг причитают. Батюшка что-то спрашивает. А я онемела, трясёт меня всю. Бабка Шарка, отцова ключница, пуще всех воет:
– Сглазил боярышню, колдун треклятый, порчу навёл!
– Уйди отсюда, карга! – кричит отец. – Любава, Любавушка, что ж с тобой деется?
Я только головой качаю.
– Баню протопите, авось водой смоется, – решил отец. А сам ушёл, дружине велел готовой быть, брони надеть.
– Добром оно там не закончится, – говорит. – Один из них обратно явится.
«Вот только кто вернётся?» – думаю.
Вечность я в горнице у печки просидела. Ягу поняла. И правда, жизнь прожила, состариться и помереть успела, пока стук в ворота раздался.
– Убирайся, кто бы ты ни был! – велел отец.
– Отвори! – прошу батюшку. – Отвори! А то сама за ворота выскочу. То ли смерть моя пришла, то ли жизнь. За воротами твоими больше не отсижусь!
Посмотрел на меня отец, головой покачал, но ворота открыл. Гридни самострелы взведенные подняли, глядя, как въезжает в ворота всадник. Конь вороной, доспех чернёный. Всё же жить мне дале!
И тут не выдержала я и побежала.
Батюшка благим матом орёт:
– Не стреляйте, дочку убьёте!
Всадник спешился, шлем стащил, под ним волосы чёрные, как вороново крыло.
– Живой, Ивор! – плачу, за руки его хватаюсь.
– А что мне станется! – отвечает спокойно. – Всё! Тихо, Любава!
Я мало что соображаю, но точно помню, что если говорит «Всё!», то лучше помолчать.
– Дозволь, боярин, с дочкой твоей поговорить. И с тобой тоже, – колдун батюшке поклонился.
– Не больно ты спрашивал, когда воровал её, – отрезал отец.
– Виноват и перед тобой, и перед ней. О том говорить и пришёл. Любую виру выплачу за её обиду. Дай только слово молвить.
– Вирой откупиться хочешь? – говорит отец, а сам всё на меня смотрит, как я в руки колдуну вцепилась. Слезы катятся – остановить не могу.
– Ты, Ворон, выслушай сперва. А потом решай, что с меня брать.
– Не буду с тобой тут разговаривать – над порогом, над пращуровыми духами, – буркнул отец. – В дом заходи. Какой ни есть, а гость.
Уселись они с батюшкой с разных сторон за стол длинный. А я на лавке у печи изразцовой пристроилась. Печь жаром пышет, а мне морозно, пальцы трясутся, в сердце холод разливается.
Отец молчит, а Черномор на меня глянул и говорит:
– Пришёл я потому, что с дочкой твоей не договорил. Она ответить обещалась. А я так самого главного и не спросил.
Лицо моё хуже, чем печка, раскалилось – хоть бы брови не сжечь!
– Но прежде, чем вопрос задам, повиниться я должен. Не желаю я врать тебе, Любава. Долгая это история, что привела меня сюда. Был друг у меня, Горыныч. Оборотень клятый. Или я так думал, что друг он мне. А оказалось, что с такими друзьями и врагов не надобно. Не дружба ему нужна была, а сила моя. В дом он ко мне гостем пришёл, а сам подлость чёрную задумал. И угодил я ловушку. Ладно б сам – поделом; так и матушка моя неугомонная туда же. Выбраться из западни не можем. Как крыса в том ведре, помнишь, Любава? Иголка клятая, на которой колдовство Горыныча держится, ещё и силы из меня помалу тянет. А Горыныч посмеялся и говорит: «Даже так тебя, конечно, не победить. Силён ты, колдун. Ну, ничего, подожду, пока игла из тебя все силы вытянет. А как ослабнешь, тогда и вернусь – убью и силу твою заберу. И ничего ты, друг мой старый, не поделаешь. Иголку перерубить можно лишь кладенцом. Знаешь ты, и где кладенец, и как его добыть, да только не дотянешься. Близок локоть, да не укусишь». И такая тоска меня взяла! Ни о чём думать не мог – только о том, как из западни выбраться. И надумал найти богатыря, который для меня кладенец добудет. Так всё просто казалось – словно куклы на скоморошьем помосте танцевать заставить. Думаю – несложно: за верёвочки дергаешь, куклы пляшут. Главное – нить нужную найти. А достанут меч – боле не нужны – в сундучок их тёмный. Что с них ещё взять? Деревяшки да тряпки раскрашенные. Как в скоморошьей сказке: богатырь – могучий, да не сильно умный. И девицу любит. А девица так и вовсе – коса и сарафан, ничего боле. Но это ж не сказка, люди живые. И Урманин, какой бы ни был, а не трус и не дурак. С таким в одном строю против общего врага стоять хорошо. А выходя с ним на поединок, недооценить – большая глупость. Но то наши с ним дела. Мы их, как смогли, между собой решили. А перед тобой, Любава, лишь виниться могу. Всё теперь знаешь. Какой есть, другим не буду. Всё равно спрошу – а может, люб я тебе? Пошла бы за меня?
– Какой есть, люб ты мне, – говорю едва слышно. – Пойду за тебя.
Батюшка поперхнулся, прокашлялся в бороду и молвит:
– Ты, Любавушка, не косу отрезала, а ум свой, ежели и был какой. Вправду за него пойдёшь? Ох, подумай!
– Подумала. Отпусти, батюшка!
– Порадовала отца старого!
– Отпусти!
И тут колдун встрял:
– Нелестно тебе, Ворон, зятем Ареда Черномора называть. Понимаю. Дочь у тебя одна. За то, что Любаву за меня отдашь, хоть по весу золотом да каменьями расплачусь. Али хочешь – табуны у меня добрые. Таких коней в откуп отдам – князь завидовать станет!
– Я те не хиновец, чтоб дочку за калым продавать, – хрястнул отец кулаком по столу. Заплакала я. Поглядел на меня батюшка, помолчал и буркнул:
– Лестно, нелестно... Да вроде не зазорно с тобой родниться, – почесал бороду. – Род твой знатен да славен подвигами ратными. Князья наши не брезговали вам дочек отдавать. Сказок, конечно, о вас много поганых рассказывают. Кто знает, что в них правда, а что брехня. Одно знаю точно: ты и единоплеменники твои нам вроде за друзей: с одним врагом воюем, за одно дело стоим. И вы окорот хиновцам клятым давали, отшвырнули их в степь подальше. Сидят теперь тихо, собаки.
– Надолго ли? – спросил колдун. – Не хочешь коней, золота – возьми моё слово, Ворон. Придёт день чёрный, поднимется над горизонтом пыль от копыт хиновских – ты только позови. Я приду с дружиной, с тобой рядом встану.
Ещё подумал отец и говорит:
– Будет уж так! Что мне с вами делать? Кому сказать, что Мор Черный мне зять теперь?!
И смеяться нельзя, а меня всё равно смех разбирает: «Эх, батюшка, это ты ещё не знаешь, кто тебе теперь сватья!»
Глянула на Ивора, а у него в глазах огоньки знакомые, лукавые плещутся. О том же, наверно, думает.
Не выдержала. Смеюсь, а по щекам слёзы катятся.

***

Ох, и далеченько увёз меня Ивор. Только мне всё равно, лишь бы с ним.
– Как же ты нашёл меня так быстро? – спрашиваю.
– Торопился я, Любавушка. Да и помощник нашёлся.
– Серый дорогу показал?
– Нет, не Серый. Убил его тогда Урманин. Молодой он был, глупый, доверчивый. Щенок совсем.
Заплакала я по другу верному.
– Вот кто дорогу показал, – и вытащил Ивор из-за пазухи Шушу. Тот по рукаву мне на плечо залез, визжит радостно, в ухо тычется. – Хоть и не любит он меня, да сам разыскал.
Шуша морду скривил колдуну неодобрительно и под воротник мне залез.
– Плакал, убивался, за руки кусал, и уговаривать помочь его не пришлось, и пряники не понадобились, – улыбнулся Ивор. – Не соврали: любую пропажу, любую дорогу найдёт он. Было б только ему любо то, что ищет.
Правильно говорит Яга, в жизни так всегда – было б только любо, а способ найдётся. Но так любо, что хоть по угольям, хоть по снегу босиком беги.
Так вот, сижу я, на Шушу смотрю, нить путается, кружево не получается.
– Ох, ты, бестолочь безрукая. Только нить шёлковую портишь! – ворчит Яга.
– Прости, матушка Ягмина Дайвишна. Давит мне в груди что-то, дышать трудно. Не про кружево мне думается.
– А про что ж тебе думается, пустоголовой?! – пуще ярится ведьма.
– Да про что мне может думаться? Обещался муж быть ещё вчера. А нет его, и ни о чём я боле мыслить не могу! – выпали коклюшки из рук.
– Эх, молодая ты ещё, глупая. Доля наша такая – ждать. Ничего, пообвыкнешь. Сколько я на своём веку прождала – и мужа, и сыновей.
– Сыновей? Так у вас, окромя Ивора, ещё сыновья есть? – удивляюсь.
– Были, – отвечает тихо. – Один остался. Последний. Младшенький.
Молчим, в окно глядим – да что там рассмотришь сквозь слюдяные кругляши?
– Эх, кабы яблочко по блюдечку покатать! Да запретил Ивор строго-настрого, – вздыхаю.
– Запретил! Ишь какой! То он тебе, жене, запрещает пусть. А мне он не указ! – шипит Яга.
– Да?!
Врёт ведь чудь окудная. Видела я, какой он ей не указ. Эхо по всему замку гуляло, стены тряслись! До нового месяца свекровь моя потом из светёлки носа не казала.
– А узнает? – ехидно спрашиваю.
– Ой, что будет! – рукой машет. – Ну да ладно, где наша не пропадала. Покричит, погрозится, да и простит. Тебя, Любава, конечно, сразу простит. А меня чуточку опосля.
– Да не знаю я, где блюдечко. Спрятал, – снова вздыхаю.
– Мне ль не знать, где прячет. Только дверь свою, небось, словом заповедным запечатал. Новым. Старое-то я знала. А новое ещё не подслушала, – сокрушается Яга.
– А я слышала, – говорю задумчиво. Тут и Яга коклюшки свои бросила. Посмотрели мы в глаза друг дружке – и к колдуну в комнату побежали.
Катится по блюдечку румяное яблочко. Вот он, муж мой! Живой! Домой едет! Слышу, Яга за плечом облегченно вздохнула:
– К закату будет!
Заметались мы как мыши под веником:
– Ровней, ровней блюдечко ставь! Чтоб не заметил, что трогали!
Но из комнаты степенно вышли, управителя кликнули – готовиться велели.
Теперь уж челяди черёд бегать, словно мышам. Зашуршало, зашебуршилось в замке. Дымом и разносолами из кухни потянуло. А мы с Ягой – в светёлку к зеркалу. Хорошее зеркало, большое – обоим место есть. Волосы укладываем, кички примеряем.
– Другую надень, – говорит Яга, – новую, червлёную, с яхонтами. К лицу тебе она.
И правда, к лицу мне цвет рдяный! К щекам разрумянившимся руки приложила – горит лицо, не остудить. На солнышко глянула:
– А может, напечь чего самой? Успею ещё, если вы мне, Ягмина Дайвишна, поможете.
– Куда ж я денусь? Помогу уж тебе, неумёхе! – смеётся ведьма.
Хорошая у меня свекровь. Вы сказкам не верьте.



Всегда рядом.
 
Форум » Пёстрое » Мозаика. Творения моих друзей. » *Талантология* (общая тема для дружеской поэзии и прозы)
Поиск:


Copyright Lita Inc. © 2024
Бесплатный хостинг uCoz