Он не всегда ехидничал и издевался, просто переход к серьезности не каждому удалось заметить. А иногда замолкал надолго. Сперва это тяготило, потом Жанна привыкла к его молчанию. А вот к взгляду, однажды пойманному, когда они стояли на пороге храма, привыкнуть не могла. Они были как тьма и свет, белый ангел и его тень -- даже доспехи по контрасту белые и черненые, даже плащи. Де Рец в черном с кровавым подбоем выглядел жутковато. Впрочем, лишь для тех, кто его не знал. Еще он задавал неудобные вопросы, принуждая Жанну объяснять то, что для нее было естественно. Отвечать у нее не слишком получалось. -- А почему ты должна? -- Так сказали господь и святой Михаил. -- Но почему ты не задумалась о том, что они сказали? -- Я... думала. Но если бы я отказалась, им пришлось бы найти кого-то еще. -- И убили бы ее. Или его, -- глаза де Реца мрачно сверкнули. -- Но я жива, -- Жанна сморгнула и улыбнулась. Жиль потянулся поцеловать ее руку: -- Да, ты жива. И я все сделаю, чтобы так оно и оставалось. Это походило на клятву. А что не было обставлено ритуалом -- не имело значения.
Может это, эта открытость или это обещание - для клятв же всегда открывают сердце - и подтолкнули ее саму начать задавать вопросы. Правда начала она неудачно. - Ты не любишь Бога? Он нахмурился, и даже отодвинулся, едва заметно. - А за что мне - именно мне - его любить? - Он дал тебе жизнь... - Ну начнем с того, что жизнь мне дала мать, и вряд ли кто-то видел Господа, рожавшего меня вместо нее. И дальше тоже без него обходилось. - Не без него, - возразила Жанна, - Господь был с тобой все эти годы. Его Любовь можно не замечать, не ощущать, пока душа занята суетным, хотя часто именно суетное и заставляет поднять глаза к небу, но она есть. Его рука во всем, Его воля во всем. Господь отвечает не только на молитвы, но и на каждое твое действие... - Жанна, - остановил ее де Рец, - я верю тебе, но не Ему. И мне не за что говорить ему спасибо. Кроме тебя. Если уж Он и делает иногда чудеса, то именно чудо привело тебя ко мне. Но согласись, в этом чуде он первый заинтересован и закончиться все может как угодно. - Я верю Ему... - А я нет, как и говорил. И давай все-таки не будем о Нем, даже если Он тут сейчас присутствует. Мне как-то... не очень приятно чужое присутствие - ни в моей жизни, ни в моем разговоре. Всегда рядом.
Жанна обиделась. Нет, ей приходилось досадовать, сопротивляться, добиваться своего, выслушивать нелестные слова, выдерживать тяжелое молчание. Приходилось слушать лесть и ложь -- куда более гнусные, чем открытый протест. Но в этот раз ресницы сделались мокрыми -- не от умиления, не от обиды. Неизвестно почему. Она отвернулась, стянув перчатку, вытерла глаза кулаком, стараясь, чтобы Жиль не заметил ее слез.
Но он заметил. - Прости, - в голосе было не только сожаление, но и еще что-то. Жанна не смогла понять, что. - может когда-нибудь ты поймешь. Некоторые вещи приходят с опытом и возрастом. Или тебе просто не нужно это понимать. - Возраст? - почему-то захотелось огрызнуться, - я не ребенок! - Я знаю. И хотел бы, что бы ты не взрослела так быстро, как это бывает на войне. Все-таки, твой Бог знал, что делал, выбирая тебя. Тот, у кого душа огрубела, не сможет стать для других чистым знаменем веры в лучшее. И непонятно почему эти слова примирили Жанну со всем, сказанным раньше. Всегда рядом.
Она наклонила голову, остриженную в скобку, по-рыцарски. -- Прости. -- Я не... обиделся, -- и Жанна вдруг поняла, что складка у губ Жиля не ироническая, а просто горькая. И что он ужасно устал от войны. И много еще поняла того, что не осознавала -- словно на миг сияние Михаила-архангела высветило в де Реце то, что было скрыто. Он по-своему тоже был ангелом. -- Жанна, -- мужчина протянул к ней руку, но не рискнул прикоснуться. -- Не уходи. Когда... ты рядом, демоны сомнения и неверия перестают терзать мою душу. И я верю, что все будет... правильно.
- Обязательно будет, - ответила она, протягивая руку, чтобы осторожно коснуться его пальцев своими, - и кое-что уже правильно. Ведь правда? Он не удерживал ее руку, когда она захотела отнять ее, размыкая совершенно невинное, детское объятие пальцев. Но улыбнулся: - Я, кажется, уже говорил... Ты в самом деле особенная. За тобой я повторю любые слова и поверю в них. Потому что верю в тебя. - В себя тоже нужно верить, - с легким оттенком нравоучения произнесла она в ответ. И Жан рассмеялся, уже безо всякой тени сомнений, горечи, усталости. Всегда рядом.
Дорога вдоль берега Луары была скучной и однообразной. Каждый день войска становились лагерем, кошеварили, молились, стирали портки... И эта связь земного и божественного никого не удивляла. Жанна привыкла к конскому бегу, к доспехам и знамени, к тому, как ее приветствуют в войске. Эта дорога была преддверием к тому важному, что ей следовало совершить. Чтобы освободить Францию, прежде всего следовало снять осаду с Орлеана. А потому еще надо было присматривать, чтобы повозки с провиантом не обокрали и не разграбили по дороге.
Война похожа на жизнь тем, что она тоже - люди, и тоже - очень разные. А люди стараются выжить очень разными способами. Одной из ночей случился изрядный переполох. Жанна выскочила на шум из своей палатки и застала картину и одной из повозок с провиантом: старый солдат, охранявший этой ночью повозку, тряс какого-то щуплого парнишку, одетого как солдат... На первый взгляд. При втором становилось ясно - одежда отнюдь не форма, просто цвета так подобраны, что непросто отличить, особенно в полутьме, от солдата в мундире. А вот мешок, раскрывшийся и давший вывалиться мешочку с крупой, с армейской меткой мешочку, не оставлял простора для фантазии и вопросов. - Мародер? - спросила Жанна. Солдат перестал трясти щуплого и кивнул. Мародер оказался немолод и зол. Увидев девушку, он пробормотал что-то на непонятном языке. - Еще и цыган! - совсем обозлился солдат. Жанна знала законы военного времени. Она не могла их изменить. И ей незачем было их менять - голодные солдаты воюют плохо, а она отвечала прежде всего за них. Но... - Если тебя отпустят сейчас, что будет? - Вернусь, - честно ответил пленник, глядя ей в глаза. - Может подожду, пока вы пройдете... уж очень вас много, да и бдительные все как... - он замолчал, перехватив взгляд солдата. - Жрать хочется. Тебе хорошо. Кормят и поят, небось и... Солдат все-таки не удержался и тряхнул его снова. - Ладно, - Жанна посмотрела на старого солдата, - если можно - отпустите его, пусть идет. Но если вернется - получит то, что заслужил. - Зачем? - спросил солдат, а цыган почти то же самое: - Почему? - Потому что милосердие выше справедливости...Или просто потому что честно сказал все, что думаешь. И потом она ушла, не желая видеть, что будет и будет ли хоть что-то. Ей было неожиданно тяжело. Всегда рядом.
А ведь бои еще не начались. И дорога протекала на удивление мирно. А впереди ждал Орлеан и переправа через реку. Которой англичане обязаны были помешать. Это азы, это неизбежно. Жанна попыталась воззвать к разуму английского полководца Бедфорда, склоняя его к прекращению кровопролития. Англичане подняли письмо на смех и задержали у себя герольда, что противоречило обычаям. С другой стороны, Бедфорд рассорился также и со своим своячеником Филиппом Добрым, герцогом Бургундии, который хлопотал перед ним за орлеанцев -- естественно, собираясь нагреть руки на этом. Бедфорд объявил, что не желает видеть других охотников там, где он ставит силки на птиц. И Филипп увел свое войско, а вместе с ним ушли подчинявшиеся его власти шампанцы и пикардийцы.
Это было на руку французам. Но забот все равно хватало. Они шли по свое земле, ставшей неприветливей чужой. То и дело встречаясь с мелкими и не очень отрядами и отвлекаясь на каждого, дробя армию, чтобы нагнать удирающих то ли врагов, то ли мародеров, бывших такими же врагами. Случались и диверсии. Несколько раз поджигались телеги с провиантом, и обнаружилась недостача бочек с порохом ((а энто я не загнула??) и какие-то темные личности начинали странные разговоры, что вот мол, вы идете воевать и ведет вас девка, ха-ха, прикрывая своим подолом. И почти всегда эти "разговорчивые" бывали схвачены и биты самим солдатами, верящими Жанне... Всегда рядом.
В Орлеан они вошли апрельским вечером, едва синеющее небо украсили первые звезды. Вечер был теплый, пахло рекой и зеленью. Встречать Жанну вышел, казалось, весь город. Словно осада была уже снята, словно англичане ушли, забрав с собой беды, войну и болезни. Полководцы ехали рядом с Жанной, и им досталась порция приветствий. Но все равно больше рук тянулось к ней -- как к святой, коснуться хотя бы стремени, хотя бы кончика конского хвоста. Слезы, плач, приветственные крики словно смешались в волшебной котле. Кто-то, пытаясь разглядеть Жанну получше, слишком близко поднес факел, и нижний край Орифламмы охватило пламя. Даже в давке Дева умудрилась развернуть коня и погасить огонь -- так ловко, как писали потом очевидцы, словно от рождения была воином. Это сочли настоящим чудом. И приветственные крики стали еще громче, заглушив прочие звуки апрельского городского вечера. И над всем этим громко били колокола.
Жанна растрогалась, и, решительная вначале, не сдержала слез. Мир перед ней расплылся, зато мир внутри, в ней, ее вера и уверенность, что все получится, стали яснее и четче. Миг триумфа испортил де Рец. - Какое же ты еще дитя, - сказал он, ухитрившись приблизиться, хотя места рядом с ней не было совсем, потеснив кого-то из орлеанцев, или, может, поменявшись местами с одним из ее капитанов. - Ты тоже, - не удержалась она. - А я-то почему? - изумился Жиль, даже едва не отстал от процессии. - Потому что смотришь не на то, что видишь, и видишь не то, на что смотришь, - она не знала, откуда пришли эти слова, слишком уж возвышенные и какие-то... чужие. Словно ее устами говорил другой. - Я не ребенок, - добавила она, попытавшись объяснить. - Но ты и прав тоже, потому что я слишком мала для всего этого. Значит, придется расти. - Ты уже растешь, - сказал Жиль. Всегда рядом.
-- А потом я стану слишком старая... -- пробурчала Жанна, вспоминая, что половина ее подружек повыходила замуж, а вторая собиралась и, видимо, повыходила тоже. Она ехала, наклонялась с седла, чтобы погладить голову ребенка, которого протягивала мать, кому-то улыбалась, кому-то салютовала, но уже полностью выпала из действа, и была рада, когда процессия доставила ее к дому Дюнуа, где квартировали все командиры. Этот бесконечный день наконец-то завершился. Можно было сойти с коня, запереться в комнате и нареветься вдосталь, а потом попросить воды, умыться и выйти на военный совет или поздний ужин с сухими, совсем не красными глазами.
Впрочем, на совете от нее было немного толку. Потому, что Жанна все еще думала не о том, и из-за отсутствия боевого опыта. Иногда подсказывал архангел, и тогда она говорила и говорила, не стараясь убедить, но ее слушали и соглашались - с изумлением на лицах. В такие мгновения ей и самой казалось, что она знает все, о чем говорит. Но знание это приходило и уходило, оставляя по себе как память чувство "так и нужно" или "все правильно". Она предложила - сама! - послать еще одно письмо англичанам. - Толку не будет, - заметил Дюнуа, - те, кто могут согласиться, находятся не на тех должностях, а которые на тех, высоких, - никогда не согласятся, чтобы их не потерять. - Но все-таки стоит попробовать. - И быть готовым драться, а не говорить, - кивнул Дюнуа. Всегда рядом.
Первую протестировать стоит на ком-нить еще, а то глаз замылился.
-- Разумеется, -- Жанна кивнула. Фальшивые телодвижения и тайные переговоры длятся уже столько времени, что рыбу можно научить плавать, а пользы никакой. Англичанам не удалось завершить осаду, Бургундские ворота так и остались свободными, город получает припасы, хотя и не так много, как хотелось бы. И хлеб слишком дорог, особенно для бедняков. Дюнуа изогнул бровь. -- Ну да, мне называли цену... Но... -- Я слышала, -- сказала Жанна просто. -- И Орлеану пора разорвать кольцо. -- Да, этой жемчужине никогда не блистать в английской короне, -- подтвердил Дюнуа. -- Это мой город, и я сделаю все, что нужно, чтобы его освободить. Мы... сделаем. В этот момент он осознал, что крестьянка из Домреми стала ему другом. Только понял это значительно позднее.