| Lita | Дата: Понедельник, 21.08.2017, 09:51 | Сообщение # 1 |
 Друг
Группа: Администраторы
Сообщений: 9617
Награды: 178
Репутация: 192
Статус: Offline
| Колючие зерна звезд
1.
С самого утра Шелл преследовало слово, нездешнее, зыбкое, такое же вкусное, как хорошо заваренный чай – Е́нника. Маленький южный город, точка на занимавшей полстены карте, куда дочь, зажмурившись, воткнула булавку, чтобы летом или ранней осенью они могли поехать в путешествие, как делали каждый год, пока Ингез не вышла замуж. Но вот уже два года она заговаривала о путешествиях лишь иногда, хотя ничто не мешало ей взять мужа и поехать вместе с ним, матерью и отцом, хоть в соседний город, к бабушке, хоть в Еннику. А не ехалось…
Слово, и все не случившееся, что к нему прилагалось, мешало работать, тревожило, представляясь причудливым завитком, красно-золотым, с усиками-цеплялками; Шелл откладывала заказанную книгу, брала чистый лист и пыталась его нарисовать, отвлекаясь от работы, хотя это не помогало избавиться от Енники. Но что еще с ней можно сделать сейчас, художница не знала.
В дверь постучали. Шелл удивилась - муж возвращался позже вечером, дочка приходила по утрам, до слушаний, - но подошла и открыла, по рассеянности не спросив «Кто там?».
Ранний гость оказался совершенным незнакомцем - мужчина лет сорока в неброской одежде: бежевая рубашка, синий жакет и брюки того же цвета. Висевшая на плече объемистая кожаная сумка могла намекать на то, что он курьер или почтальон, но значков какой-либо службы Шелл на одежде не заметила.
- Приветствую, госпожа, - сказал гость. – Это вы Шелл Эннаари?
- Когда-то была ею, - кивнула она. – Сейчас ношу фамилию мужа.
- У меня для вас письма от Низты Оран. – Он достал из сумки шкатулку, обычную картонную шкатулку для писем, открыл, вынул конверт и протянул ей.
Шелл помедлила и взяла. В приглушенном, из-за падающей от карниза тени, свете рассмотрела простой, с высокими и узкими буквами, почерк на конверте, имя адресата. Подняла глаза на гостя:
- Низта Оран? Я не знаю ее. И вы сказали «письма»? Есть еще?
- Есть, - сказал он, не отвечая на первый вопрос. - Но в препоручении сказано, «вручать по одному в сутки». Я вернусь завтра.
Он поклонился, развернулся и отправился прочь, оставив Шелл удивляться, сколько ей захочется… Препоручение? Кто-то, кого уже нет, писал ей письма и поручил доверенному передать их после своей смерти? Низта Оран… Все же в этом было нечто знакомое, но куда более далекое, чем далекая Енника.
Шелл заперла за гостем дверь и вернулась в комнату, но открывать письмо не стала, решив дождаться мужа. Правда, ждать оказалось трудно. Снова сев за работу, она останавливалась даже чаще, чем до этого - пыталась вспомнить Низту Оран и то и дело поглядывала на отложенное в сторону послание.
Рейм вернулся чуть раньше, чем обычно, но Шелл все равно показалось, что он задержался; выслушав рассказ о письмоносце, улыбнулся:
- Очень загадочно… И требует или ответа действием, или продолжения. А лучше и того, и другого. А сама ты чего хочешь? Бросить послание в огонь и забыть?
- Нет, - уверенно ответила она, откладывая кисть и вставая из-за стола. Давно надо было это сделать, размять затекшую спину. – Можно сжигать письма, но рано или поздно придет любопытство, и тогда я пожалею, что поторопилась, и из-за этого никогда не узнаю, что было в сожженных бумагах. В общем, ты прав. Нужно действие, как продолжение этой истории.
Рейм устало опустился в любимое кресло у камина.
- Прочтешь мне письмо?
- Не боишься ввязываться в тайну? – усмехнулась она.
- Не боюсь. От писем же не будет никакого вреда.
И с этим Шелл не могла спорить. Она взяла со стола конверт, еще минуту подержала его в руках, а потом рванула, открывая. Разрыв получился косой и неровный, словно бумага сопротивлялась. Внутри оказался листок ослепительно белой бумаги. Синие чернильные строчки на ярко-белом выглядели красиво, но слишком пронзительно. Шелл села во второе кресло у камина, пробежала глазами очень простые первые строчки и начала читать вслух:
- «Здравствуй. Меня зовут Низта. Будем знакомы – снова, если ты меня не помнишь, если тот случай давным-давно потонул, исчез в событиях промелькнувших лет. Что я знаю о тебе? Ничего. Что знаю о себе? Немногим больше. Знаю, что хотела быть счастливой и стала ею. Пишу в прошедшем времени, потому что в твоем «сейчас» меня уже нет, но это не страшно. Дело не в личном присутствии одного человека в жизни другого, а лишь в том, что мы иногда делаем друг для друга, успевая исполнить и свое, и чужое.
Слишком много слов. Зная, что ты прочтешь, хочется сказать особенное, но какое оно? Может, надо просто говорить с тобой, как если бы я стояла сейчас рядом, и огонь камина освещал и мое лицо».
Шелл подняла голову от письма.
- Вот так совпадение... Она же не могла знать, что я буду читать у камина!
- Может, и совпадение, - согласился муж. - А тебе не хочется, чтобы в этом было нечто большее? Чтобы все началось с него?
- Что «все?» - почти раздраженно переспросила Шелл.
Рейми сделал короткий успокаивающий жест. Просьба продолжать в нем была тоже. И она продолжила.
«И вот мы сидим у огня, или это озеро вечером, и в поднимающемся от воды тумане гаснет огонь заходящего солнца. И я говорю что-то тихое и неважное, или ты говоришь, и потом, завтра, может оказаться, что это было важным...
А помнишь ту осень, когда нам преподавали Невозможное?»
На этом письмо заканчивалось.
- Невозможное? А его можно преподавать? – спросил муж.
- Наверное, нет… но это все. - Шелл помолчала и добавила: - Странное чувство, Рейми. Я почти уверена - в моей жизни было что-то такое... тогда важное, а теперь забытое. Словно это написано не на бумаге, а во мне. Как можно забыть важное?
Муж улыбнулся:
- Иногда оно перестает быть важным... и снова становится им. Подожди до завтра, гость принесет второе письмо, и может, там будет ответ или намек.
- Ладно… - она решила сменить тему, оторваться от непривычного, слишком ее взволновавшего, и перейти к обыденному, пусть и не легкому, зато не такому волнительному. - Ты заходил к дочери?
- Заходил, - просто ответил муж, и по его лицу она поняла – визит никому не принес пользы.
- Ничего не изменилось? – спросила Шелл.
- Да, к сожалению. Может, Инге завтра сама придет. Если что, я тебе ничего не говорил.
- Ладно… Как думаешь, ей удастся прекратить... безобразия?
- У всего есть причина, - заметил Рейм, не отвечая на ее вопрос. - И у того, что молодой муж, знающий, что супруге нужно отдохнуть в уединении, снова и снова приводит в дом друзей-музыкантов и устраивает репетиции.
Шелл вздохнула. Тонь был хорошим человеком, Ингез не полюбила бы плохого. Но все же что-то было не так.
Муж не продолжил этот разговор.
- Ты еще не закончила работу со сказкой? – спросил он.
Шелл посмотрела в сторону стола, на котором лежал очередной «тусклый» экземпляр свежеотпечатанной книги и стояли краски и кисти.
- Почти закончила. Осталось расписать два или три листа и оглавление.
- А письмо? – зачем-то спросил муж. – Его тебе не захотелось оформить виньетками и узорами?
- Письмо? Не знаю. Пока нет… Почему ты об этом подумал?
- Ну, ты же всегда рисуешь, если чего-то не хватает – понимания, настроения или ответов.
Она усмехнулась:
- С тех пор, как мне платят за мои художества, я реже рисую для себя. Но могу попробовать снова, только потом. А как там твои мосты?
- Строятся, - довольно кивнул он. – Оба. И третий здесь, - он постучал пальцем по виску. - Он будет похож на тебя.
- Как мост может быть похож на человека? – удивилась Шелл. – Как это увидеть или ощутить?
- А как ты ощущаешь, какая нужна тут виньетка, как оформить буквицу или главу? Ведь до сих пор не было ни одного недовольного клиента!
Шелл сделала суровый вид:
- Я профессионал! Как и ты… ну, значит, я обязательно узнаю в мосте себя… А недовольные были, просто я не рассказывала. И что же мне подарить тебе за мост, похожий на меня?
- Прочти мне письмо еще раз, пожалуйста, - попросил Рейм.
Шелл не спросила, зачем, просто исполнила его просьбу, и сама прислушивалась к словам и собственным чувствам. На этот раз и буквы не выглядели такими пронзительно яркими, и послание не показалось странным, даже последняя фраза… уроки Невозможного могли быть именно тем забытым важным. Но если так, то она просто дождется нового письма и посмотрит, что в нем.
2.
Письмо запаздывало. Шелл ждала письмоносца до двух часов пополудни, а потом все же отправилась в гости к дочери.
Дверь открыл Тонь, муж Ингез - высокий и красивый... красота не поражала, хотя в глаза бросалась, но привыкание к ней наступало быстро, и потом все это великолепие в виде золотых волос и тонких черт становилось обычным и скучным.
- Инге уже нет, - сказал Тонь, вроде бы, без укора, но вышло все равно упрекающе. На лице мужа Инге отражались раздражение и, пожалуй, усталость. Темные круги под глазами, цвет лица как у человека, не спавшего пару ночей.
И, кажется, приглашать ее войти он не собирался.
- Вызвали на слушанье? – спросила Шелл на всякий случай, и потому, что больше сказать было нечего. Кроме как спросить, что такое с ним происходит. Только она сомневалась, что надо вмешиваться, пока Ингез считает, что может разобраться сама.
Но когда Тонь кивнул, все же спросила:
- Что-то случилось?
- Нет, госпожа.
Услышав эту «госпожу», не первую и не последнюю, Шелл поняла, что разговор не заладится. Обычно он звал ее по имени, а то и мамой.
Именно в этот момент Тонь почему-то решил что-то изменить - отступил вглубь дома, приглашая:
- Хотите зайти? У меня есть чай и молоко.
- Нет, спасибо, - тут же отказалась она, поняв, что не готова к разговорам с ним, любым разговорам, хотя лицо у Тоня наконец-то стало почти нормальным, без раздражения. – Я пойду. Мне еще работу сдать надо и новую взять.
* * *
Работу, вчерашнюю книгу сказок, она сдала, забежав в Арт-студию, занимавшую двухэтажное здание в виде буквы «П» на одной из примыкавших к главной городской площади улиц, и взяла новую – со стихами: очень уж хотелось поэзии после такого количества прозы. Шелл до сих пор казалось странным, что в век, когда книги печатают сотнями и тысячами, кто-то желает получить ручную роспись - чаще всего для подарочных экземпляров. Впрочем, в Арт-студии можно было заказать не только это, но и красивую рамку для картины, переносной витраж, расписную ткань, цветочный букет любой сложности, вышивку бисером… Все, что придет в голову клиенту и что имеет хоть какое-то отношение к искусству или красоте. Тонь заказывал открытки-приглашения на их с Ингез свадьбу, с золотистой лентой, которую надо было развязать, чтобы открыть приглашение.
Половину дороги до здания Судебных Слушаний Шелл думала об усталом виде Тоня, не дававшего отдохнуть жене, и видимо, тоже не отдыхавшего, половину – рассматривала город. Он никогда не казался ей особенно красивым, но некоторые вещи привлекали внимание, выделялись, оставались в памяти. Однажды она нашла странный памятник: сплетение каменных лент, вроде венка. Никто не смог ей сказать, что это за изваяние, когда поставлено и что означает, и даже в библиотеке она не нашла таких сведений. Сегодня открытий не было, но взгляд привлекли руины, не совсем еще разрушенный дом, почти наполовину поглощенный зеленью. Почему-то казалось, что растения стремятся поддержать покосившиеся стены, что они могут их поддержать. Это было красиво, но красотой зыбкой и одинокой. «А вот сделать бы эту красоту другой, - подумала Шелл, ускоряя замедленный – чтоб рассмотреть находку – шаг. – Но ведь не выйдет. Мы не властны над красотой. Можем только попробовать ее увидеть или создать. Поправить не получится».
А едва увидев здание Слушаний, закончила эту мысль:
«Мы не властны не только над красотой. Вообще мало над чем, кроме себя. И поменять можем разве что свое отношение к тому, что кажется нам неправильным». И все это лишь оттого, что здание было снаружи кривовато-нелепым и все же пыталось олицетворять власть – людей над другими людьми, правды над ложью, а изнутри отказывалось от этого и просто встречало гостей так хорошо, как было способно - удивительным, неподходящим его назначению уютом.
Служитель в официальном, черно-синем с алыми значками платье, сказал, что слушание уже идет и попросил подождать в холле. Шелл присела в очень удобное кресло меж двух колонн. В самом деле, внутри было красиво – те же колонны, барельефы на стенах, мозаичный пол… Что бы она, как художник, тут изменила? Да ничего, пожалуй. Разве что можно сделать фреску на потолке. Или несколько фресок в овальных медальонах…
Одна из створок высокой узкой двери в дальнем конце холла открылась, люди начали выходить; дочь появилась не оттуда - вышла из боковой дверцы, ведущей к местам для судей, на ходу пытаясь завязать на запястье шнурки плетеного браслета-«необходимки». Шелл встала, подошла к ней.
- Давай помогу.
Ингез протянула и руку, и браслет, сплетенный ею очень давно, потертый, но не потускневший. Шелл быстро завязала на ее руке шнурки с узелками, спросила:
- Прошло удачно?
- Конечно, я же опытный «серый судья», - подмигнула Ингез.
Хорошее настроение – добрый знак. Не часто после слушанья дочка могла и хотела улыбаться. Так что Шелл даже решилась пошутить:
- Опытный? Ай-я-яй, Ингез, ты работаешь только четыре года, человек в четыре еще дитя!
- Все дети растут, - усмехнулась Инге и нарочито-детским жестом взъерошила короткие пшеничные, как у матери, волосы. – Ты проводишь меня?
- Конечно, для этого я и пришла.
Они вышли из здания и отправились по улице, разговаривая ни о чем. Шелл почему-то вспомнился тот первый раз, первое слушание Инге четыре года назад. Когда она вышла из зала, задумчивая и уже с браслетом на руке, увидев мать, подняла голову и спросила:
- Мама, правда же больше всего, что мы думаем о ней? Я хочу сказать… Ты можешь ее знать, только не всегда понимаешь, как примирить разные правды разных людей? Кого надо наказать, а кого наградить?
И Шелл, подумав, ответила:
- Чаще всего.
С тех пор таких вопросов больше не было, хотя были другие, попроще. Шелл так и не спросила, что такого случилось на том слушании, что Ингез задумалась о примирении разных правд. А дочь не рассказала - она вообще предпочитала молчание слову. Шелл начала подозревать, что у дочки Серый Дар, очень рано, по редким, но заметным случаям вроде того, когда ее старинная подруга вдруг выболтала внезапную тайну: что собирается влюбить в себя мужа Шелл; на первой ступени Малой Школы, после обязательного теста на Дары, узнала точно, какой он, и испугалась, что Ингез будет одинока. Кто захочет дружить с человеком, при котором можно говорить только правду? Но она не учла кое-чего: это взрослые боятся правды и предпочитают ее сглаженный, усредненный вариант, а дети нет. Школьные товарищи Ингез тоже не боялись и взрослели вместе с ней и ее Даром, привыкали к нему. К тому времени, как они могли бы начать бояться, Инге уже сплела браслет, который замыкал ее дар в ней. И потом оказалось, что талант Серого Судьи вовсе не в том, чтобы заставлять всех говорить правду, и не грозит одиночеством.
- Как хорошо, - сказала дочка, отвлекая Шелл от воспоминаний, - и погода славная, и простое радует. Как хорошо, что на свете много простых вещей, от которых не нужно защищать и защищаться!
- Мир всегда лучше, чем нам кажется, - кивнула художница.
- И загадочней… Порой того, кто рядом, не поймешь так, как незнакомого. Мне кажется, Тонь стал бояться моего Дара. Представляешь, мама? Никогда не боялся, и вдруг начал, через два года после свадьбы.
- Ты точно знаешь?
Ингез покачала головой.
- Нет, он же не признается. А я не пытаюсь узнать.
- Возможно, стоит попытаться… Только думаю, если ты в его присутствии снимешь браслет, станет еще хуже, - заметила Шелл. - Но ты сказала ему, чем он рискует - что однажды усталость помешает тебе держать свой талант в узде?
Дочь вздохнула.
- Сказала, конечно. Да он сам все знает про мои откаты после работы Судьи. Но не помогло. Ты же знаешь, я контролирую свой талант и без браслета, просто другим нужно подтверждение, что все под контролем, им так спокойнее. - Она потеребила узелковые веревочки «необходимки». – Но с откатом ничего не сделать. Я даю людям «ясность», при которой они говорят кратко и откровенно – и сама под нее попадаю. После этого люди кажутся мне слишком шумными и нужна тишина. Или снова спустить на кого-то Дар, да нельзя. Так что нужно уединение… А Тонь друзей домой тащит.
- Странно выходит, - заметила Шелл. - Если Тонь боится твоего Дара, почему делает все, чтобы ты сорвалась и перестала сдерживать его?
- Не знаю, ма. Я чувствую страх, иногда вижу его в глазах Тоня. Чего ему бояться рядом со мной, кроме этого? И почему мне достался именно этот талант? Стала бы любым другим из Серых Одаренных, хоть бы Хранителем, тогда б не била столько посуды… или вообще обошлась без таланта - как ты расписывала книги…
- Без таланта? А зачем? - улыбнулась Шелл, – А посуду Серые Хранители наверняка тоже колотят.
- Может и так, но говорят, что вещи у них дольше живут. Но все равно эти Серые Дары странная вещь.
- Странное украшает жизнь… Да, о странном. Мне кто-то прислал письмо, и будут еще…
Она рассказала дочери о послании неведомой Низты.
- Любопытно, - заметила дочь. – Хочешь, я проверю его на ложь?
Шелл удивилась:
- Зачем? Странно, что такая мысль пришла тебе в голову.
Ингез потупилась.
- Наверное, я больше Серый Судья, чем сама думаю... Да и откат уже…
- Устала сильнее, чем думаешь, - покачала головой Шелл, – потому что не дают отдыхать. Ты всегда можешь прийти к нам и провести пару дней со мной и отцом – и можешь спускать на нас свой Дар, сколько хочешь.
- Знаю, ма. Я приду, и, наверное, скоро. Ну вот, почти дома, - она становилась в нескольких шагах от своей калитки. – Ты зайдешь?
Шелл покачала головой, хотя было большое искушение проводить дочь прямо до порога, войти и все же устроить разборки Тоню. Она любила дочь, но Тонь тоже ее любил, вот в чем дело. Любил, но отдыхать не давал; а Серый Судья нуждался в тишине, которая помогала ему «завязывать узлом» свой дар, контролировать его.
* * *
Письмоносец уже топтался у порога.
- Я стучал, - сказал он, едва увидев хозяйку, - но никто не открыл.
Судя по его виду, он не был слишком настойчивым и никуда не спешил. Вот и сейчас достал уже знакомую плоскую шкатулку, вынул очередное письмо, протянул Шелл. И тут же, как она взяла послание, поклонился, развернулся и пошел обратно. Глядя ему вслед, она размышляла, не остановить ли, не пригласить ли в дом. Но он вышел за калитку раньше, чем художница приняла решение.
Муж был уже дома, и он крепко спал. Шелл заметила на столике перед его постелью склянку микстуры и расстроилась: значит, у Рейма снова болела голова. Мигрень мучила два раза в месяц чуть ли ни с детства, целители могли только немного облегчить приступы. Шелл не стала будить, вернулась в зал, присела в кресле у окна и распечатала письмо – в этот раз удачнее, почти не повредив конверту.
Послание начиналось с «А я помню», и она не сразу поняла, что оно просто продолжает предыдущее, без начальных приветствий и прочей мишуры.
«А я помню, что это были удивительные волшебные дни, начавшиеся с объявления на «синей доске» Школы (всегда удивлялась – почему именно синяя? Может, кто-то понял, что белые листки выглядят на ней как облака на небе): «Все желающие могут прийти на урок Невозможного. Там вы научитесь совершать чудеса и понимать их законы». Законы чудес! Это казалось каким-то розыгрышем и в то же время как будто намекало на серьезность. То, у чего есть законы, обязательно должно работать. Наверное, многие пришли именно поэтому, из-за надежды, а кто-то просто из любопытства. Учитель на первом же уроке попросил все записывать, хотя сказал, что читать это потом не понадобится. «Просто запишите. Надо же с чего-то начать». На втором он попросил думать над тем, что мы пишем и писать лишь то, что считаем важным. Заставить нас он не смог бы, но некоторые сами захотели. И начали спрашивать когда - над чем-то думаешь, всегда возникают вопросы.
А учитель, помнишь его? Нестарый, одевался так строго, но много шутил, хотя мне его шутки казались слишком серьезными. И тем более слова. Он сказал, что человек может сделать одно невозможное, обрести дар, который считал сказочным, невероятным. Кто-то сразу спросил, а может ли он научиться летать, и услышал в ответ – да, если будет ежедневно тренироваться.
Странно, что я так помню, ведь наверняка он говорил все другими словами. Мы не властны над своей памятью, над красотой слов, которые нам помнятся, красотой всего, что остается с нами.
Шелл прервалась. Мысль была почти ее. Странное совпадение. Вчера угадали ее, а сегодня – она угадала.
«А мы пошли на уроки Невозможного – из-за мечты, ты и я. Только ты не сказала, что это за мечта. Наверное, что-то, что ты любила. Как рисование, загадки или причудливые облака. А иногда невозможно просто разделить свое и чужое, есди любишь одинаково сильно».
В этом месте письмо снова обрывалось. Шелл вернула его в конверт и положила на каминную полку, к первому. Задумалась. Низта знала ее, хоть немного, но знала. Про любовь к облакам, например. Но Шелл до сих пор не могла ее вспомнить. Вот разве что учитель... образ мелькал в голове, но оставался смутным, а при словах «строго одевался» в голову приходил письмоносец. Художница не стала теребить память и пообещала себе набраться терпения и ждать.
Всегда рядом.
|
| |
| |
| Lita | Дата: Понедельник, 21.08.2017, 14:27 | Сообщение # 2 |
|
Друг
Группа: Администраторы
Сообщений: 9617
Награды: 178
Репутация: 192
Статус: Offline
| 3.
Утром Шелл взялась за выбранную вчера книгу. Работать с ней было тяжело. Стихи оказались откровенно плохи, хотелось зашвырнуть книжку подальше и сбежать… тоже подальше, хоть в Еннику. И отчего она не прочитала сначала пару строк, прежде чем взять «срочное» у распорядителя студии? На ее работу был немалый спрос, а значит, имелся и выбор – пока не взяла книгу. И вот теперь придется читать неинтересное и некрасивое, потому что разрисовывать, совсем не читая, художница не умела.
Шелл пробежала глазами пару строк, вздохнула и принялась нарочито медленно и тщательно расставлять на столе баночки с краской, раскладывать и проверять кисти. Сразу захотелось проверить еще и мужа, но он сам уже проснулся и вышел из спальни, порадовав ее улыбкой и сообщением, что голова болеть перестала.
Сев в кресло, Рейми взял в руки книгу, которую читал по вечерам, «Историю мостов».
- А пообедать? – напомнила Шелл.
- Пока не хочется. Лучше подожду, пока закончишь.
Она снова вздохнула.
- Закончу? Мне б хоть начать.
- Что там такое? – спросил он с явным сочувствием.
- Стихи… якобы стихи.
- Почитай, - попросил он, не спросив, почему «якобы».
Шелл полистала «тусклый» экземпляр книги, нашла что получше, но когда начала читать, поняла – оно не лучшее и вряд ли тут может быть что-то лучше.
- Летят три птицы.
У четвертой не было крыла.
Посчитай все, что захочешь,
Но у тебя нет крыльев,
Только белый шелк ночи.
Она помолчала и спросила:
- Ну и что это такое, по-твоему?
- Хаос, - прямо сказал Рейм. - Бессмысленная смесь слов. А ведь могло быть хорошо. Автор так и не сумел связать птиц, крылья и их отсутствие, и белый шелк ночи. В итоге еще не стихи и уже не проза. Словно автору пришла мысль, он записал ее и, оставив как есть, не стал оформлять, отделывать, полировать. Такая… непосредственность. Автор мужчина или женщина?
- Женщина, некая Джилаути… И у меня такой непосредственности целый том. Причем автор считает, так же непосредственно, что это традиционные северные вийны, пятистишия строго определенной формы. Видимо, слово «строго» он пропустил, когда читал, что такое вийн. И про количество слогов и про рифмовку первой и последней строки не в курсе.
- Вряд ли получится что-то ей объяснить, - заметил Рейм.
- Думаешь, я хочу объяснить?
Муж улыбнулся, заставив ее немного успокоиться.
- Ты и сама понимаешь, что говорить лучше тому, кто вызвал в душе возмущение, а не мне. Может, тогда он что-то исправит.
- Если поймет меня так же легко, как ты, – в ответ улыбнулась она. – Но к счастью, я не редактор, а только художник-оформитель. Автор хочет рисунки – автор получит рисунки, орнаменты и буквицы, но читать все он меня не заставит!
– И не надо, - согласился он. - Это как с мостами. Если у моста нет баланса, на него лучше не заходить, чтобы не потерять свой.
Шелл кивнула. Рейми любил свою работу, как и она свою. Разве что иногда не понимала авторов книг, которые расписывала. Они много хотели и так мало давали...
- А нового письма еще не было? Кстати, ты мне и вчерашнее не прочитала, - заметил он.
- Ох, да, - она взяла конверт, лежавший тут же, на столе, достала и развернула послание.
Рейм выслушал так же внимательно.
- Ты все еще не помнишь Низту?
- Нет, - покачала головой Шелл. - Кажется, в детстве у меня было несколько подруг с таким именем, но ни одна не запомнилась, значит, не была мне «лучшей подругой». Но пока читала, почти вспомнила учителя…
Продолжить разговор, и значит, отлынивать от нежеланной работы, не удалось – пришли работники с чертежами, которым срочно понадобилось что-то объяснить, и муж увел их в свою комнату. Но Шелл нашла новый повод не заниматься рисунками к стихам – приготовить обед, чтобы Рейма ждало горячее сразу, как только гости уйдут. Они не задержались, но увели мужа с собой, как она не возражала; вернулся он как обычно лишь к вечеру. Письмоносца все не было, и она так и не приложила рук к работе, разве что поправила вчерашние виньетки.
После ужина Рейм еще немного посидел в кресле с книгой – шелест переворачиваемых страниц тоже давал Шелл повод отвлекаться, - а потом ушел спать, а она решила посидеть еще немного, подождать письма. Работать уже не пыталась, но дала обещание, что закончит все завтра, за один день. Это было редкостью, но не невозможным… Невозможное…
Именно в тот миг, когда она готова была подумать о нем, в дверь снова постучал посланец неведомой Низты Оран с очередным письмом. Почти в полночь – и Шелл встретила его неприветливо.
- Не поздновато для писем?
Он и не подумал извиняться:
- Для каждого письма указано время доставки, госпожа.
- И когда ждать следующего?
Гость улыбнулся:
- Вовремя.
Вручив ей письмо, он исчез даже быстрее, чем обычно, словно растворился в вечерних тенях.
Шелл внесла письмо в дом, села за стол, глядя на конверт, и вдруг поняла, что не хочет читать его одна и прямо сейчас. Пусть завтра начнется именно с этого – с возможных ответов.
Она положила письмо в книгу и тоже отправилась спать.
4.
Разбудил ее шум. Выглянув в окно, Шелл увидела команду древорубов, которые занимались старыми, полумертвыми деревьями, стоявшими вдоль дороги. Видимо, кому-то надоело ходить и бояться, что во время очередной бури сухая ветка упадет ему на голову или на крышу, и он пожаловался в городскую службу. Древорубы работали не слишком быстро, но чересчур шумно и скорее всего ей предстояло просыпаться так рано каждый день в ближайшие пару недель.
Настроение испортилось почти сразу, но улучшилось, когда она пошла на кухню и обнаружила там мужа, уже заварившего чай – здорового и веселого.
- Дождалась вчера письмоносца? – спросил он, наливая и ей.
- Да, он пришел заполночь, - она, уже присевшая за стол и протянувшая руку к вкуснейшим пирожным, тут же встала, вышла в зал и вернулась с новым посланием. Конверт разорвался легко, быстро и красиво.
«Память играет со мной, как хочет. Сегодня я помню больше, чем вчера. Вот что говорил учитель Невозможного: «Представьте, что у каждого человека есть от рождения запас зерен, без счета, как звезд. Из них можно вырастить Невозможное, но только одно».
Это казалось мне тогда несправедливым. Если зерен много, то почему лишь одно чудо? Разве много чудес - это хуже? А потом я поняла. Чудо надо любить и что-то в него вложить. Отдать свои силы и свое время, чтобы научиться чуду. Отдать всего себя. А это может быть только раз.
А еще я вспомнила или поняла, что ты выбрала. Правильное. Для тебя это всегда было важно. Ты хотела исправлять кривое, и ты это делала. Как тот рисунок на стене, который даже не был в полном смысле моим. Зато он точно был ужасным, а ты что-то подрисовала – ничего особенного, поправила контуры теней, стерла лишнее, дав им больше пространства, окружив им, как сиянием - и вдруг он превратился в красивый. Думаю, твой дар и сейчас связан с талантом художницы. И потом, я помню, как ты делала и другое много раз, с помощью рисования. Много другого, разного. Дар или талант у каждого единственный, но умея сотворить чудо, мы делаем не только это».
Письмо снова обрывалось.
- Я буду очень ждать следующего послания, - заметил муж. – Как и ты.
- А может, я не буду? - спросила она с нарочито ворчливой интонацией.
- Будешь-будешь. А меня тоже уже ждут мои работники.
- Может, останешься?
- Не могу. Сегодня у меня ничего не болит.
- Если бы я правда могла изменить это неправильное… Но как, да еще и с помощью рисования? Изобразить тебя здоровым?
- Конечно, это самое простое. А чудо, по-моему, и должно быть простым.
Она прищурилась:
- Хочешь, чтобы я попробовала?
Он кивнул.
- Конечно, когда сама захочешь. Мне надоело два раза в месяц выпадать из жизни.
* * *
Данное себе слово она выполнила: закончив оформлять «стихи», вернула книгу в студию и взяла другую – смешанный сборник прозы и стихов. И о письмоносце Шелл сегодня не беспокоилась – придет, когда придет. А вот за дочку… Ингез не приходила, и посещать ее было еще рано, хотя хотелось.
Работа шла легко, и читать оказалось интересно; смешанные сборники ей попадались впервые, и сначала она нашла идею соединять прозу и стихи в одной книге немного странной.
Как раз в тот миг, когда Шелл закончила читать очередную миниатюру, немного наивную историю о человеке и радуге, в дом постучали, и она кинулась к двери, уже зная, кто это. Письмоносец, едва вручив ей очередное послание, вновь собирался исчезнуть.
- Постойте! – сказала она раньше, чем это случилось. – Зайдите на чай!
Он покачал головой:
- Нет, не сегодня.
И пока она думала, что такого не такого в этом «сегодня», снова ушел, притворив калитку без единого звука.
Художница вернулась в дом и вскрыла послание. На листе было только несколько строк.
«Если надо с чего-то начать, начни с маленького, хотя дело, конечно же, вовсе не в размере». И все. Так мало. А Шелл ждала многого, и не получив, ощутила пустоту – сердца и дня, который она могла бы занять, перечитывая послание. Но перечитывать было нечего.
Она вернулась к книге, но не стала рисовать, а принялась читать. Истории и стихи там, где она уже нарисовала виньетки, нравились ей больше. Но их почему-то не хотелось много. Шелл вдруг начало клонить в сон. Не связанная делами, она разрешила себе прилечь и тут же задремала, легко, сладко, хотя не привыкла спать днем. И даже посмотрела видение, приятное и немного странное: «Зеленый мудрец», высокий, сохранивший густую гриву полуседых волос учитель, который вел ее Малой Школе уроки «Природы и окружающего», рассказывал про звезды – «Человек может увидеть лишь несколько тысяч звезд, если не вооружится «дальновидной трубой» - обычный урок. Но потом он подошел к окну и распахнул его – в полную небесных огней ночь, и сказал иное: «Вот. Можно выбрать, но только один раз. Свет ваших звезд почти всегда колюч…» «Почему?» - спросил кто-то, сидевший рядом с Шелл, только она почему-то не могла повернуть голову, чтобы посмотреть на него. «Чтобы их трудно было удержать. Взять - это одно, а удержать - совсем другое».
Проснувшись, она помнила только это хотя сон, кажется, был длиннее.
5.
На следующее утро ее разбудили не лесорубы, Шелл проснулась сама. А через полчаса, уже на кухне, замешивая тесто для пирога, услышала, как открылась дверь. Кто-то немного пошумел в коридоре, что-то бросив или уронив и разувшись так громко, что было слышно, как стукнули об пол сброшенные башмаки. Шелл не успела выйти – гость вошел к ней, заплаканная растрепанная Ингез.
- Мама!
Шелл кинулась к дочери, обняла белыми от муки руками, увела в зал. Хотела усадить в кресло, но Инге заставила сесть ее, а сама устроилась на полу и положила голову на колени матери.
- Больше не могу. Тонь целыми днями флейту из рук не выпускает. Притом, знаешь, ему самому от этого плохо, он отдыхает даже меньше, чем я! Но все равно... не понимаю! Вот ничегошеньки не понимаю!
- Я тоже, - призналась Шелл, вытерла руки висящим на плече полотенцем и погладила дочь по голове. Подумала и предложила то, что давно хотела: - Можно, я с ним поговорю? Хоть попробую. Вдруг что-то получится?
- Попробуй, - согласилась Ингез, - и правда, а вдруг он с тобой не станет от ответа уходить и скажет, наконец, в чем дело. Страха не было, а потом раз, и появился. Откуда?
Шелл кивнула:
- Правильный вопрос, Инге. должна быть точка, событие после которого это началось. И может, если ты вспомнишь ее, то найдешь ответ и на вопрос «почему».
Ингез вздохнула:
- Помню только, как удивилась, когда он впервые привел в дом друзей-музыкантов почти сразу после слушания. Сразу пятерых. Мне пришлось в комок сжаться и держать себя в руках часа полтора без перерыва. Однажды я сорвусь… и виновата буду сама. Не сумела объяснить Тоню…
- Нет, Инге, - перебила Шелл. – Мне почему-то кажется, что тут никто не виноват. Есть нечто, что сильнее него, что заставляет так поступать. Хорошо бы вам найти его, вместе…
- Я уже не знаю, сможем ли мы что-то вместе. Не так давно он провожал меня и встречал. Сначала просто потому, что на судью Нея напали... я не боюсь, но все больше жалею о своем даре, мама!
- Не жалей, - попросила Шелл. - Это хороший дар.
В дверь постучали – очень громко и очень настойчиво.
- Это Тонь, - сказала Ингез, неохотно вставая. – Пришел за мной.
Шелл позволила дочери самой отворить дверь мужу, впустить его и привести в зал. Тонь не выглядел ни смущенным, ни сердитым. Как ни в чем ни бывало, поклонился хозяйке дома:
- Прошу прощения, госпожа, я не хотел вас беспокоить.
- А меня? – со внезапной злостью спросила Ингез. – Меня ты беспокоить хочешь?
- Поговорим дома, Инь…
- Здесь я тоже дома, - заметила Ингез уже спокойнее. – Скажи, почему? Я знаю, что это страх, но какой страх ты пытаешься «заесть» компанией своих друзей и постоянными репетициями? Я никогда не заставлю тебя говорить правду, с браслетом я или без. Не потому что ты мой муж. Я никого не заставляю. Люди сами...
- Есть не только это, - перебил Тонь, - некоторые вещи… их потом не исправить…
- Тогда просто не нужно их делать! – вмешалась не выдержавшая Шелл. – А если сделал – разбиться, но изменить. Хоть чудом! Вот приду к вам домой и… разрисую там все, стены, пол и потолок, картинами мирной жизни и заставлю тебя носить мою дочь на руках!
- Картины? – не понял Тонь. Ингез смотрела чуть менее удивленно.
- Да, - немного успокоилась Шелл. – Мне приходят письма, где написано странное. Что человек может воспитать в себе способность к чуду. Что для меня это – делать правильное с помощью рисования. Не очень-то верится. Могла бы – давно все исправила… Так что? Вы разберетесь?
Ингез и Тонь одновременно кивнули.
- Постараемся… Идем домой, - Тонь протянул руку жене.
И Ингез протянула ему свою ладонь, чуть более охотно, чем ожидала Шелл.
Она дала им просто уйти и снова осталась одна, с ощущением, что от разговора, который состоится у этой пары дома, ничего не изменится, и легкого стыда за свою то ли похвальбу, то ли угрозу.
Ей вдруг показалось, что в доме слишком прохладно, а на улице сияло солнце и пели птицы. Конец лета, самое сладкое время.
Шелл сняла фартук, вытерла руки, вышла из дома и пошла куда-то по улице, сначала медленно, потом все быстрее и быстрее, словно хотела убежать от собственных мыслей, но это не удавалось. В конце концов она почти бежала и остановилась, лишь когда совсем выдохлась. Оглядевшись, поняла, что забрела на «детскую землю», территорию парка, отданную ребятне. Тут были, конечно же, качели, карусели и горки, деревья с домиками, лестницами и веревками, целые горы разноцветного песка и камешков, столы для игр, но Шелл остановилась на площадке со «стенками» - лабиринтом низких и высоких, длинных и коротких стен из красного кирпича, на которых дети любили рисовать. В разных местах этого лабиринта были маленькие деревянные домики, внутри которых стояли прямоугольные корзиночки с разноцветными мелками. Сейчас несколько детей играли в лабиринте, весело перекрикиваясь, и две девочки разрисовывали стену, часто останавливаясь на поговорить. Шелл села на скамейку, наблюдая за этим мирным зрелищем.
Но оно оставалось мирным недолго. Девочки начали спорить и совсем забыли про рисование. Кажется, спор был как раз о том, что или как рисовать. С того места, где сидела, Шелл слышала только отельные слова и сути спора не понимала. Но одна из малышек вдруг перечеркнула все уже нарисованное, бросила мел и убежала. Вторая осталась, тщательно стерла зачеркивающую черту и продолжила рисовать – явно без удовольствия, с какой-то отчаянной злостью. А тем временем парк вокруг почти опустел. Те, кто играл в лабиринте, ушли. Исчезли несколько мам, прогуливавших малышей и, кажется, стало темнее. Надолго сердитой рисовальщицы не хватило; проведя последнюю черту, она посмотрела на свой рисунок, пнула стоявшую на земле корзиночку с мелками и ушла быстрым злым шагом. Шелл вздохнула. В злости нет ничего хорошего. И с нее точно не стоит начинать, потому что она сразу затапливает весь мир.
Пустота парка и неопределенность ей не нравились. Шелл осталась одна, наедине со стеной и рисунком, который не могла толком рассмотреть. Она встала и подошла. Рассматривать было особенно нечего: девочка изрисовала стенку деревьями, стоявшими на одной линии, большими и маленькими, разлапистыми, соединенными ветками… Но все равно создавалось ощущение, что деревья разделены и одиноки, и злы, как нарисовавшая их.
Шелл наклонилась, собрала в корзиночку раскатившиеся по траве мелки, давая себе время подумать. Испачкав руки в меле, посмотрела на ставшие разноцветными пальцы, а потом взяла зеленый мелок и принялась исправлять детский рисунок. Для начала пририсовала деревьям листья. Толку оказалось немного, деревья остались такими же агрессивно-растопыренными. Добавила веток. Изобразила солнце надо всем этим. Ничего не помогало. Совершенно измучившись, она наляпала смешных разноцветных бантов на ветках. Как ни странно, но от этого сделалось лучше; у деревьев, наконец, появилось что-то общее. Поняв направление работы, Шелл превратила банты в человечков, которые сидели, лежали и висели на ветвях, такие забавные, что нельзя было не улыбнуться. И как-то сама по себе придумалось история: где-то в другом городе, может, в той самой недоступной пока Еннике, есть обычай украшать деревья ленточными чудиками. Считается, что если хоть один человек улыбнется, посмотрев на твое творение, то у тебя станет ровно на один счастливый день больше…
И она опять не заметила, как к ней подошли девочка и мальчик, как тоже взяли по мелку и принялись на соседней стене рисовать такие же деревья с бантичными человечками. Не без спора, впрочем. Но спор возник уже в конце работы, когда мальчик спросил, почему человечки такие маленькие. На что девочка ответила: «Это не человечки маленькие, это просто деревья большие!».
Она вернулась домой, унеся это с собой, как ответ – некоторые вещи так велики, что делают людей маленькими и злиться на них за это нельзя. Надо просто найти, что их уменьшило, и помочь.
* * *
У порога ее снова ждал письмоносец, который сразу же сказал:
- Сегодня я согласен на чай.
Шелл пустила его в дом и проводила на кухню, хотя сейчас не знала, о чем с ним говорить. Впрочем, один вопрос у нее был, одного хватит, ведь в самом деле, надо же с чего-то начать.
- А кто она, Низта? – спросила Шелл, налив гостю зеленого чаю и предложив печенье в вазочке.
- Человек, - улыбнулся гость. - Кем еще она может быть? Человек, который умер и оставил для вас несколько писем.
- Но я совсем ее не помню… Только то, что она пишет, становится частью моей жизни. Снится даже… А сколько всего писем?
- Десять.
Шелл было совсем непонятным, зачем писать, если не получишь ответа. Но об этом она спросить не решилась, и вообще дальнейший разговор не заладился, они просто пили чай и хрустели печеньем, и это было по-своему хорошо.
Переданное ей письмо Шелл открыла только после его ухода. Там тоже была всего одна строка: «Люди видят одно и то же по-разному. И верят лишь в то, что видят». Жизнь могла это проиллюстрировать как угодно.
Всегда рядом.
|
| |
| |
