Пятница, 29.03.2024, 09:34
Главная | Регистрация | Вход Приветствую Вас Гость | RSS
[ Новые сообщения · Участники · Правила форума · Поиск · RSS ]
  • Страница 2 из 2
  • «
  • 1
  • 2
Форум » Чердачок » Жемчужины » *Весь театр* (пьесы и все что связано с театром)
*Весь театр*
LitaДата: Вторник, 06.12.2011, 14:17 | Сообщение # 16
Друг
Группа: Администраторы
Сообщений: 9617
Награды: 178
Репутация: 192
Статус: Offline
КЕЙТ отходит от окна и присоединяется к нему. КЕЛЛЕР закрывает дверь. Сейчас освещена только оранжерея. Свет суживается. АННИ, стоя, смотрит, как ЭЛЕН перебирает когти собаки. Затем она становится на колени и останавливает руку ЭЛЕН.
АННИ (мягко). Нет. (АННИ качает головой, держа руку ЭЛЕН у своего лица, потом составляет буквы). С-о-б-а-к-а.
АННИ трогает собаку рукой ЭЛЕН. ЭЛЕН гладит собаку по голове и снова начинает изображать буквы на лапе БЕЛЬ.
Не «вода». (АННИ встает, приносит кувшин с водой, берет руку ЭЛЕН и составляет слово). Вот — в-о-д-а — вода.
Она опускает руку ЭЛЕН в кувшин, ЭЛЕН вынимает руку, вытирает ее о шкуру БЕЛЬ и, взяв кувшин из рук АННИ, старается всунуть в него лапу БЕЛЬ. АННИ устало наблюдает.
Не знаю, как тебе сказать, чтобы ты поняла. Ни одна душа в мире не знает, Элен! Элен!
Она с жалостью наклоняется и прикасается губами к виску ЭЛЕН. ЭЛЕН мгновенно застывает, ее руки оставляют собаку, она слегка отворачивает голову. Сейчас освещен только круг, где стоят АННИ и ЭЛЕН. Собака исчезает. Через минуту АННИ выпрямляется.
Действительно, что все это значит для меня? Они удовлетворены. Отдайте им обратно их ребенка и их собаку, прирученных, и все они будут довольны. Но не ты и не я.
Рука ЭЛЕН протягивается к свету.
Ну же — достань, достань.
АННИ протягивает свою руку, сжимает руку ЭЛЕН. Освещены две тесно сжатые руки, остальная часть комнаты в тени.
Я хотела научить тебя, Элен, всему, чем наполнен мир, тому, что на миг принадлежит нам и уходит от нас, тому, что мы сами такое, тому свету, который мы приносим с собой и оставляем, уходя, словом — всему. Свет этих слов дал бы тебе увидеть то, что было десять тысяч лет тому назад. Все, что мы чувствуем, думаем, знаем, разделяем с другими, так что ни одна душа не остается в темноте и не умирает даже в могиле. Но я знаю, знаю. Только одно слово — и я могу дать тебе в руки целый мир. И что бы это ни значило для меня, я не помирюсь на меньшем. Как, как мне сказать тебе, что это... (Она изображает пальцами). ...Означает слово, а это слово означает вот эту вещь — шерсть.
АННИ вкладывает шерсть в руку ЭЛЕН. ЭЛЕН растеряна. АННИ кладет вязанье в сторону.
А вот это слово — с-т-у-л — означает эту вещь — стул.
Она прижимает ладонь ЭЛЕН к стулу. ЭЛЕН ждет, не понимая. АННИ хватает салфетку — пишет в ладонь ЭЛЕН: с-а-л-ф-е-т-к-а. Вкладывает салфетку в руку ЭЛЕН, ждет, отбрасывает, поднимает складку платья ЭЛЕН, составляет слово «платье». Потом роняет складку платья, составляет слово «лицо». АННИ притягивает руку ЭЛЕН к своей щеке и прижимает, пристально смотрит в глаза ЭЛЕН, которые ничего не выражают. Слышится отдаленный бой башенных часов — один, два, три, четыре, пять, шесть.
С третьим ударом пространство вокруг оранжереи освещается и показывает ожидающие фигуры: ВИНИ, СЛУГИ-НЕГРА, МАРТЫ, ПЕРСИ около занавесок на дворе и ДЖЕЙМСА на полутемной веранде. АННИ и ЭЛЕН застывают. Бой часов затихает. ПЕРСИ молча убирает драпировку с двери. ВИНИ входит в комнату (не через дверь) и разбирает постель, другой СЛУГА ввозит тачку, оставляет ее, выкатывает кровать. ВИНИ укладывает постельное белье сверху на ящик с игрушками и ставит ящик на тачку. МАРТА и ПЕРСИ убирают стулья, поднос с посудой, стол. Вошедший ДЖЕЙМС берет в углу чемодан АННИ. ВИНИ и другой СЛУГА погружают всякие мелкие вещи на тачку, и слуга выкатывает тачку из комнаты. ВИНИ и дети уходят, оставляя в комнате ДЖЕЙМСА, АННИ и ЭЛЕН. ДЖЕЙМС внимательно без насмешки смотрит на обеих, потом тихо идет к двери, открывает ее и направляется с чемоданом к дому. Оставляет дверь открытой. КЕЙТ останавливается на пороге. АННИ видит ее, убирает руку ЭЛЕН со своей щеки и прикладывает ее к собственной щеке девочки, дважды похлопывает ее по щеке, напоминая о старом знаке «матери» и медленно изображает это слово в ладони ЭЛЕН.

М-а-м-а.
ЭЛЕН гладит себя по щеке с потерянным видом. АННИ опять берет ее за руку и снова: м-а... Но КЕЙТ дрожит от нетерпения, ее голос срывается, звучит резко.
КЕЙТ. Пустите ее ко мне.
АННИ поднимает ЭЛЕН на ноги и слегка толкает ее к двери. ЭЛЕН идет ощупью, что-то неясно чувствуя, дрожа всем телом. КЕЙТ падает на колени, обнимает ее, целует. ЭЛЕН крепко прижимается к ней. КЕЙТ взволнована, задыхается, повторяет снова и снова имя ЭЛЕН. Берет ее на руки, спотыкаясь идет к дому.
АННИ теперь одна на сцене. Она поворачивается, смотрит на опустошенную комнату, молча прощается с ней, бесстрастно, как генерал, потерпевший поражение и оставшийся один на покинутом поле боя.
Все, что осталось — это столик и на нем таз с водой. АННИ берет свою ванночку для промывания глаз, промывает оба глаза, бросает ванночку в сумку и устало поднимает с пола свои темные очки. Свет несколько меняется. Надевая очки, АННИ слышит что-то, что заставляет ее остановиться, поднять голову. Мы тоже слышим звуки. Это голоса из прошлого, включая и голос АННИ. Они шепчут.

ГОЛОС МАЛЬЧИКА. Анни. Анни. Ты сказала, что мы будем всегда вместе, ты обещала. Навсегда, Анни.
ГОЛОС АНАНЬОСА. Но эта битва кончена, почему же не забыть о ней?
ГОЛОС АННИ (шепотом). Я думаю, что Бог в долгу у меня, он должен воскресить для меня эту душу.
ГОЛОС АНАНЬОСА. Что?
АННИ (теперь это АННИ настоящего времени). И я тоже в долгу у него. Я должна воскресить ее душу.
ГОЛОС МАЛЬЧИКА. ...Всегда, всегда...
АННИ качает головой.
Всегда, всегда.
АННИ затыкает уши, чтобы не слышать.
...Всегда, всегда... навсегда...
Этот голос преследует АННИ, она хватает свою сумку, поворачивается к двери. В дверях стоит КЕЛЛЕР.
КЕЛЛЕР. Мисс Анни... (У него в руке конверт). Я ждал, чтобы передать вам это.
АННИ (переводя дыхание). Что это?
КЕЛЛЕР. Ваше жалование за первый месяц. (Он протягивает ей конверт, кладет в руку). Надеюсь, что за этим последуют многие другие. Конечно, это не соответствует тому, что мы чувствуем, это не может оплатить наш долг. Вы сделали так много...
АННИ. Что же я сделала?
КЕЛЛЕР. Взяли от нас дикое существо, а вернули нам ребенка.
АННИ (через несколько секунд). Я научила ее только одному: понять «нет», «нельзя», «не делай того», «не делай этого».
КЕЛЛЕР. Это больше, чем мы смогли сделать за все эти годы.
АННИ. Я хотела научить ее понять, что такое речь. Я хотела научить ее понять — «да».
КЕЛЛЕР. У вас для этого будет время.
АННИ. Не знаю, как это сделать, знаю только одно — послушание — это не дар; послушание без понимания, без сознания — это та же слепота. Все ли это, чего я желала для нее?
КЕЛЛЕР (мягко). Нет, нет.
АННИ. Может быть. Я не знаю, что еще можно сделать. Просто продолжать делать то, что я уже делала и верить, что где-то внутри она... что-то внутри у нее ждет. Как вода под почвой. Все, что я могу сделать — это продолжать.
КЕЛЛЕР. Но этого достаточно для нас.
АННИ. Вы можете помочь, капитан Келлер.
КЕЛЛЕР. Как?
АННИ. Даже научить ее понять «нет» стоило недешево. Много труда и боли. Не сделайте так, чтобы все это оказалось напрасным.
КЕЛЛЕР. Зачем нам делать это?
АННИ (отрывисто). Жить на этом свете никому не легко. Я не хочу, чтобы она только слушалась, но позволить ей все делать по-своему, это значит — лгать — ей лгать. Я не могу... (Ее глаза наполняются слезами, к собственному удивлению. Она смеется). И я даже не люблю ее, она не мой ребенок! Так вот. Вы должны встать между ней и этой ложью.
КЕЛЛЕР. Мы постараемся.
АННИ. Потому что я буду стоять. Пока вы меня будете здесь держать, это обещание я выполню.
КЕЛЛЕР. Согласен. Мы ведь тоже кое-чему научились.
Пауза.
Пойдемте же ужинать.
АННИ. Хорошо. (Она машет конвертом и говорит с горечью). Почему Бог не платит свои долги каждый месяц.
КЕЛЛЕР. Простите?
АННИ. Так, ничего. Просто раньше я часто ломала себе голову, как я могу...
Свет, освещающий АННИ и КЕЛЛЕРА, постепенно гаснет и одновременно зажигается в столовой дома, где ВИНИ протирает стаканы на столе, накрытом для ужина.
(Заканчивая фразу). Заработать на жизнь.
КЕЛЛЕР. О, вы уже это делаете.
АННИ. Да, конечно. Вопрос в том, переживу ли я это.
КЕЛЛЕР (улыбается, предлагает ей руку). Позвольте?
АННИ берет его под руку и свет, обращенный на них, гаснет, в то время как он ведет ее из оранжереи.
Открывается дверь в глубине столовой, входит ЭЛЕН. Она останавливается, с довольным видом втягивает носом воздух, энергично ощупывает руками знакомые вещи, панели дверей, стулья вокруг стола, серебро на столе, натыкается на ВИНИ, одобрительно гладит ее по боку.

ВИНИ. А может и мы рады, что ты вернулась домой.
ЭЛЕН идет ощупью к передней двери, открывает и закрывает ее, вынимает ключ, снова открывает и закрывает как бы для того, чтобы убедиться, что дверь не заперта. Идет ощупью к двери в глубине комнаты и повторяет ту же процедуру, вынимая ключ с ликующим видом.
Следующей в комнату входит ТЕТУШКА ИВ, она несет поднос с лакомствами, ставит на стол, наклоняется к ЭЛЕН и целует ее в щеку. Входит КЕЙТ. ЭЛЕН прислоняется к ней и отдает ей ключи.

КЕЙТ. Что ты? О! (Обращаясь к ИВ). Ключи. (Кладет их в карман и дает ЭЛЕН пощупать карман). Да, лучше уж пусть будут у меня. Хватит с нас запертых дверей!
ДЖЕЙМС, который до этого успел поставить чемодан АННИ в ее комнату наверху, около двери и пропал из виду где-то за углом, может быть в одной из комнат наверху, сейчас снова появляется и спускается вниз по лестнице одновременно с тем, как АННИ и КЕЛЛЕР поднимаются по ступенькам веранды. ДЖЕЙМС следует за ними в столовую, гладит проходящую мимо АННИ по голове, к удивлению последней, говорит:»Добрый вечер, генерал», и садится на свой стул напротив.
ВИНИ несет из дома пустой кувшин для воды.
Неясные очертания оранжереи рассеялись совершенно, и колодец с насосом хорошо виден. ВИНИ накачивает воду в кувшин. КЕЙТ осматривает стол и нарушает молчание.

КЕЙТ. Пожалуйста, Джимми, прочтите молитву.
Все наклоняют головы, кроме ЭЛЕН, которая дотрагивается до пустой тарелки и затем протягивает руку, чтобы убедиться, что КЕЙТ рядом. ДЖЕЙМС секунду раздумывает, взглядывает через стол на АННИ, снова наклоняет голову и подчиняется просьбе.
ДЖЕЙМС (легким тоном). И Иаков был оставлен один, и боролся с ангелом до восхода солнца; и в этой борьбе Иаков вывихнул ногу у бедра. И ангел сказал: отпусти меня, ибо занимается день. И Иаков сказал: я не отпущу тебя, пока ты не дашь мне благословения. Аминь.
АННИ поднимает голову и подозрительно смотрит на ДЖЕЙМСА, который подмигивает, но без особого выражения, и наклоняется к ЭЛЕН.
Ах ты, ангел.
Остальные поднимают головы, ВИНИ возвращается с кувшином, ставит его около КЕЙТ и уходит в дверь в глубине комнаты. АННИ надевает ЭЛЕН салфетку.
ТЕТУШКА ИВ. Странная молитва, Джеймс.
ДЖЕЙМС. Это из Библии, не так ли?
КЕЛЛЕР. Попробуй булочки, Ив.
ТЕТУШКА ИВ (передавая булочки дальше, отвечает ДЖЕЙМСУ). Конечно, разве ты не знаешь?
ДЖЕЙМС. Знаю, конечно.
КЕЛЛЕР (угощая). Ветчины, мисс Анни?
АННИ. Пожалуйста.
ТЕТУШКА ИВ (к ДЖЕЙМСУ). Тогда зачем спрашивать?
ДЖЕЙМС. Я так и хотел сказать, что это из Библии. Поэтому вполне уместная молитва.
ТЕТУШКА ИВ. Ну, этого я не знаю.
КЕЙТ (протягивая кувшин с водой АННИ). Мисс Анни?
АННИ. Благодарю вас...
ТЕТУШКА ИВ. В Библии много такого, чего я не хотела бы слышать перед принятием пищи.
Когда АННИ протягивает руку к кувшину, ЭЛЕН снимает с себя салфетку и бросает ее на пол. АННИ наполняет водой стакан и в эту минуту замечает, что сделала ЭЛЕН. Она смотрит на спокойное лицо девочки, затем наклоняется, поднимает салфетку и надевает ее снова.



Всегда рядом.
 
LitaДата: Вторник, 06.12.2011, 14:34 | Сообщение # 17
Друг
Группа: Администраторы
Сообщений: 9617
Награды: 178
Репутация: 192
Статус: Offline
ДЖЕЙМС. Ну, в Библии говорится о бедре Иакова, а у нас на столе бедро поросенка.
ТЕТУШКА ИВ. Должна тебе сказать, Джеймс...
КЕЙТ. Пикулей, тетушка Ив?
ТЕТУШКА ИВ. С удовольствием. Вы знаете, какого я мнения о ваших пикулях.
КЕЙТ. К сожалению, они кончаются. Я мало намариновала пикулей прошлым летом. В этом году я...
Она останавливается, видя, что ЭЛЕН умышленно снимает свою салфетку и бросает ее на пол. Она хочет поднять салфетку, но АННИ останавливает ее.
КЕЛЛЕР (не замечая). Преподобный отец заглянул ко мне в контору сегодня и пожаловался, что его куры перестали нестись. Бедный малый, он совсем был расстроен, все, что он мог...
Он останавливается и, нахмурившись, смотрит по очереди на КЕЙТ, ЭЛЕН И АННИ.
ДЖЕЙМС (ничего не замечая). Я всегда подозревал этих кур.
ТЕТУШКА ИВ. В чем?
ДЖЕЙМС. Я думаю, они папистки. Пробовал ли он...
Он тоже останавливается, следя за взором КЕЛЛЕРА. АННИ в этот момент наклоняется, чтобы поднять салфетку.
ТЕТУШКА ИВ. Джеймс, теперь ты пытаешься подшутить надо мной. Мы не успеем и оглянуться, как договоримся бог знает, до чего.
Она тоже останавливается. Общее молчание. Все наблюдают. АННИ в третий раз надевает салфетку на ЭЛЕН. ЭЛЕН срывает ее и бросает на пол. Ожидание становится зловещим. Затем АННИ встает, берет тарелку ЭЛЕН и уносит ее. ЭЛЕН, чувствуя, что тарелки с едой нет, соскальзывает со стула и начинает брыкаться под столом. Посуда подскакивает на столе. АННИ смотрит на все это с минуту, потом идет к ЭЛЕН, берет ее крепко за руки и сажает силой на стул. ЭЛЕН вырывается, освобождает одну руку и хватается за юбку матери. КЕЙТ берет ее за плечо и девочка утихает.
КЕЙТ. Мисс Анни!
АННИ. Нет.
КЕЙТ (пауза). Это ведь особенный день.
АННИ (сурово). Он будет особенным, если я уступлю.
Она пытается оторвать руку ЭЛЕН от юбки КЕЙТ. КЕЙТ кладет свою руку на руку АННИ.
КЕЙТ. Пожалуйста. Я ведь еще не успела по-настоящему сделать для нее возвращение домой радостным.
АННИ. Капитан Келлер.
КЕЛЛЕР (смущенно). Кети, мы... немножко побеседовали. Мисс Анни думает, что если мы будем потворствовать Элен в этих ее...
ТЕТУШКА ИВ. Ну что такого сделал этот ребенок?
АННИ. Она научилась не бросать вещей на пол и не брыкаться. На это ушло почти две недели и вот...
ТЕТУШКА ИВ. Но это только салфетка, она не может разбиться.
АННИ. А все, что она выучила — разве не может разбиться? Миссис Келлер, я не думаю, что нам следует... тянуть ее в разные стороны. Или дайте ее мне, или заставьте ее не брыкаться.
КЕЙТ. Что вы хотите сделать?
АННИ. Дайте мне увести ее из-за стола.
ТЕТУШКА ИВ. Господи помилуй, пусть остается. Она ведь только ребенок, ей не обязательно надевать салфетку, если она этого не хочет в свой первый вечер дома.
АННИ (ровным голосом). Пусть посторонние не вмешиваются.
ТЕТУШКА ИВ (пораженная). По... посторонние!.. Я девочке тетка!
КЕЙТ (в огорчении). Разве один раз так уж важно, мисс Анни. Я приготовила сегодня на обед все любимые блюда Элен.
Пауза.
КЕЛЛЕР (мягко). Это ведь праздничный обед в честь возвращения домой, мисс Анни.
АННИ после минутного колебания отпускает руку ЭЛЕН. Но не может примириться. Сидя на своем стуле, она качает головой и поворачивается к КЕЙТ.
АННИ. Она вас испытывает. Разве вы не понимаете?
ДЖЕЙМС (обращаясь к АННИ). Она испытывает вас.
КЕЛЛЕР. Джимми, замолчи. Она теперь дома и, естественно, она...
АННИ. Хочет посмотреть, что будет дальше. Ну что же, это в ваших руках. Я говорила вам, что именно это меня больше всего заботит. Ведь вы обещали мне полчаса тому назад...
КЕЛЛЕР (успокаивающе). Но она не брыкается сейчас.
АННИ. Но и не учится этого не делать. Миссис Келлер, учить ее тяжело для всех. Я понимаю, как тяжело. Но она будет вести себя в соответствии с тем, что вы будете требовать, чего вы будете ждать от нее и не больше.
ДЖЕЙМС (глухо). Она испытывает вас.
КЕЛЛЕР (недовольно). Джимми.
ДЖЕЙМС. У меня есть свое мнение, и, думаю, я могу...
КЕЛЛЕР. Твое мнение никого не интересует.
АННИ. Меня интересует. Конечно, Элен испытывает и меня. Дайте ее мне, и она будет продолжать учиться. Возьмите ее у меня, и все начнется снова, как было.
КЕЙТ закрывает глаза, думает. АННИ снова садится, добавляя:
Если вы будете щедры и снисходительны — расплачиваться придется ей. (Поворачивается к ДЖЕЙМСУ). Пожалуйста, передайте мне побольше... ее любимого блюда.
КЕЙТ отнимает руку ЭЛЕН от своей юбки, поворачивает девочку к АННИ. Сдается. ЭЛЕН идет к своему стулу.
КЕЙТ (тихо). Берите ее, мисс Анни.
АННИ. Благодарю вас.
Но в ту минуту, когда АННИ, поднимаясь со стула, берет ее за руку, ЭЛЕН начинает вырываться и брыкаться, уцепившись за скатерть и испуская жалобные звуки. АННИ старается оторвать ее руку от скатерти. КЕЛЛЕР встает.
КЕЛЛЕР (снисходительно). Боюсь, что вы создаете трудности, мисс Анни. Конечно, вы правы, надо, чтобы она держалась того, что уже выучила...
Он берет ЭЛЕН за руки, поглаживает их. ЭЛЕН успокаивается.
(Продолжает). Но не думаю, что нужно выводить ее из-за стола. В конце концов, она ведь почетный гость сегодня. Верните ее тарелку.
АННИ. Если бы она не была слепой, вы бы никогда не потерпели...
КЕЛЛЕР. Но она слепая, и я думаю, что можно пойти на компромисс. Пожалуйста, верните ей тарелку.
АННИ сжимает челюсти, но возвращает тарелку. КЕЛЛЕР повязывает салфетку вокруг шеи ЭЛЕН. ЭЛЕН не сопротивляется.
Ну вот. Это бывает. Многие из нас относятся неприязненно к своим учителям. И иногда кто-то другой может сгладить...
Он вкладывает вилку в руку ЭЛЕН. ЭЛЕН берет вилку.
(Непринужденно). Ну, что же. Начнем все сначала.
Он идет к своему месту, обходя стол. АННИ стоит и наблюдает. ЭЛЕН неподвижна, обдумывает что-то, потом злорадно бросает вилку не пол. Погружает руку в тарелку и кладет в рот горсть еды.
ДЖЕЙМС (устало). Да, мы действительно начинаем все сначала.
КЕЛЛЕР бросает на него сердитый взгляд. ЭЛЕН в это время погружает другую руку в тарелку АННИ. АННИ сейчас же подходит и берет ее за запястье. ЭЛЕН, выбрасывая вперед другую руку, наталкивается на кувшин. Она замахивается им на АННИ. АННИ отводит его локтем, но вода проливается на ее платье. АННИ переводит дыхание, хватает кувшин одной рукой, другой рукой забирает ЭЛЕН в охапку и идет к двери. ЭЛЕН брыкается. КЕЛЛЕР встает.
АННИ (с вежливой ожесточенностью). Не вставайте.
КЕЛЛЕР. Куда вы идете?
АННИ. Не сглаживайте больше ничего для меня, не вмешивайтесь! Я обращаюсь с ней, как со зрячим ребенком, потому что я требую от нее, чтобы она видела. Я уверена, что она будет видеть. Не сводите на нет то, что я делаю.
КЕЛЛЕР. Куда вы ее ведете?
АННИ. Хочу, чтобы она налила воды в этот кувшин.
КЕЛЛЕР (чопорно). У нас есть для этого слуги. Позовите, пожалуйста, Вини. Я не буду больше спорить с вами по поводу методов вашего учения, но вы должны учить ее тому, что подходит ее положению молодой леди, физическая работа явно не соответствует этому.
АННИ. О, капитан, если бы только Элен обладала вашим... красноречием.
КЕЛЛЕР (натянуто). Благодарю вас.
АННИ. Или вы ее здравым смыслом.
Она выходит с ЭЛЕН под мышкой из передней двери. КЕЛЛЕР стоит, выпрямившись, с гневным видом. ТЕТУШКА ИВ потрясена.
ТЕТУШКА ИВ. И ты позволишь ей говорить с тобой таким тоном, Артур? Девушке, которая работает на вас?
КЕЛЛЕР (сердито). Нет, не позволю.
Он устремляется вслед за АННИ. ДЖЕЙМС, встав из-за стола с неуверенной решимостью, преграждает путь Келлеру своим стулом.
ДЖЕЙМС. Оставьте ее.
КЕЛЛЕР. Что?
ДЖЕЙМС (нервно). Я говорю, оставьте ее. Она права.
КЕЛЛЕР смотрит, сверкая глазами, на стоящий у него на дороге стул. ДЖЕЙМС глубоко переводит дыхание и точно срывается.

(Продолжая). Она права. Кейт права. Я прав. А вы неправы. Вы ее выгоните отсюда только через мой... труп... стул. Неужели вам никогда не приходило в голову, что хоть один раз в жизни вы можете быть абсолютно неправы?
КЕЛЛЕР поражен, даже как будто несколько заворожен. КЕЙТ встает в волнении, хочет вмешаться.
КЕЙТ. Капитан!
КЕЛЛЕР, подняв руку, останавливает ее. Его глаза прикованы к бледному лицу ДЖЕЙМСА. Наконец он обретает голос. Говорит хрипло.
КЕЛЛЕР. Сядьте, все.
Он садится. КЕЙТ садится. ДЖЕЙМС держится за свой стул. КЕЛЛЕР говорит довольно мягко.
Садись, пожалуйста, Джимми.
ДЖЕЙМС садится, наступает тишина. Глаза КЕЛЛЕРА прикованы к ДЖЕЙМСУ.
Снаружи АННИ тащит ЭЛЕН за руку по ступеням веранды, в руке у нее кувшин. АННИ идет через двор вниз к колодцу, кладет руку ЭЛЕН на ручку насоса, сурово.
АННИ. Вот так... Качай!
ЭЛЕН дотрагивается до своей щеки. Неуверенно ждет.
(Продолжает). Нет, ее здесь нет. Качай!
Она заставляет руку ЭЛЕН двигать ручкой насоса, потом отпускает. И ЭЛЕН слушается. Она качает, пока не начинает идти вода. АННИ дает ей кувшин в другую руку и подставляет под струю. Вода льется наполовину в кувшин, наполовину мимо и обливает руку ЭЛЕН.
АННИ берет ручку насоса, чтобы вода продолжала течь и машинально делает то, что делала уже столько раз раньше: она изображает буквы в ладони незанятой руки ЭЛЕН.

В-о-д-а. Вода. Это ее название.
И вот чудо свершилось. Меняется свет заходящего солнца, и вместе с тем меняется лицо ЭЛЕН, как будто бы озаряясь изнутри светом, которого мы еще не разу не видели у нее на лице и свидетельствующим о какой-то внутренней борьбе. Ее губы начинают дрожать, точно стараясь вспомнить что-то, что когда-то мускулы около губ знали, и, наконец, какие-то младенческие звуки, похороненные под обломками лет глухоты, болезненно находят выход.
ЭЛЕН. Ва-ва.
Она роняет кувшин на плиту под струей. Кувшин разбивается. ЭЛЕН стоит, точно пригвожденная. АННИ застывает, держа ручку насоса.
Ва-ва.
ЭЛЕН подставляет руку под уменьшающуюся струю и делает знаки букв на своей ладони. АННИ протягивает ей руку, и ЭЛЕН делает слово на ладони АННИ.
АННИ. Да!
ЭЛЕН снова изображает это слово.
Да!
ЭЛЕН хватает ручку насоса, качает еще воду, погружает руку в струю и хватает руку АННИ, чтобы снова по буквам изобразить это слово — вода.
Да! Ах, моя дорогая.
АННИ падает на колени и сжимает руку ЭЛЕН но ЭЛЕН освобождается. Стоит с потерянным видом, потом опускается на землю, поглаживает ее рукой и настойчиво протягивает свою ладонь. АННИ изображает на ней слово.
З-е-м-л-я.
ЭЛЕН изображает это слово знаками на руке АННИ
Да!
ЭЛЕН быстро поворачивается к насосу, притрагивается к нему, протягивает руку ладонью вверх и АННИ изображает на ней слово.
Н-а-с-о-с.
ЭЛЕН знаками повторяет слово в руке АННИ.
Да! Да!
Теперь ЭЛЕН в таком волнении, что она просто вне себя, дрожит, не может и минуты оставаться на месте, поворачивается, бежит, падает на ступеньки веранды, прижимается к ним, поворачивается, протягивает ладони к АННИ и та знаками тут же изображает слово.
С-т-у-п-е-н-ь-к-а.
ЭЛЕН не тратит время на повторение слова, изображаемого АННИ. Она поворачивается, дотрагивается до окружающих ее вещей, наталкивается на шпалеры, трясет их, протягивает ладонь, и АННИ, изображая знаками это слово, начинает возбужденно кричать:
Миссис Келлер! Миссис Келлер!
В доме КЕЙТ вскакивает со стула. ЭЛЕН в это время вскарабкивается по ступеням веранды, на ощупь находит шнур от колокольчика, дергает, колокольчик звонит. Вдалеке башенные часы начинают отбивать время. Кажется, что все часы города заговорили. ЭЛЕН протягивает руку, и АННИ лихорадочно изображает по буквам слова в ее ладони. КЕЙТ поспешно выбегает из дома. КЕЛЛЕР за ней. ТЕТУШКА ИВ выглядывает из окна. Только ДЖЕЙМС остается за столом и вытирает влажный лоб своей салфеткой. Слева и справа бегут слуги — ВИКИ, дети-негритята, другие слуги, и останавливаются на расстоянии, наблюдая. ЭЛЕН, продолжая одной рукой звонить, другой рукой нащупывает платье матери. Выбрасывает руку и АННИ составляет на ее ладони знаками слово.
М-а-м-а.
КЕЛЛЕР в свою очередь хватает за руку ЭЛЕН. Она дотрагивается до него, протягивает вопросительно руку, и АННИ опять изображает слово.
П-а-п-а. Она поняла!
КЕЙТ и КЕЛЛЕР опускаются на колени, произнося невнятные слова, прижимая к себе ЭЛЕН. АННИ взволнованная, шатаясь, отступает и смотрит на них. ЭЛЕН изображает слова на ладони КЕЙТ, потом на руке КЕЛЛЕРА. КЕЙТ отвечает на ладони ЭЛЕН. Они не могут оторваться от девочки и качают ее в своих объятиях.
После некоторого времени ЭЛЕН что-то ищет, не находит, поворачивается кругом, освобождается и идет, протянув ощупью руки, искать АННИ, наталкивается на ее ноги, АННИ встает на колени. ЭЛЕН гладит АННИ пальцем по щеке, нетерпеливо показывает пальцем и ждет. АННИ изображает по буквам слово.

У-ч-и-т-е-л-ь.
ЭЛЕН медленно изображает это слово знаками на ладони АННИ. АННИ кивает головой.
У-ч-и-т-е-л-ь.
АННИ держит руку ЭЛЕН на своей щеке. Через некоторое время ЭЛЕН отнимает руку, не резко, но сдержанно, и отступает на один шаг. Она стоит, раздумывая, потом поворачивается и идет, спотыкаясь, к родителям. Они пытаются обнять ее, но у нее что-то другое на уме. Она хочет взять ключи, ударяет по карману КЕЙТ. КЕЙТ вынимает ключи и дает ей.
АННИ, глубоко взволнованная, отступила, идет к колодцу и садится у насоса. КЕЙТ идет к ЭЛЕН и берет ее за руку. ЭЛЕН пишет в руку матери какое-то слово. КЕЙТ колеблется, и ЭЛЕН снова настоятельно повторяет это слово — на этот раз КЕЙТ понимает. Это их первый разговор. КЕЙТ почти не может сказать это слово вслух. Она чувствует удивление, благодарность, потерю. В эту минуту она одновременно и находит и теряет своего ребенка.

КЕЙТ. Учитель?
АННИ оборачивается, КЕЙТ, повернув ЭЛЕН за плечи по направлению к АННИ, держит ее, держит крепко, потом отпускает, как бы отдавая ее. ЭЛЕН ощупью, застенчиво идет по двору, и когда ее руки дотрагиваются до юбки АННИ, она останавливается. Потом она поднимает ключи и отдает их АННИ.
Некоторое время обе они не двигаются. Потом ЭЛЕН тихонько прижимается к АННИ, снимает с нее очки, целует в щеку. АННИ сжимает девочку в объятиях.
КЕЙТ, волнуемая противоречивыми чувствами, отворачивается, знаком удаляет слуг и идет в дом, опираясь на руку КЕЛЛЕРА.
Свет почти погас. Освещен только колодец. АННИ и ЭЛЕН одни во дворе около колодца. АННИ почти бессознательно нашла руку ЭЛЕН и медленно изображает слова по буквам на ладони, шепча прерывающимся голосом.

АННИ. Я — л-ю-б-л-ю — Э-л-е-н. (Она прижимает ребенка к себе, на этот раз крепко, и шепчет ей в волосы, не изображая слова знаками. Продолжает). В-с-е-г-д-а — и...
Она останавливается. Свет над колодцем принимает окраску прошлого. И это заставляет АННИ поднять голову, ее глаза со страхом открываются. Медленно, как будто кем-то принуждаемая, она встает на ноги и слушает, не отнимая рук от плеч ЭЛЕН. Она ждет, ждет, слушая ушами, глазами. Слышит только молчание. Голосов больше нет. Свет теряет окраску прошлого. АННИ снова смотрит на ЭЛЕН и заканчивает свою фразу без страха.
(Тихонько, одним дыханием). Н-а-в-с-е-г-д-а.
В столовой в большом доме КЕЙТ все это время стоит за столом и смотрит на тарелку ЭЛЕН. КЕЛЛЕР стоит у нее за плечом. Теперь ДЖЕЙМС делает шаг, чтобы пододвинуть ей стул и КЕЙТ садится с высоко поднятой головой. КЕЛЛЕР кивает ДЖЕЙМСУ. Теперь ТЕТУШКА ИВ, колеблющаяся и присмиревшая — идет к двери.
Снаружи ЭЛЕН дергает АННИ за руку. АННИ приходит в себя. ЭЛЕН тащит АННИ к дому. Рука в руке они пересекают двор и поднимаются по ступенькам веранды.
Ярко разгорается освещение. Они идут к дверям, которые держит для них открытыми ТЕТУШКА ИВ.
Занавес.


Авторизованный перевод с английского
Л. Кисловой, Т. Мамедовой.



Всегда рядом.
 
LitaДата: Вторник, 06.12.2011, 15:47 | Сообщение # 18
Друг
Группа: Администраторы
Сообщений: 9617
Награды: 178
Репутация: 192
Статус: Offline
Евгений Гришковец
«Дредноуты»


Пьеса для женщин. Монолог.

(Спектакль, который не получился)

Москва – Калининград 1999-2002 г.
Задумано для себя зимой 1999 г. (Москва)
Впервые рассказано друзьям 17 февраля 2001 г. (Москва)
Сыграно для публики 14 ноября 2001 г. (Москва).
Записано на бумаге в январе 2002 г. (Калининград)

На сцене: венский стул, на котором стоит тазик с водой, возле стула, на полу, лежат несколько бумажных корабликов. Чуть дальше от зрителей стоит столик, покрытый белоснежной скатертью. На столе стоит пепельница, бутылка красного вина, бутылка открыта. Рядом с бутылкой - бокал, в бокале немного вина из бутылки. Также на столе лежат одна сигарета, пробка от бутылки, и коробок спичек. Но всего этого зритель пока не видит, т.к. все накрыто белоснежной накрахмаленной салфеткой. На салфетке складки оттого, что она была сложена вчетверо и отутюжена. Рядом со столиком венский стул. В глубине сцены стоит еще один венский стул. Все очень чистое. На сцене также находится человек. Это мужчина. Он молодой, одет в хорошую, классическую светлую рубашку и простые черные брюки. На ногах хорошие классические не новые туфли, безукоризненно чистые и ухоженные. Он сидит на дальнем от зрителя стуле.

Дредноуты.

(Человек встает с дальнего стула, подходит к стулу, на котором стоит тазик).

- Несколько лет назад… я не помню точно, когда… Помню только, было холодно, и я зашел в книжный магазин. Зашел только потому, что было время… и было холодно. А там… в книжном магазине… как всегда, видишь все Эти книги… и забываешь, что ты хотел купить… ходишь вдоль полок, трогаешь, листаешь… книги. А тут я вообще ничего не собирался покупать. И вот я наткнулся. Именно, что наткнулся, на красивую книгу с фотографией огромного корабля на обложке. Корабль был серый, мрачный, и с большими пушками. Две трубы, две мачты… Корабль… Зачем я купил эту книгу? Для чего? Что я хотел узнать? Ничего я не хотел… Просто купил. На сегодняшний день я купил и прочитал массу книг про такие корабли. Про корабли Первой Мировой войны. И мне кажется, я знаю все гордые имена всех этих прекрасных эсминцев, крейсеров, броненосцев. Мне чудится, что я знаю даже номера тех кораблей, которые не имели имен, а имели только номера. Мне также кажется, что я помню фамилии всех участников тех боев. Фамилии адмиралов, офицеров, матросов… Я успел посетить все главные военно-морские музеи в Англии и Германии. В этих музеях можно увидеть пушки с Тех кораблей, модели Тех кораблей, фотографии и одежду тех людей, которые служили на Тех кораблях… Не надо было покупать тогда ту книгу. (небольшая пауза)

Но вот, что меня больше всего поразило… в Этих музеях и в связи с Этими книгами. Я обнаружил, что женщины не ходят в Эти музеи, и книг Этих не читают. Они, женщины, Эти книги даже в руки не берут. А в музеи заходят только в качестве скучающих мам или учителей, сопровождающих шумных мальчиков. А почему они не читают Эти книги? На Этих книгах нет надписи «Женщинам читать запрещено». Эти книги вполне доступны и написаны менее путанным и невнятным языком, чем гадкие книжки о мужской психологии. Книжки о мужской психологии женщины покупают и читают. Хотя там про мужчин написано как про каких-то диковинных животных или про инопланетян с очень странным поведением. А книги про корабли женщины не читают… А между прочим, именно в книгах про корабли… и про мужчин есть такая информация, которую не найти нигде… ни в романах, ни…. Нигде не найти! Такая информация, которую я хотел бы сообщить и про себя.… Там, в книгах про корабли, есть много про мужские мечты, иллюзии, амбиции.… И есть описания! Да, да, описание мужчин в том состоянии, в котором женщины мужчин никогда не видели. Описание того, как они, мужчины, умирали. Умирали в бою. Короткая и точная информация о гибели кораблей. И цифры – погибшие офицеры и матросы. Если бы женщины прочитали Эти книжки, то им, может быть, стало бы лучше и легче. Может быть, они бы с большей надеждой смотрели бы на нас.… Да, вот лично на меня. Но я попытался пересказывать кое-что из Этих книг своей жене, и сразу понял, что всем Этим кораблям в семье не место. А если начать рассказывать то же самое каким-то знакомым женщинам… случайным попутчицам… Ну понятно!.. Это невозможно… что о тебе подумают?!

(нагибается, берет с пола бумажный кораблик)

Я отлично понимаю, что это очень избитый и пошлый образ. Мол, какие бы ни были большие корабли, но с точки зрения… (указывает рукой неопределенно вверх). И спустя много лет… Все наши свершения, все наши дела… Какими бы они ни были… Выглядят, как вот такие бумажные кораблики. А что может быть наивнее и беззащитнее бумажных корабликов. И, дескать, все те стальные монстры и чудеса техники столетней давности, выглядят вот так (показывает). Банально! Пошло! (разводит руками) Все понятно.

(пускает кораблик в тазик)

Но поскольку спектакля никакого не будет - пусть плавает… Потому что я ничего другого не придумал. Ничего более трогательного…. Хотя понимаю, что это избито, банально, пошло. Но пускай…. (пускает в тазик еще пару корабликов)

А еще… я сейчас скажу… весьма графоманский текст. Это будет такой, несколько метафорический, образный, и, конечно же, графоманский текст. Но мне будет приятно его говорить… Видимо потому-то графоманов так много. Потому что это так здорово производить такие тексты. И кажется при этом, что ты сообщаешь что-то очень значительное. И еще кажется, что у тебя это так хорошо получается… Но уж позвольте… Чтобы, в конце концов, начать… А точнее, закончить это вступление. (небольшая пауза) (продолжает несколько другим голосом)

Однажды я плыл на корабле и видел, как идет снег в море. У меня было странное ощущение по поводу этого. Я не сразу разобрался, что же меня беспокоит, а потом сообразил… Мне было жалко снег. Снег падал большими хлопьями и сразу исчезал. Он даже не таял, не превращался в жижу на асфальте. Нет. Он просто падал в море и исчезал. Сразу. А еще, этого никто не видел. Никто не видел этого снегопада. Этого бесконечного разнообразия миллионов снежинок и причудливых траекторий их падения. Снег исчезал ни для кого. И только некоторые снежинки могли немного полежать на палубе нашего корабля. Немного полежать и растаять на палубе… и еще на плечах и волосах тех, кто стоил на палубе. То есть, на наших плечах и волосах.

(отходит от тазика с корабликами)

26 июня 1897 года 165 военных кораблей британского флота выстроились и встали на якорь в виду Спидхеда, в проливе между островами Уайт и Портсмутом. Это было прекрасное зрелище. Ни у одной страны мира не было флота, хоть сколько-нибудь близкого по мощи к Британскому. Англичане любовались кораблями с берега. А полюбоваться было на что. Огромные нарядные корабли с черными бортами, белоснежными надстройками, охристо-желтыми, почти кремовыми трубами, яркими флагами и элегантными моряками. Королева наблюдала за парадом в подзорную трубу из замка с острова Уайт. Она осталась очень довольна. Принц Уэльский принимал парад на яхте и тоже остался очень доволен. Публика была так довольна, что… периодически раздавались радостные крики. Корабли салютовали, флаги развивались… А, плюс к этой радости, все знали, что еще165 кораблей бороздят океаны и моря где-то там…там… далеко. А на параде представлена только половина Британского Флота. И все те корабли были так ярко покрашены и так величавы, потому что никто и не предполагал, что им придется воевать. Да и кому могло придти в голову напасть на столь мощный флот? Никому. Но не пройдет и десяти лет, как все чудесные корабли, которым так радовались англичане тогда, во время парада, в июне 1897 года, будут порезаны на металл, перестроены, и исчезнут невесть куда… Только потому, что в 1905 году на верфях в Портсмуте будет заложен корабль флота Его Величества под названием «Дредноут».

(звучит грозная музыка) (громким голосом)

Эта музыка нужна, чтобы подчеркнуть значимость последнего сообщения. И еще, чтобы стало понятно, что я подошел к самому главному. А музыка такая грозная и тревожная, так как речь пойдет о боевых кораблях и о войне. Если бы у нас тут был настоящий спектакль, то сейчас на сцену вышли бы все персонажи, приняли бы какие-то значительные позы, и спектакль, собственно, и начался бы. Но спектакля не будет… Буду только я… Но у меня есть ощущение, что музыка все-таки тут нужна.

(музыка становится тише)

А сейчас я сообщу ряд фактов, важных цифр и данных, которые я узнал из многих книг и во время посещения музеев. Я сначала сообщу их, а потом попробую объяснить, зачем я все это тут сообщал. Просто все эти факты, цифры и данные произвели на меня такое сильное впечатление, что мне трудно жить… я не знаю, что со всем этим делать. Не знаю.

(музыка стихает совсем) (небольшая пауза)

«Дредноут» был построен за один год и один день. И это был такой корабль……… Как же объяснить, что это был за корабль? Как вообще объяснить, что такое военный корабль тем, кто никогда не был на военном корабле, а тем более на таком. Это был невероятный корабль! Это, кстати, был самый сложный механизм, самая современная и дорогая машина в истории человечества, на тот момент времени, конечно. Да и на сегодняшний день – это поразительное сооружение… Ну попробуйте представить себе… Нет, это сложно описать…
Ну, например, высота его корпуса была выше пятиэтажного дома, это без надстроек труб и мачт. Одна пушка главного калибра «Дредноута» весила больше, чем все пушки «Виктории», корабля, на котором держал свой флаг адмирал Нельсон, все вместе взятые. И 12-ти дюймовые пушки «Дредноута» могли стрелять снарядами весом около 390 килограммов на расстоянии более 30 километров. Представляете эти снаряды… Ну вот, вы входите в лифт. Обычный лифт в доме или гостинице, а там рядом с кнопкой написано обычно: грузоподъемность 300 кг. – 4 человека. А тут снаряд 390 кг. И летит на 30 км. И это только прицельная дальность выстрела, а так эти штуковины могли улететь вообще черти куда.
Нереальных размеров двигатель вращал винты. Двигались гигантские орудийные башни весом по 500 тонн, легко двигались – так плавно вращались. И все это могло еще плыть со скоростью 40 км. в час. По воде! Плыть, не тонуть, и при этом стрелять, быть домом для сотен человек и управляться штурвалом, который мог легко крутить обычный мужчина, без особых усилий.
Это был чудесный корабль! И на сегодняшний день он не менее прекрасен и удивителен, потому что корабль… он и есть корабль.
Ну а с другой стороны, построить-то его построили, а что дальше? Что с ним делать, как им пользоваться? Не для парадов же он нужен. А для чего?
И потом, вот, он может стрелять так далеко… А радаров и прочих средств электронного и радионаблюдения еще не было. И на таком совершенном и современном корабле, точно так же, как в стародавние времена, просто стоял марсовый матрос… ну, то есть матрос стоял на мачте и смотрел вдаль. И он, конечно, не мог видеть так далеко, как могли стрелять пушки главного калибра. И к тому же не смотря на совершенство и сложность конструкции «Дредноута», его создатели допустили нелепую ошибку: у «Дредноута» было две трубы, а мачта, на которой стоял марсовый матрос, находилась между этих труб, а когда корабль идет, из труб всегда валит дым, так что этому матросу было ни черта не видно. Т.е. «Дредноут» был подслеповат, хотя и прекрасен.

Ну конечно же… не прошло и трех лет, как немцы построили свой корабль, который мог соперничать с «Дредноутом». И, разумеется, сделали его больше, установили большее количество пушек, дали ему имя «Нассау». Но, увы, все корабли этого класса стали называть дредноутами. Дредноуты и шабаш. Кстати, немцы строили свой первый дредноут «Нассау» довольно долго, тоже потратили какую-то ужасную уйму денег, но установили пушки так низко, что в открытом море и при хорошей волне они не могли стрелять. А так был очень даже хороший корабль. И он был тоже сделан не для парадов.
Эти корабли сделали для войны.
И… для них устроили войну.
Нет, конечно, сначала сделали еще много других дредноутов и кораблей менее грозных, чем дредноуты. Еще сделали много, много всяких боевых машин… ну, там, танков, самолетов… Но дредноуты были, конечно… самыми интересными штуковинами. И для всего этого начали войну.
Разумеется, для войны было много весомых причин и невероятно сложных хитросплетений и политических извивов… Но желание и возможность испытать дредноуты в деле была не последней причиной, а главное очень понятной. Ну, т.е., по-человечески понятной. Гораздо более понятной, чем все эти политические извивы. И началась война. В ней участвовало много стран, много полководцев, много людей, чьи имена потерялись… Но меня интересуют дредноуты.
Началась война, она началась и на суше, и на море. Но до дредноутов очередь дошла не сразу. И Англия и Германия боялись пускать в ход такие великолепные и ужасно дорогие корабли. Но главное, никто и никогда не использовал ничего подобного, и никто не знал, что делать с этими великанами. Ну, быстро плавают, ну, далеко стреляют, ну, огромные… А что дальше? А вдруг какой-нибудь дредноут наткнется на какую-нибудь пошлую, дешевую и маленькую мину. И что тогда? И… дредноуты стояли в своих базах, а война началась. И шла без них…
А это по-человечески очень понятно. Например, идешь по рынку, и видишь, как какой-нибудь продавец выкладывает яблоки, хорошие, тугие яблоки. Протирает их, каждое, тряпочкой, и раскладывает. И вот увидишь такие яблоки, и даже представишь, как впиваешься в них зубами, а они хрустят, и даже шипят. И чувствуешь, как сок наполняет рот, и от этого во рту даже станет кисло… И купишь таких яблок, и думаешь о том, как их будешь есть… Но приносишь их домой, а там в вазочке лежат несколько немного запыленных, уже сморщенных яблок, которые ты купил когда-то, и думаешь – ну не выбрасывать же их, надо же их сначала. И от того, что они уже не свежие и невкусные ты их ешь долго, а за это время свежие запылились и сморщились…
Так и не удается никогда хороших яблок поесть!
Когда на кораблях британского Гранд Флита и Германского Флота Открытого моря объявили о начале войны, моряки кричали «ура», и в воздух… бросали бескозырки. Они были рады. Они убедились, что все их бесконечные вахты, учения, вся тяжелая служба – это все не зря, это не игра, это все по-настоящему. И они тоже настоящие. И их корабли – это тоже не… ерунда. Но дредноуты еще долго ждали своего часа.

(небольшая пауза)

Сейчас я расскажу несколько фрагментов истории той войны… Несколько эпизодов, которых, на самом деле, было много. Перечислю некоторые цифры, назову некоторые имена. Я прочитал это… Мне тяжело со всем этим жить. Меня это тревожит, волнует … беспокоит.
Я вовсе не хочу рассказывать эти эпизоды по причине… дескать, мы всё помним, и память героев свята. Да ничего мы не помним. Я лично ничего не помню, как я могу помнить ту войну? Я просто прочитал… Прочитал о том, как война застала немецкий легкий крейсер «Эмден» у берегов Японии. Крейсер входил в состав дальневосточной эскадры. И вот война. Германия черт знает где. Приказов из Адмиралтейства не дождаться. Кругом враги: Россия, Франция, Англия со всеми своими колониями и морскими базами. А у Германии не было своих морских баз. И было понятно, что кораблю на Родину не вернуться. Не хватит топлива, сил… Да и при встрече с врагом очень мало шансов. «Эмден» был красивый, быстроходный, изящный корабль, но с очень слабым вооружением, и совсем без броневой защиты.
Но командир крейсера «Эмден», капитан I ранга Карл фон Мюллер, решил уйти в автономный рейд. Без приказов и определенных задач он направил свой рейдер на юг. В команде он не сомневался. Он собрал офицеров и матросов и обратился к ним приблизительно с такими словами: «Друзья! Мы далеко от Родины и вряд ли сможем вернуться туда. Вокруг только враги, и никто не желает нам добра. Мы – самый слабый корабль в этом квадрате, и при встрече с противником нас ждет славная, но неминуемая смерть. Так давайте считать, что мы уже умерли!» Команда ответила на это троекратным радостным «ура». И «Эмден» ушел в свой последний поход. Три месяца они топили вражеские суда… Конечно гражданские, но идущие под флагами вражеских государств. Командир «Эмдена» строго следил, чтобы с обреченных судов снимали команду и пассажиров, и только после этого пускал судно на дно.
Но так не могло продолжаться долго. И в конце осени, когда «Эмден» высадил свой десант на одном из островов к западу от Австралии, чтобы уничтожить британскую радиопередающую станцию, их выследил австралийский крейсер «Сидней». Десантники с «Эмдена» видели, как их корабль поднял якоря и быстро вышел в море. Они не знали, зачем, и не могли знать, что больше не увидят своего корабля. «Эмден» вышел на встречу «Сиднею», который был намного больше и сильнее. Немецкий крейсер принял бой, защищая своих десантников и флаг… и погиб…
А десантники ждали несколько дней. Потом все поняли. Взяли старую парусную рыбачью шхуну, ну, то есть, большую лодку с парусом, и… 8 месяцев добирались до Аравии, а потом пешком, непонятно как, дошли до Турции, единственного союзника Германии в той войне, и прошли маршем по Константинополю, где их парад принял посол Германии в Турции. Маленькая группа усталых мужиков, которые сохранили свою форму… Они выстроились, а командир десантников подошел к послу, отдал честь, и сказал: «Десант крейсера «Эмден» построен». И все. Он больше ничего не сказал. А что можно сказать про него? Молодец!
Он не сказал: «Знаете, мы тут восемь месяцев…» или «Мы маленько устали, нам бы в гостиницу, а то мы поиздержались в дороге…» Вот, что нужно женщинам прочитать. Вот это! То, как тот офицер сказал. Потому что, если они это прочитают, может быть, они перестанут так вот молча смотреть на нас, вот так смотреть… молча, и качать головой. Или просто, вот так уходить в другую комнату и молчать. Им нужно прочитать это!
Потому, что… а что я могу сказать: «Дорогая, я, между прочим, все в дом, все в дом!…» (машет рукой) Что я еще могу сказать? Но ведь мог бы! Они же смогли. Тот офицер так сказал. Так почитайте! Всем же лучше будет. Всем!

(небольшая пауза)

Совсем на другом конце света, возле Аргентины, у Фолклендских островов стояли корабли британского флота, которыми командовал контр-адмирал Кристофер Крейдок. Это были старые корабли.
А по другую сторону континента, в Тихом океане, находилась эскадра немецких кораблей, под командованием адмирала Максимилиана фон Шпее. Это были отличные, новые корабли. Два однотипных тяжелых крейсера «Шарнхорст» и «Гнейзенау», а также три легких крейсера «Лейпциг», «Дрезден» и «Нюрнберг». Британское командование посылало глупые приказы Крейдоку, чтобы он вывел свои старые корабли в море, обогнул мыс Горн, вышел в тихий океан, нашел немцев, и уничтожил их.
Адмирал Крейдок отвечал приблизительно так: «Боюсь, что это невозможно, это бесполезно и бессмысленно.» Ему отвечали: «А вы не бойтесь!» Тогда он писал: «Давайте посмотрим правде в глаза…» Ему отвечали: «Давайте не будем…». И его никто не слушал. А в конце концов, даже, обвинили в трусости. Тогда адмирал плюнул. Мне думается, не фигурально, а по-настоящему плюнул… куда-то на пол. Вот так: «Тфу…» И вывел свои обреченные на верную смерть корабли в море, да и сам пошел на встречу смерти. Перед уходом он оставил прощальное письмо для своей жены. Он знал… он все знал.
Крейдок держал свой флаг на старом, но довольно большом крейсере «Гуд хоуп» (добрая надежда), в его эскадру входило два легких крейсера «Монмут» и «Глазго», а также торговое судно «Отранто», на которое поставили пушки и кое-как обшили броней.
Две эскадры встретились 1 ноября. Бой длился не долго. Немцы с большого расстояния расстреливали «Гуд хоуп». Крейдок отчаянно пытался подойти ближе. Его корабль горел, но пушки продолжали стрелять, хотя снаряды не долетали до врага. Потом «Гуд хоуп» взорвался, перевернулся, и ушел под воду вместе с адмиралом и всей командой, почти 900 человек.
Тогда немцы взялись за «Монмут», который с боем пытался уйти, но получил тяжелые повреждения, тонул, и стрелять почти не мог. Но машины крейсера работали, моряки были живы, и флаг спускать не собирались. Немцы методично посылали в «Монмут» снаряд за снарядом. «Глазго» и «Отранто» ушли и скрылись. Оценив свое отчаянное положение, командир английского крейсера развернул свой гибнущий корабль и повел его на «Шарнхорст» с целью таранить врага. Но, не дойдя до немцев какую-то малость, «Монмут» зарылся носом в волну, опрокинулся, и стал тонуть. На немецких кораблях отчетливо слышали, что английские моряки поют. Песня стихла, когда «Монмут» ушел под воду.
Из 754 человек команды не спасся никто. Все погибли. Но флаг не опустили. У немцев в том бою два матроса получили ранения.
А когда гибнет военный корабль, гибнут все. И адмирал, который знает все – и политическую ситуацию, и мировой баланс сил, и оперативную обстановку в квадрате боевых действий… он реально представляет собственные силы, и знает о силах противника. Но вместе с ним гибнет и самый младший матрос, который глубоко в трюме, в жаре, и темноте следит за тем, чтобы машина не снижала ход, чтобы корабль шел. И он, этот матрос, не знает ничего. Но они погибают вместе. А на самом деле, гибнет корабль. И именно корабль не опускает флаг… и поет тоже корабль.
Но эскадре фон Шпее не долго суждено было бороздить волны. Англичане, узнав о разгроме у берегов Чили, разгневались и выслали к Фолклендским островам два броненосных крейсера, которые были вооружены такими же ужасными пушками, как дредноуты, но имели меньше брони, а стало быть, были легче и быстроходнее дредноутов, но гораздо уязвимее.
Для того чтобы разгромить немецкую эскадру было достаточно и одного такого гиганта, но на расправу выслали два корабля, может быть, чтобы одному не было скучно. Их имена были «Инвинсибл» и «Инфлексибл». Впервые такие громадные боевые машины вышли на дело, и этого, конечно, не мог ожидать фон Шпее. Но «Инвинсибл» и «Инфлексибл» были неотвратимы, как сама смерть.
Незадолго до этого на одном из приемов одна дама преподнесла адмиралу фон Шпее букет цветов. А он сказал ей? «Приберегите его для моих похорон»…

(маленькая пауза)

Ну, это он сказал очень по-пижонски. Не хорошо это он сказал. Все-таки женщина ходила, покупала цветы. Мне не нравится, как он это сказал. Понт это был! Такой морской понт. Ничего хорошего. Но с другой стороны, фон Шпее знал, что скоро на его кораблях кончатся снаряды, до Германии много тысяч миль, гибель английской эскадры ему не простят… и смерть близка. Так что, он не трепался, он знал, о чем говорил. И он также знал, что у него не будет могилы. Поэтому он мог так… А я что могу сказать? Разве я могу сказать: «Дорогая, прибереги это…» Для чего? Что прибереги? С какой стати?

(машет рукой)

Когда вахтенные матросы на «Шарнхорсте» и «Гнейзенау» Увидели на горизонте дым, и треногие мачты – отличительный признак британских дредноутов и броненосных крейсеров, фон Шпее сразу понял, что смерть его пришла. Он отдал приказ «Дрездену», «Нюрнбергу» и «Лейпцигу» уходить, а сам принял бой. Англичане били с такой умопомрачительной дистанции, что прекрасная выучка и сноровка немецких канониров была бесполезна. Пушки немцев не добивали до англичан.
Вскоре «Шарнхорст» загорелся и стал заваливаться на бок. Англичане предлагали сдаться, но над горящим немецким крейсером трепетал флаг, и никто не собирался его опускать. Потом, объятый пламенем корабль, опрокинулся и затонул вместе со всей командой (почти 800 человек) и своим адмиралом. До последнего момента одна небольшая пушка на гибнущем крейсере продолжала вести огонь. Даже, когда корабль опрокинулся, и орудие было направлено просто в небо, немецкие моряки стреляли. «Гнейзенау» тщетно пытался прикрыть корпусом гибнущего «товарища». В него самого попало более 50 огромных английских снарядов (помните, те, которые по 390 кг.). Почти вся команда погибла. Когда немцы расстреляли весь боезапас, и не могли продолжать бой, командир «Гнейзенау» приказал открыть кингстоны. Оставшиеся в живых прокричали троекратное «ура» и крейсер ушел под воду. Англичане выловили из воды немногих уцелевших матросов и младших офицеров.
Легкие крейсера тоже были потом настигнуты и потоплены. Но никто не спустил флага, никто не сдался. А что такое флаг? Что это такое, если посмотреть на это совсем просто? Это же кусок такни. Кусок ткани на мачте. Вот такого, приблизительно, размера (показывает). У англичан на флаге был красный крест, а у немцев черный, и черный орел. Вот и вся разница. Если, конечно, посмотреть просто.
Во время боя и так становится ясно, кто сильнее. Но вот стоит опустить этот флаг, и всё. Никто ни в кого не стреляет. Кто-то открывает шампанское, говорит что-нибудь вроде: «Поздравляю! Вам сегодня чертовски везло». А ему в ответ: «А вы сегодня тоже держались молодцом, но фортуна, вы знаете не хуже меня, капризная дама. Ничего, в следующий раз вам повезет». И противники чокаются и выпивают, каждый за здоровье своего монарха.
Но они не опускали флагов. Потому, что никто Так просто на флаги не смотрел… Это же были флаги их кораблей.
А я могу так смотреть, потому что у меня нет флага моего корабля… Нету! В моих ощущениях нет той страны, ради флага которой я мог бы вот так… Ну, то есть, не задумываясь о смысле, и не разбираясь в целесообразности того или иного… дела. Да, да, не анализируя ситуацию, просто взять, не опустить флаг, и умереть. Потому что те моряки были в ситуации, в которой я не смог бы… разобраться. А как можно разобраться в ситуации…, которая выглядит следующим образом: вот железный корабль, он плывет по морю, а я, моряк, нахожусь на нем, и защищаю Германию… возле Аргентины или Чили. У меня слишком много вопросов возникает в связи с этим. А они там, просто не опускали флаги.
Можно представить, как какой-нибудь немецкий моряк сидел в каком-нибудь кабачке, где-нибудь в маленьком аргентинском портовом городишке. Командир его корабля отпустил команду на берег перед тяжелым походом, и перед ожидаемой битвой. Он отпустил моряков до утра, чтоб они… возможно, в последний раз… Наверняка, в последний раз.
И вот, он, моряк, сидит в кабачке за столиком…

(подходит к столу, убирает салфетку, становится видно, что находится на столе)

Вот. Ничего более банального не может быть. Белая скатерть, красное вино! Если бы у нас тут был спектакль, то всё… Белая скатерть, красное вино. Пошло.

(садится к столу)

Но что сделать, если так было. Вот так вот сидел моряк, пил вино, уже не первую бутылку. Может быть, скатерть была не такая белая, и вино не такое… красное. Не суть. Было как-то так. Он сидел, пил, курил…

(прикуривает сигарету и кладет в пепельницу, от сигареты вверх тянется тоненькая струйка дыма)

А в кабачке было душно, накурено. А в голове моряка вертелась какая-то путаница. От духоты, табачного дыма и вина все плыло перед глазами. А еще он на себя накручивал… По-пьяному злился, играл желваками, сжимал до хруста кулак. Бормотал: «Ничего, ничего, мы еще…». И делал сам себе какой-то жест.

(показывает)

А рядом, наверняка, сидела местная, совсем недорогая красотка, и что-то без умолку болтала на непонятном языке. А он периодически с грохотом опускал руку на стол и говорил, наклонившись к ней: « Ты можешь помолчать, а? Я же все равно ни черта не понимаю!». Но еще пела певица на том же непонятном языке. Пела одну тягучую песню за другой.

(пауза)



Всегда рядом.
 
LitaДата: Вторник, 06.12.2011, 15:48 | Сообщение # 19
Друг
Группа: Администраторы
Сообщений: 9617
Награды: 178
Репутация: 192
Статус: Offline
Он сидел, и от этих песен ему не становилось веселее, потому что песни были прекрасные, и от них становилось еще тоскливее. И он думал о доме, куда, ему казалось, он всегда хочет вернуться. Но вот он приезжает туда, а через пару дней уже начинает маяться, а через неделю… все дома раздражает. А через десять дней он широкими шагами идет на железнодорожную станцию, и спокойно, даже не без радости, возвращается… на свой корабль. Потому что его город стоит среди холмов и полей. В полях зимой дует ветер. В центре его городка торчит остренькая церковь, на которой позвякивает колокол. А моряк знает, что в этой церкви его, маленького, когда-то крестили, потом венчали, потом крестили его детей, если они у него есть… Но он также знает, что в этой церкви его не отпоют и не отнесут на маленькое аккуратное кладбище, потому что завтра утром его корабль выйдет в море на встречу врагу. Он почти рад этому. Над его койкой в кубрике висит фотография жены или девушки, которая, он верит в это, его ждет. И ему очень нужна ее верность. Но при этом ему вполне достаточно фотографии. Без этой фотографии он бы не пошел в бой так спокойно, как уже ходил, и как пойдет завтра.
И ему странно оттого, что он хочет туда, в заснеженную Европу, но при этом ему там никогда не было хорошо. Почему ему достаточно этой фотографии над койкой, и почему нужна верность той женщины, хотя сегодня он наверняка уйдет из кабачка с недорогой местной красоткой. И что он здесь делает, на этом непонятном континенте? Как все это называется?… Хрен разберешься.

(небольшая пауза)

А рано утром он проснется в каком-то неприятном доме рядом с той самой… с кем вчера…
В голове будет страшная головная боль от дешевого вина, потому что в этих краях не умеют делать пива, да и вино тоже… (машет рукой). Во рту будет ужас, а на часах… осталось совсем мало времени. И он, как можно скорее, соберет раскиданную по комнате одежду, в смысле, свою морскую форму. Он натянет на себя пропахшие табачным дымом и вчерашним кабаком вещи. Оставит скомканные бумажки чужих ему денег на столе. Денег непонятной ему страны. А на этих деньгах лица каких-то важных для этой страны людей. И вот он, оставит все, что у него было в карманах той красотке, эти деньги ему уже не понадобятся, и побежит… чтобы успеть на свой корабль до того, как там пробьют склянки и сыграют зарю.
Он едва успеет. Получит замечание от офицеров за помятую форму и за то, что не брит. А потом корабль выйдет в море. А еще потом, но довольно скоро, крейсер, с этим моряком на борту, будет под развивающимся флагом нестись навстречу подошедшему неприятелю, чтобы вступить в бой. А этот моряк будет, обливаясь потом, стараться как можно скорее заряжать свою пушку, и как можно точнее стрелять. В голове еще будет боль, во рту остатки гадкого кислого вкуса, а еще будет муторно и стыдно, потому что ничего не понятно. Но он будет стараться как можно быстрее стрелять… На нем будет гореть одежда, волосы, он будет задыхаться в пороховом дыму. А еще потом, его не станет. Он исчезнет в огне и воде. Даже не станет его тела. Но он не успеет понять, что он умер. Но ему будет в этот момент не так больно, чем если бы он прищемил палец дверью родного дома. И у него была возможность спастись от стыда, стараясь как можно быстрее стрелять из своей пушки.
От стыда, что ничего не понятно, от того, что ни в чем не разобраться.
А я даже если поеду в командировку, и даже если сильно устану, даже если все сделаю хорошо, но чего-нибудь по-командировочному там… натворю, схожу в ресторан, потанцую, ну, и так далее… Что ж мне после этого, на обратном пути поезд сжечь вместе с собой? Потому что когда вернусь домой, ведь, всё же поймут. А если на меня обидится… ну, Она. Обидится и уйдет в другую комнату, будет там сидеть и молчать, я же буду выпрашивать прощение, суетиться, да и то, кстати, только для того, чтобы стало спокойно мне самому. Чтобы самому успокоиться. И продолжить… А место гибели того корабля не успеют зафиксировать, только так, очень приблизительно. Но флаг до последнего будет на мачте.

(встает из-за стола)

Про этого моряка не написано в книгах. Там есть только что-нибудь, вроде: «Через 54 минуты боя на крейсере взорвался боезапас, и в течение двух минут он затонул вместе со всей командой. 789 человек».
Но если бы женщины прочитали это… Может быть, им бы стало понятно, что для мужчин так важно иметь шанс вот так вот… Когда деваться просто некуда, взять и… Нужна такая возможность.
А еще, так важно для мужчины, когда он, к тому же… не очень высокий, не красивый, нескладный, понимает, что с чувством юмора у него не все в порядке, и женщины, в общем, вполне равнодушно на него глядят, или не глядят вовсе. Да и китель на нем сидит не очень, ботинки жмут, а усы никак не получаются достаточно густыми и нужной формы. Так вот, ему важно умереть не… в своем нелепом и конкретном обличии, а умереть в виде прекрасного крейсера, броненосца, а еще лучше – дредноута.

(небольшая пауза)

Дредноуты встретились в бою. В конце концов, встретились. Это случилось в ночь с 31 мая на 1 июня недалеко от датского полуострова Ютландия. Это сражение вошло в историю, как Ютландская битва, и как самое большое морское сражение в истории. Такого больше не будет. Не будет никогда, поскольку уже нет таких кораблей, и никто не найдет теперь смысла в том, чтобы много-много кораблей собрались в одном месте и топили друг друга. Теперь есть достаточно других остроумных способов. А тогда, рано утром 31 мая весь Флот Кайзера покинул свои базы, вышел в море, выстроился в бесконечные кильватерные колонны и двинулся навстречу британскому Гранд Флиту. Британцы шли к месту сражения с двух сторон. Утро, северное море. Только какие-нибудь датчане со своих рыбацких шхун могли видеть то, как бесшумно двигались, возвышаясь над горизонтом эти великолепные корабли. Темно-серые - британские, и светло-серые - немецкие дредноуты. Боже мой, как бы я хотел увидеть Это. Что бы я только не отдал за Это.

(пауза)

Битва была жестокой и жаркой. В ней участвовало такое количество кораблей разного типа, вооружения и размера, что об Ютландском бое написано бесконечное количество книжек, всяких анализов, защищена масса диссертаций. Даже сам Уинстон Черчилль написал весомую книгу, правда, довольно бестолковую и пристрастную. Наверное, потому, что он там не был. В общем, в описании этой битвы столько противоречий и трактовок, которые ни в какую цельную картинку не складываются. Так что, я не буду воспроизводить хронологию того великого боя. Бог с ним.
Только немного эпизодов, точнее, эпизодиков.
Первым погиб тяжелый крейсер англичан «Индефатигейбл». Он взорвался и исчез под водой почти моментально. Еще никто и никогда не видел, чтобы такой огромный корабль так погибал. Раз, и все. Даже немцы, которые вели огонь по несчастному кораблю, сначала не могли поверить глазам, и несколько раз пересчитывали английские корабли, чтобы удостовериться в успехе.
Немцам, вообще, больше везло в том бою, да и стреляли они лучше. Вторым погиб тоже английский тяжелый крейсер «Куин Мери». «Куин Мери» вел прицельный огонь из всех своих гигантских орудий по немецкому тяжелому крейсеру «Зейдлиц». Снаряды англичан накрыли «немца», потом немцы ответили, и тоже очень удачно. Несколько снарядов попали в «Куин Мери». И сначала вроде бы ничего не случилось. Снаряды прошили борт крейсера, и ушли в недра корабля. «Куин Мери» ответил залпом… и вдруг взорвался… Взорвался и исчез.
Представляете, шел корабль. Из труб шел дым, вращались винты, сотни людей, каждый на своем месте, обеспечивали движение, стрельбу, управление… На этом корабле был свой небольшой духовой оркестр, была пекарня, чтобы печь хлеб, были свои традиции, любимые корабельные животные, какие-нибудь собаки, кошки. Были офицеры, которых любила команда, были те, кого терпеть не могла, был какой-нибудь старшина, который хорошо пел, и все любили послушать его песни. Был, может быть, боксер, самый лучший в эскадре. В кают-компании стояла мебель красного дерева, были картины и подарки от королевской семьи. На камбузе все блестело, и там, даже во время боя, что-то делал кок. И все это исчезло. Две секунды, и все. Только обломки падали на палубу другого крейсера, который проходил через то место, где еще какую-то минуту назад находился «Куин Мери». Кстати сказать, корабля уже не было, но еще полминуты в сторону врага летели снаряды из пушек, которые навели уже погибшие люди. Вот… Но дредноуты к тому времени еще не сошлись для битвы. Пока сражались менее значительные участники.
Что должны были, интересно, испытывать моряки с погибших эсминцев «V-27» и “V-29”. Эти маленькие кораблики были первыми немецкими потерями в тот день. У этих кораблей даже не было имени, только буква и номер. Но моряки гордились своими кораблями. Потому что моряку нельзя знать, что его корабль, это только незначительный момент боя на периферии сражения. Нет, моряк должен ощущать, что бой идет вокруг него, он в самом центре, его корабль прекрасен, а командир мудр. Они все это чувствовали, иначе не смогли бы умереть так, как… они это сделали. А эти эсминцы были такими крохотными, что дредноуты даже не стреляли в них. В ближнем бою дредноуты не могли опустить свои пушки так низко.
Один английский эсминец протаранил немецкий дредноут, и на некоторое время вывел его из строя, при этом, сам остался на плаву. Когда впоследствии командиру того эсминца присвоили какую-то награду за храбрость, он отказался, сказав, что у его корабля заклинило руль, и он просто не мог повернуть, а так бы ему и в голову не пришло таранить немецкий дредноут. Он сознался, что ему было очень страшно… Молодец! Одно слово…
Вот женщины прочитали бы про этого офицера, и узнали бы, что, оказывается, есть такие мужчины, которым что-то предложили, а они сумели отказаться. Что есть те, которые отказываются… когда им предлагают.

(пауза)

Самым младшим участником Ютландской битвы был юнга британского флота Джон Корнуэл. Он имел звание даже младше рядового матроса. Корнуэл входил в расчет носовой пушки маленького крейсера «Честер». Он был помощником наводчика. Ну, то есть, крутил такое колесико, и пушка поворачивалась.
Стоило «Честеру» вступить в бой, как с первого же попадания всех матросов расчета носового орудия убило. Джон получил смертельное ранение осколком в грудь, но остался на месте, и продолжал крутить это колесико, и наводить орудие на врага… А потом умер.
Он отлично видел, что пушку никто не зарядит, и никто не выстрелит из нее, но он продолжал выполнять приказ… Потом королева лично вручила матери героя медаль, сказала, что-нибудь вроде… дескать… спасибо за такого сына. А что она могла сказать?
Я не осуждаю королеву и далек от того, чтобы как-то преувеличивать подвиг этого мальчика, или наоборот, говорить, мол, это была невинная жертва пропаганды, и несчастный юноша был только винтиком империалистической машины, и жалкой щепкой в том костре… Нет, совсем нет.
Я ничего не знаю, и знать не могу о нем ничего.
Может, ему было так больно, что он от болевого шока крутил колесико своей пушки, а может быть совсем наоборот, он даже не заметил раны и исполнял инструкцию. Бог его знает.
Просто я знаю наверное, что вряд ли сам сделал бы так. Потому что у меня уже есть мое сраное высшее образование. Я уже знаю историю, понимаю разные смыслы, умею их находить, или в нужной ситуации не находить. Вот окажись я у той пушки, вряд ли я нашел смысл ее наводить куда-то… Я же знаю, чем закончилась Ютландская битва и Та война, и следующая тоже… Всё, в общем-то, находится на своих местах: в Англии - королева, в Германии… канцлер, немцы, поля… Я это уже успел узнать. Книжек много прочитал.
Нет! В смерти того мальчика ничего хорошего не было. Это было ужасно, страшно, и обидно. Но иногда нужна возможность делать что-то, не задавая вопросов, и не иметь возможности их задать.

(садится к столу)

Вот взять, к примеру, несколько детских фотографий. Несколько фотографий мальчиков… Точнее, фотографии каких-то людей, когда им было годика по три. Разложить эти фотографии, и при этом знать, что с этими мальчиками стало потом. Вот этот стал работать в банке и сделал хорошую карьеру, этот ничего не добился, но у него чудесная жена и пятеро детей, этот стал ученым и получил Нобелевскую премию, этот спился и плохо кончил, этот стал офицером, это Джон Корнуэл, он стал юнгой, наводил пушку… и умер довольно рано, а это, вообще, я. И что?
Все эти фотографии вызывают жалость и тоску. Потому что на них мальчики. Мальчики! На этих мальчиках одежда, которую им выбрали и купили, завязали шнурки их ботиночек, потому что они еще не умели завязывать шнурки своими чудесными, но неловкими пальчиками. У них такие прически и такие лица! А дальнейшая их судьба все равно печальна, по сравнению… ну… по сравнению с тем, что там, на этих фотографиях.
И не успокаивает ни количество денег у одного…, ни то, что другой настаивал на своем, настаивал, а потом получил Нобелевскую премию, а теперь вообще делает, что хочет, а третий, хоть и неудачник, но хороший отец, а четвертый - пил, пил, пока было здоровье, потом здоровье кончилось – он умер, но, в общем-то ничего плохого никому не сделал… А про свою жизнь я что могу сказать? С этих детских фотографий исчезло такое, а в жизни взрослых такое появилось, что вся эта жизнь кажется только предательством тех мальчиков, которые остались только на фотографии. Так что Корнуэл – молодец! Просто молодец!
Я бы хотел, чтобы про него прочитали некоторые мои знакомые… женщины. Им бы это было так полезно… А то вырастили таких… Но с другой стороны, это же их дети. Пусть делают, что хотят.
Но когда поет хор мальчиков, а в зале сидят взрослые люди, слушают эту чудесную музыку и пение… они плачут. Что это такое? Что тут происходит? От чего слезы? Мальчики поют… Мальчики! Такие маленькие люди в черных костюмчиках, этакие пингвины. Стоят рядами, и поют ангельскими голосами. И сами, как Ангелы. А в их музыке звучит и грусть-печаль, и любовь, и тоска, и одиночество, и предчувствие… (машет рукой) Звучит все то, чего мальчики не знают, и знать не могут. И это звучит именно в их музыке и голосах, а не в словах. Кто же даст такие слова мальчикам исполнять?
А в зале сидят люди и слушают музыку, и эти люди все знают: и грусть-печаль (загибает пальцы), и тоску, и любовь, и одиночество, и еще они знают предательство, разочарование, отчаяние. Но главное, у этих людей есть не только предчувствие, но точное знание того, что когда эти мальчики узнают всю эту тоску, любовь, одиночество, и т.д., они петь тогда не смогут. Не смогут, а пока поют. И вот эти люди все это знают, слушают, плачут, и ловят уходящие мгновения. И голоса этих мальчиков дают возможность взрослым поплакать над… этими самыми мальчиками.
Потом, из всего этого хора, голоса останутся, может быть, у двух-трех. Они продолжат петь и дальше. Но совсем другие песни и, скорее всего, по кабакам.

(тут могла бы зазвучать лирическая музыка, хотя, совершенно необязательно)

Я когда-то читал или слышал откуда-то историю, этакую притчу, об одном бедном самурае. Он был совсем бедным. Денег у него не было, а его отец сильно заболел. Тогда этот самурай продал свой меч, но чтобы никто этого не заметил, он выстругал меч из дерева и носил его в ножнах, потому как самурай всегда должен быть с мечом. Тогда войны не было…Но каким-то досадным образом все обнаружилось. Самурай покрыл себя несмываемым позором, и ему нужно было сделать себе сэппоку, ну, то есть харакири. И его имя записано в книге великих самураев, и история о нем сохранилась исключительно потому, что он сделал себе харакири тем мечом, который у него был. То есть, деревянным мечом.
Это как-то круто! Впечатляет. Хотя, для средневекового японского самурая, наверное, понятия «круто» вообще не существовало. А с моей точки зрения, это очень даже круто, потому что страшно, дико, ужасно смело и довольно эксцентрично. А для японца?…
Или, если взглянуть на иероглиф, японский или китайский. Он всегда красив, этот иероглиф. Таинственен и непонятен. В нем, в любом, есть какая-то строгость, сила, и изысканность. Хотя ничего не понятно. Но сила чувствуется, сила того, что этот иероглиф обозначает, ну, в смысле, сила его значения, сила культуры той нации, которая создала этот иероглиф, сила времен… Но если я рядом нарисую иероглиф, то есть, некую закорючку, похожую, на мой взгляд, на иероглиф, ничего хорошего не выйдет. Или, даже, если я подробно срисую какой-то иероглиф – в нем все равно никакой силы не будет. Потому что настоящий-то писал человек, который понимал, чувствовал смысл и силу, а я вижу только экзотическую и тонкую красоту, и старательно пытаюсь уловить какие-то флюиды… ничего у меня не выйдет, даже, если изучу японский язык и правила самурайского поведения…
К тому же, были всякие китайские и японские мудрецы, философы, которые рисовали один и тот же иероглиф 10000 раз в течение многих лет. Добивались совершенного написания, а потом раскладывали свои бумажки, на которых были начертаны, казалось бы, одни и те же знаки. Казалось бы, одинаковые. Вот так он разложит, посмотрит, и покажет на какой-нибудь, мол, этот самый лучший. А вроде, все одинаковые… Посмотришь повнимательнее. Точно! Тот – самый лучший…
А ведь женщине ничего не объяснить! И сам же знаешь, что бесполезно объяснять! И когда произносишь такие слова, сам знаешь, что говорить их бесполезно… Когда в полном отчаянии говоришь женщине, и говоришь-то каким-то срывающимся голосом: «Поверь, поверь мне, что никто и никогда так, как я, любить тебя не будет. Никто и никогда! Ты понимаешь?!» И отчаянно при этом трясешь рукой. Потому что смотришь в ее глаза, и сразу догадываешься по глазам, что все мужчины так говорят. Все так говорят! Этими же самыми словами. И это ужас! Потому что все говорят правду! Потому что, действительно, никто не сможет точно так же, как Я… Точно так же не сможет, а слова те же… И ясно, что ничего нельзя объяснить. Объяснить ничего не получится. И в этот момент хочется только головой в омут или в окно. Но останавливает то, что ты понимаешь, что всем хочется в такой момент того же самого.
Но Они не верят. Нет, не верят. Подходит какая-нибудь чудесная женщина зимним морозным утром к окну, а на окне фантастические узоры, похожие на все подряд, и ни на что конкретно. Непонятные и чудесные узоры увидит, всплеснет руками и прошепчет: «Господи, какая прелесть! Как же это так, и кто бы это мог?…» Кто?! Это Мы. Мы это… надышали. Не специально, разумеется. Но куда-то же девается наше взволнованное дыхание. Наши вздохи. Вот я где-то там выдохнул… оно полетело и… прилипло… к стеклу.
А когда понятно, что ничего не объяснить, когда ты чувствуешь, чтобы ты ни говорил, чтобы не делал…Ты, все равно, выглядишь, как какой-то иероглиф. Непонятный знак. А коль скоро это так. То хочется быть хотя бы красивым иероглифом. Красивым, сильным, этаким лаконичным, и, как минимум, лучшим из десяти тысяч, на вид точно таких же.
Для чего делались все эти дредноуты? Если так трудно хоть что-нибудь женщине объяснить и найти нужные слова… Куда легче построить прекрасный дредноут, выйти в на нем в море, и там погибнуть в бою с таким же… дредноутом. Это же все наши попытки объясниться, найти слова, которых нет. Страх перед этими словами…
И вот они гибли, в надежде, что потом напишут красивые книги про то, как они это сделали… Но ведь не читают же! И даже в руки не берут.
Если вы увидите матроса, стоящего на мачте и машущего флажками. Ясно же, что он машет не просто так. Он сообщает что-то важное, что-то страшное, трагическое. Может быть то, что враг уже близко, или что его корабль гибнет. Но, если вы не знаете системы этих знаков, вы никогда не поймете, что все это значит конкретно. Но сразу видно, что машет он не просто так. В нем тоже есть красота и сила знака. Так возьмите и просто, поверьте, что этот матрос сообщает что-то о любви. Что и он сам, и его флажки, и мачта, и корабль – все это знаки любви.

(он подходит к стулу, стоящему в глубине сцены, достает флажки, становится на стул, и машет этими флажками. Видно, что это какая-то фраза. Его жесты точны и упорядочены)

(звучит музыка)

Дредноуты встретились только ночью. Они сошлись ненадолго. Обстреливали друг друга чуть больше сорока минут. Убедились в том, что и английские и немецкие дредноуты сокрушительно сильны, но также и неуязвимы. За эти сорок минут они основательно друг друга потрепали и разошлись. Больше они никогда не встречались. Ни один дредноут в том бою не погиб. И больше участники той битвы ни в каких значительных сражениях участия не принимали.
Ютландская битва закончилась… Результат ее весьма спорный. Англичан погибло в три раза больше, чем немцев, но в решительный момент боя немецкому флоту удалось уйти. Британский Гранд Флит был намного мощнее, но им не повезло в том бою. Многие дредноуты получили страшные повреждения, и до конца войны так и не вышли из ремонта. Другие тоже, по большей части, простояли в базах. Немецкий флот, после падения Германии, достался в основном англичанам. И другие союзники взяли себе кое- какие корабли. Но лучшую часть Флота Открытого моря немецкие моряки затопили сами. Последний из тех великолепных гигантов, сверхдредноут «Остфрисланд», который достался американцам, был отдан в середине 20-х годов, для отработки авиаударов. Давно не крашенный корабль, который еще десять лет назад был гордостью Кайзеровского флота и верхом инженерной мысли, вывели в море, и в течение нескольких дней бомбили с самолетов. Кстати, долго не могли утопить, хотя он был совершенно неподвижен и беззащитен. Но утопили. Американцы.

(разводит руками)

(небольшая пауза)

Сейчас будет опять графоманский текст. Но мне хочется немножко образности. Мне чудится, что моряки, погибшие в боях, те, что не опустили своих флагов, попадают в какое-то такое пространство, где тихо. Где их одежда, лица и тела не искалечены огнем и осколками снарядов. Где они сидят, каждый в парадной форме своей страны и времени, с нашивками и медалями. Сидят и курят.
В море на корабле всегда не хватает сигарет. А в бою, даже если сигареты есть, то курить некогда, а очень хочется. И эти моряки погибали с неудовлетворенным желанием закурить. А там они сидят и курят. И сигарет достаточно. А у тех, кто курит трубки - трубки целы и табаку довольно. Ну а те, кто не курили… те так сидят. Нормально.
И они молчат, не плачут, не смеются, не скучают – сидят и смотрят… куда-то. А когда к ним присоединяются вновь прибывшие, все оглядываются на них, мол, откуда вы? С подводной лодки? Закуривайте… Им хорошо.
Среди них моряки из орудийного расчета башни Q крейсера британского «Тайгер», которые задраились в отсеке, и чтобы огонь не перекинулся дальше, затопили свой отсек. Когда их нашли, они, мертвые, обгорелыми руками крепко сжимали рукоятки механизмов, которыми задраиваются двери. Там же сидят матросы машинного отделения немецкого тяжелого крейсера «Зейдлиц», который получил такие пробоины от снарядов, выпущенных с «Куин Мери» и других британских кораблей, что в течение всего боя медленно тонул, терял ход, но из боя не вышел. А потом, уже почти совсем уходя под воду, дошел до базы. Трюмные машинисты работали по грудь в горячей воде, умирали, а на смену им шли другие. Как можно было там покурить. А теперь они сидят и курят…
А ты идешь, каким-нибудь жарким летним днем, идешь по центральной улице… города. Жара, люди сидят под зонтиками, чего-то выпивают. А ты идешь, в руке бутылка какого-то напитка с газом. Вокруг город… И вдруг видишь, как сквозь дома и деревья, сквозь тебя идут полупрозрачные корабли. Ватерлинии где-то на уровне четвертого этажа, а еще выше – пушки, мачты, флаги, вдоль бортов стоит команда в белоснежной форме. Проходит одни, другой, третий, и только легкий ветерок шевелит волосы. Ветерок, которого на самом деле нет. Волосы сами шевелятся от этого зрелища. Это идут британские дредноуты.
И ты стоишь в какой-то беспомощной и растерянной позе. Вот так, стоишь перед всем этим (стоит, слегка разведя руки в стороны) Стоишь… и все. А бутылка в руке нагревается… от руки. И газ выходит…
И слышны боевые рожки и волынки англичан… А с другой улицы доносятся грозные звуки горнов с немецких крейсеров.
А я опускаю глаза, и вижу запыленные носы своих ботинок. Бросаю бутылку в урну и… иду дальше. И чувствую себя, как… мудак.

(берет спички со стола, подходит к тазику)

Чтобы быть последовательным, я должен сделать то, что ожидалось с самого начала, и то, что следует из того, что я тут рассказывал. Сейчас, разумеется, эти кораблики сгорят. Что тут скажешь? Это напрашивалось и ожидалось. И это будет значить, что… это конец. Композиция будет, хоть и банальной, но логичной и завершенной. Да и потом, будет красиво, наивно и мило.

(зажигает кораблики, смотрит, как они горят потом подходит к столу, берет фужер с вином и отпивает немного)

А почему я это рассказывал? Я не знаю. Ну что мне до всех этих англичан и немцев, даже если бы они не погибли тогда, их все равно не было бы теперь в живых. Никого, это было давно. И я вовсе не хотел рассказать о том, что война – это ужасно, или наоборот – это настоящее мужское дело. Меня просто как-то задело, зацепило… Я же теперь знаю все эти факты. Я владею этими фактами. Что мне с ними делать? Я, просто, считаю, что мне повезло, что они, эти моряки, не опустили флаги, а я могу об этом прочитать. Другой возможности все равно нет. Флага у меня нет, и я уже не говорю про корабль. Но что мне делать, если эта битва была. Она случилась, и… я тоже из нее не вернулся, меня не дождались… Правда, только потому, что я в ней не участвовал.

(улыбается, разводит руками)

Не плохо для финала. В меру пафосно и парадоксально.

(небольшая пауза)

А русский флот в той войне не отличился. Как-то так, ничего особенного. Случился, правда, один эпизод, но весьма примечательный. И это была блестящая победа. Маленький базовый тральщик….. Базовый тральщик – это крохотный корабль для очистки входов в бухты и базы от мин. Он обычно бывает сделан из многослойной фанеры, чтобы быть легким, и чтобы магнитная мина на него не сдетанировала. Этот тральщик назывался «Китобой» или «Китобоец», я точно не помню. Экипаж его состоял всего из 25 человек. Тральщик был вооружен маленькой пушечкой, которая нужна не для боя, а для уничтожения всплывших мин. Ее еще называют на флоте мухобойкой.
Так вот, этот кораблик вышел из Кронштадта и случайно встретился в море с немецкой эскадрой, которая состояла из одного дредноута, пары крейсеров, и нескольких эсминцев.
Немцы просигналили русским морякам, чтобы они немедленно опустили Андреевский флаг и сдались. На что команда тральщика ответила тем, что спокойно расчехлила свою единственную пушечку и вежливо просигналила предложение готовиться к бою. Их, конечно же, пропустили. Потому что немцы не могли начать стрелять, в противном случае они покрыли бы себя таким позором, что даже деревянный меч не помог бы. К тому же у них не было деревянного меча. У них были настоящие пушки, и они были первоклассные моряки. Они умели проигрывать.
Вот…
Но я также допускаю, что, если бы я купил тогда в магазине книгу с каким-нибудь дирижаблем на обложке, тоже было бы, о чем порассказать. Там тоже народу погибло. Да и народ-то был тоже не последний. Но я купил ту.
Кстати, дирижаблями женщины, видимо, тоже не очень-то интересуются. А вообще-то это мысль, нужно будет почитать о воздухоплавании.

(небольшая пауза)

(медленно подходит к столу, забирает бутылку, и также медленно уходит)



Всегда рядом.
 
LitaДата: Суббота, 10.12.2011, 20:30 | Сообщение # 20
Друг
Группа: Администраторы
Сообщений: 9617
Награды: 178
Репутация: 192
Статус: Offline
Дарио Фо, Франке Раме
Я жду тебя, любимый…

монолог. перевод с итальянского Николая Живаго

Две двери, расположенные по краям сцены: Еще одна — в глубине слева. Правая дверь — вход в квартиру, левая ведет в спальню, а та, что в глубине — в кухню. На просцениуме длинный стол. На столе — телефон, радиоприемник, утюг, та-зик, мужской пиджак, щетка. Возле стола табурет. Поблизости — шкафчик или этажерка^ поверх которой плошка с медикаментами: пластырем, бинтом, йодом, мазью. Стул. На стене висит внушительное охотничье ружье. Неся полную корзину чистого белья, входит Женщина. Она собралась гладить. На ней игривый халатик с широким, весьма смело открытым воротом. Включенный на полную громкость радиоприемник передает рок-музыку. Женщина ставит корзину, берет в руки пиджак и подходит к воображаемому окну в центре просцениума. Она несколько раз встряхивает пиджак, затем поднимает взгляд и останавливается в приятном удивлении, заметив кого-то в доме напротив.

Женщина (громко, чтобы привлечь внимание). Синьора!.. Синьора, здравствуйте! Ну надо же — вы поселились прямо напротив, в соседнем доме, а я и не заметила. Думала: пустая квартира. Очень приятно. (Переходя на крик.) Я говорю: очень приятно... Не слышите? Это у меня радио... сейчас выключу... (Выключает радио.) Вы уж извините, когда я дома одна, радио должно орать на всю катушку, иначе хоть вешайся. Вот в этой комнате (идет к левой двери) у меня все время крутится проигрыватель.
Открывает дверь, оттуда слышна музыка. Слышите? (Закрывает дверь.) На кухне — магнитофон. (Открывает дверь в кухню.) Вот. Слышно? (Закрывает.) В каждой комнате что-нибудь поет, играет, говорит, и, вроде бы, я не одна. (Подходит к столу и принимается за работу: чистит щеткой мужской пид¬жак, пришивает пуговицы и т.п.) Нет, кроме спальни, конечно — какое ж в спальне радио! У меня там телевизор... работает все время... на полную мощность! Сейчас как раз службу из церкви передают. Хор поет!.. По-польски. Язык Папы Римского. Красота! Ничего не понятно... Да, серьезную музыку тоже люблю... лишь бы музыка... лишь бы играло... Чтоб не скучно. А вы не скучаете? А-а-а, у вас сын! Счастливая!.. Ой, что я болтаю, ведь у меня тоже сын... У меня вообще двое детей —еще дочка! Вы извините, я так счастлива, что познакомилась с вами — про все на свете позабыла... Нет, с ними разве поговоришь? Дочка — старшая, считайте уже выросла: свои друзья, подружки... А мальчонка — крохотный. Он всегда при мне, только как с ним общаться? Спит! Круглые сутки напролет — спит, ест, какает и храпит!.. Но я не жалуюсь, мне в моем доме очень хорошо... Как гово¬рится, полная чаша: мой муж меня буквально на руках носит, обеспечивает и следит, чтобы в доме все было... У меня все есть! Господи, конечно все!.. У меня есть холодильник!.. Вы скажете: у всех холодильники (принимая важный вид), да. Но мой умеет делать ледяные шарики!! Еще у меня есть стиральная машина, автоматическая, на двадцать четыре программы! Стирает и сушит... Еще как сушит! Иной раз не прогладишь, водой приходится брызгать — совершенно сухое белье! Есть кастрюли-скороварки, есть миксер фирмы "Джери", во всех комнатах музыка. Чего еще желать от жизни?! Ведь я — простая, обыкновенная женщина... Что? Служанка? Выла, была приходящая, только она сбежала. Потом другая пришла, и тоже сбежала. От нас все служанки бегут. Что? Нет, не из-за меня. (Смущенно.) Из-за деверя моего... Он их хватал. Всех подряд хватал. Да, да, именно: за эти самые места!.. Он у нас больной... Что? Заразный? Да нет, какой заразный — просто он домогался... кое-чего! А девушки возмущались, и правильно делали. Представляете себе, уважаемая синьора: вы хлопочете по хозяйству, и вдруг вам прямо под юбку ручища — ого-го! Вы бы видели, какая у моего деверя ручища! Слава Богу, только одна!.. Нет, что вы, что вы! Конечно, у него их две! Просто он попал на автомобиле в аварию... Такой молодой — тридцать лет — весь переломанный, в гипсе с головы до ног! Главврач пошел навстречу — разрешил загипсовать его в сидячем положении — для удобства. Оставили дырочку, чтобы дышать и есть. Сидит на каталке. Говорить не может; шамкает что-то — не поймешь. А глаза в порядке, глаза ему не стали бинтовать — пускай глядит... И ручищу эту загребущую оставили, она одна уцелела. Правда, еще уцелел... (Запнулась в смущении.) Как бы это сказать... Синьора, мы с вами близко не знакомы, я не хочу, чтобы вы обо мне дурно подумали... В общем, у него уцелел... ну, вы понимаете, синьора, что я имею в виду. Там у него все в порядке... Но в таком порядке — только держись! Ему все время нужно... вы меня понимаете? Поэтому он старается отвлечься — читает, набирается ума-разума. Много читает. Сплошь одну порнографию! По всей комнате валяются отвратительные журналы с голыми женщинами в каких-то странных позах... И очень неудобных! По-моему, этих несчастных девиц так же, как моего деверя, сажают в гипс и делают увеличенные фотографии отдельных анатомических частей. Сильно смахивает на пособие по разделке туш для мясников! Когда мне попадается такой журнал, я целый день не в состоянии простого бифштекса приготовить — душу наизнанку выворачивает... С тех пор как от нас сбежали служанки, я сама ухаживаю за деверем — ради мужа... все-таки, его родной брат... (С некоторой обидой, задетая.) Да ну что вы! Он ко мне с полным уважением! А как же! Спрашивает разрешения, если хочет потрогать меня... рукой. Обязательно спрашивает! Звонит телефон.
Это муж: он обычно в это время звонит. Я сейчас... (Берет трубку.) Але? Да. Что?.. Пошел на хрен, дерьмо собачье! (Взбешенная, швыряет трубку на рычаг. Глядит с виноватой улыбкой на соседку.) Извините за неприличные слова, но по-другому с ним нельзя. (Вся на нервах, возобновляет работу.) А? Да никакой это не муж. (В бешенстве.) Откуда я знаю, кто! Телефонный хулиган, сволочь он — вот кто! Звонит тысячу раз на день, гадости говорит... Таких слов и в словаре-то нет. Я специально смотрела в большом словаре — нет таких слов! Кто-то из здешних, из соседей... Больной? Мне вот так хватает одного больного в собственном доме. Я не сестра милосердия для всех развратников в Италии! Снова звонит телефон,
Вот, опять звонит! Сейчас я ему скажу пару ласковых... Он у меня заткнется. (Берет трубку.) Але, это ты, сволочь?! Учти, мой телефон прослушивается в полиции, и если ты... (Внезапно изменив тон.) Привет... (Соседке, прикрыв трубку рукой.) Это муж! (Сильно смутившись, в трубку.) Я не тебе, дорогой... я думала... Кто-то все время звонит, тебя спрашивает! Ругается жуткими словами, говорит — ты ему деньги должен... Чтобы его отшить, я и сказала про полицию. (Вдруг удивившись, и далее, удивляясь все больше.) Я? Конечно, дома. Альдо, я, честное слово, — дома. Ты чей номер-то набрал? Ну, если я ответила, то где я по-твоему?.. Никуда не выходила. Как я выйду, если ты меня запираешь в доме на ключ?! (Соседке.) Синьора, понимаете, мой муж... (В телефон.) Але... Ни с кем не говорю. Да, я сказала "синьора", но это я сама себя нарочно так называю: "синьора"... Дома — никого... Да, твой брат, само собой, но он в другой комнате... Да, мальчик спит... Да, я его покормила... Да, он пописал... (Раздраженно.) Да, твой брат тоже! (Стараясь не выйти из себя.) Я не злюсь. Просто сообщаю, что в доме все пописали!.. Так, будь здоров... Я всем довольна, Альдо, я просто счастлива. (Все более заводясь.) Вот глажу белье и катаюсь со смеху от счастья... Я же говорю, от счастья. (Кричит.) Счастливая я-а-а!!! (Бросив трубку, испускает вопль ненависти по адресу телефона; напряженно насупившись, глядит несколько мгновений на соседку, затем, овладев своими нервами, молча посылает ей широкую улыбку.) Вот... Пришлось наврать... Нет, про эту телефонную сволочь он не знает; если я скажу, мне же и попадет!.. Естественно, не виновата, но он скажет: раз они ко мне лезут, значит чувствуют, что мне приятно, и воз¬буждаются. Возьмет и отключит мой телефон... Он и так держит меня взаперти... Как арестантку! Утром уходит и запирает... По магазинам? Сам бегает. (Вновь принимается за глажение.) Нет, мало ли, конечно позванивает— на всякий случай. Но что, собственно, может произойти — семья у нас спокойная... (Внезапно, устремив взгляд выше, прекращает гладить. Пытается прикрыть грудь: левую какой-то тряпочкой, правую утюгом — мы укажем в какой именно момент она прижмет утюг к груди. Очень высоким голосом.) Я тебя вижу! (Соседке.) Извините, пожалуйста. (Тайному наблюдателю.) Можешь не прятаться. Я вижу — вон твой бинокль — блестит на солнце! (Прижимает к груди утюг и тут же с воплем отстраняет его.) А-а-а!.. Грудь!.. Прогладила!.. Синьора, вам не видно, а он в том окне, сверху, прямо над вами. Э-э. ВЫЛУПИЛся! Мне здесь только извращенцев не хватало! Дожили — простая женщина у себя дома не может спокойно погладить белье... в неглиже. Что мне теперь — по дому в пальто ходить? (Кричит соглядатаю.) А?! Может, еще шапку напялить... ушанку? И лыжи?! Я ведь на лыжах не умею — грохнусь, переломаюсь вся, как мой деверь!.. (Соседке.) Полицию? Нет, этих даром не надо. Знаете, что будет? Приедут, составят вот такой протокол. Все подробно напишут: до какого места я была голая или до какого места одетая... В собственном доме. Потом скажут, что я сама провоцировала этого психа эротическими танцами. В конце концов меня же и привлекут к ответственности за непристойные действия в частной квартире, доступной для всеобщего обозрения! Нет уж, сама справлюсь. (Срывает со стены большое охотничье ружье и целится в соглядатая. Кричит.) Я убью тебя, сволочь!.. (Разочарованно.) Сбежал. Как увидит ружье — сразу прячется, заячья душа. Выходи, мерзавец, со своим биноклем!.. (Кладет ружье на стол. Обращаясь к соседке.) Смеетесь? Я похожа на сумасшедшую, да? Но лучше сойти с ума, чем жить, как я жила раньше — напичканная лекарствами — седуксен, веронал, тазепам. В отчаянии я вообще заглатывала все подряд таблетки, какие находила в аптечке, даже детские, от глистов!.. А три месяца тому назад резала себе вены. Да, вены. (Демонстрирует запястье.) Вот, смотрите — шрам до сих пор. Видите?.. Нет, синьора, про вены рассказывать не буду. Это очень личное. Не могу. Мы ведь с вами не знакомы. (Резко меняя интонацию.) Рассказать?.. Нет, нет, и так уже весь ваш дом слышал, что я тут болтала. Выговорилась, и ладно... Это печальная история. Все произошло из-за одного мальчика на пятнадцать лет моложе меня... а выглядел он еще моложе, чем был... робкий, смущенный, нежный, ранимый... Да сойтись с таким — это же грех великий! Грех!.. А я сошлась... Как — что сделала? Сошлась. Легла в постель с мальчиком! И знаете, что самое ужасное? Мне не было стыдно... Наоборот, я радовалась! Пела и плясала с утра до ночи... А ночью — плакала. "Развратница" — кляла я себя. Из-за сцены слышен звук какой-то дудки. Ой, извините, это мой деверь. Дудит в дудку — значит зовет меня. Я сейчас. (Заглядывая в дверь слева.) Что тебе, дорогой, что? Посиди спокойно. Я с соседкой разговариваю. Звонит телефон.
(Закрывает дверь и бежит к аппарату.) Але... В чем дело, Альдо? Чего ты опять звонишь?.. Если он вдруг явится? Тот, который деньги должен? (Как бы про себя.) Кто явится, какие деньги?.. А-а-а, тот, который нам телефон обрывает! Ну и что? Я же тут заперта, в доме, он же в замочную скважину не пролезет... А-а, я должна притвориться, что меня нет, выключить радио, телевизор, проигрыватель... Хорошо, как скажешь. Слушаюсь, начальник! Я даже специально для тебя знаешь что сделаю? Бегом в сортир, нырну в унитаз и спущу воду... Ах, мой начальник сердится. Пошел вон!! (В бешенстве швыряет трубку на рычаг.) Сказал: вернется — морду набьет. Мне!! Мой муж — мне — набьет морду?! Набьет... (Вновь принимается за работу.) Прав¬да, он уверяет, что это от любви, что он меня обожает. Что я по-прежнему девочка, которую он должен защищать. И чтобы лучше защищать, сам же первый надо мной измывается. Держит под замком, как чокнутую курицу. Чуть что — по физиономии, и сразу — в постель. Сразу любовь ему подавай! А мне после мордобоя не до любви... Но ему плевать! Я должна быть, как растворимый кофе — всегда готова! При этом успеть помыться, причесаться, надушиться, быть теплой, мягкой, податливой и, главное, — молчать! Только глубоко дышать и повизгивать, чтобы он думал, будто я его очень хочу. А я своего мужа не хочу! Я с ним ничего не чувствую... Я не могу с ним дойти до... (В смущении не может найти слово.) Соседка подсказывает.
Да, да, вот это самое слово! А слово-то!.. Ну и словечко!! Произнести-то боюсь! ОР-ГАЗМ! Какой-то страшный зверь — помесь гамадрила с орангутангом. Слово для газетных заголовков: "Взрослый оргазм сбежал из городского цирка!", "Вчера в зоопарке молодая монашка стала жертвой взбесившегося оргазма!" Когда я слышу — говорят: "Кто-то достиг оргазма", я представляю себе такого человека, который отчаянно несется за трамваем и прыг в него на полном ходу! (Смеется.) Вам тоже так кажется?.. О-Р-ГА-ЗМ!! Это ж надо! Кругом столько слов — не могли назвать его, например, табуреткой? Вот скажут: "Я достиг табуретки". Во-первых, непонятно, что речь идет о чем-то непристойном. Во-вторых, подумаешь — устал человек, присел отдохнуть! (Хохочет.) Этот оргазм сбил меня с толку. На чем я остановилась? Ах, да: я ничего не чувствую! Смотрите, синьора, как мы с мужем занимаемся любовью: вот так! (Садится на скамейку, отдает честь по-солдатски и в таком напряженном положении, с рукой "под козырек ", откидывается на спину.) А когда он... закончит... я сама себе командую: "Вольно!" Нет, не вслух, конечно, иначе он хряснет по физиономии — мало не покажется... Я про себя. Тихонько скомандую: "вольно", и мирно засыпаю. Никак не пойму, почему я с моим мужем ничего не чувствую. Наверное, чересчур зажата; мне все время кажется, что меня... (Не может подыскать точного слова.) Соседка ей подсказывает. Да! Да! Именно! Ну надо же, как точно! Си¬ньора, где ж вы раньше были? Я все ломала голову, как бы это выразить, а, оказывается, такое простое слово: меня ИСПОЛЬЗУЮТ! Да, используют, словно электробритву или фен для сушки волос... Я ведь совсем не-опытная в... сексе — видела двоих мужчин: мужа, который не в счет, и еще одного, в детстве. Мне было десять лет, ему — двенадцать. Мальчонка... Теперь уж вырос, наверное. Мы понятия не имели об этих делах. Знали только, что дети рождаются из живота... Ничего не чувствовала. Ничегошеньки! Только очень болел пупок (указывает на пупок), вот здесь. Пупок. Мы думали, что вся любовь происходит через пупок, а мой... кавалер старался изо всех сил. Старался, старался... В результате у меня получилось воспаление пупка (хохочет), а мама думала — опять ветрянка!.. Я мужу про этот случай не рассказываю, а то еще закатит скандал лет через десять, мол: "Вспомни про свой пупок, шлюха!" Молчу в тряпочку. Только священнику исповедалась. Он больше не велел так делать, и моя сексуальная жизнь надолго замерла. Да мне и самой не понравилось делать это через пупок... Потом я выросла большая, сделалась невестой, подруги мне все объяснили... В день свадьбы, в церкви, я была такая счастливая!.. Распевала во все горло. Нет, не вслух, про себя: я все делаю про себя. И я распевала про себя: "Пришла любовь! О-о, о-о, пришла любовь!" (Изменив интонацию, разочарованно.) А на самом деле ко мне пришел мой муж! Синьора, как же мне было плохо в первую брачную ночь! "И это все?!" — спрашивала я себя... Как мне было плохо в первую брачную ночь! Да и в девяносто первую тоже... Спросить? У кого? Я стала читать женские журналы и открыла потрясающую новость! (С важным видом.) Я открыла, что у нас, у женщин, на теле есть эрогенные зоны. Это такие места, что когда к ним прикасается мужчина... (Разочарованно.) Ах, вы уже знаете... Я вижу, вы многое знаете... Слушайте, сколько же у нас этих эрогенных зон! В одном журнале была нарисована голая женщина, разрезанная на четыре части. У нас в мясной лавке висит похожая схема разделки туш, где корову расчленили на области и провинции, — как карту страны. И каждая эрогенная зона была раскрашена в разные пронзительные цвета по степени чувствительности. Например: филейная часть — красная! Вот эта часть, за шеей, которую мясники называют "холка" — фиолетовая. Там, на спине, вырезка (изменив интонацию) — кстати, как вырезка-то подорожала, а? Ой... (Прежним тоном.) Так вот: вырезка оранжевая! А нижняя часть брюха... брюшка... живота... Нижняя часть!.. Ну вообще! Огненно-алый цвет, как мякоть нежного ростбифа! Это — в области ляжек и внутренней части бедра... А у меня с мужем — ни тебе филе, ни вырезки, ни мякоти — ничего! Я не чувствовала ничего! И в конце концов смирилась: думала — у всех женщин так. Думала я до тех пор, пока не повстречала юношу. Вот как было дело. Моя старшенькая уже подросла, хлопот стало меньше, и я сказала мужу: "Надоело быть домохозяйкой, хочу заняться чем-нибудь умным — язык, к примеру, выучить — хотя бы английский, а то поедем в Англию — ни бе ни ме". Он говорит: "Правильно" и приводит в дом студента из университета, лет двадцати пяти; по-английски говорил изумительно. Дней через двадцать, я замечаю, что мой молоденький учитель влюбился в меня по уши! Как заметила? Вот спрягаю какой-нибудь глагол, нечаянно дотронусь до его руки, так он весь дрожит, запинается, путается в своем английском... А я к таким проявлениям чувств не привыкла; у меня ведь как: то деверь лапает своей ручищей, то телефонная сволочь матерится, то муж использует по назначению. А от этих вспышек любви у меня прямо живот сводило. Нервный гастрит! И я сказала себе: "Так до греха недолго. Хватит". И прекратила английские уроки. Бедный юноша — он переживал... Каждое утро я выходила в магазин — стоял у подъезда, ждал меня. Бледный, убитый, в белом плаще. До того красивый!.. Юл Бриннер в молодости. Смотрел на меня своим голубым глазом... Нет, нет, синьора, у него оба глаза на месте. Просто я так выражаюсь: дескать, смотрел голубым глазом... Я ему говорила (вполголоса): "Уходи. Я тебе не пара. Я тебе в матери гожусь. (Кричит.) Иди отсюда!.." (Обычным голосом.) Он пугался!.. А однажды учудил такое, чего я никогда не забуду. Спускаюсь, как обычно, за продуктами, а его у подъезда — нет. Даже обидно стало. "Ладно, — думаю, — небось, смирился". И вдруг вижу: на стенах всех соседних домов огромными буквами, красной краской надпись: "Я люблю тебя, Мария!" Меня зовут Мария. Причем, написано по-английски: "I love you!" Это он нарочно по-английски написал, чтоб никто не понял. Я — сломя голову назад, домой. "Все. Я должна его забыть. Должна забыть!" А как забудешь? Решила заливать горе алкоголем. Начала пить. Пила горькую настойку "Фернет" — аперитив такой. Ужас, до чего горький этот "Фернет". Зачем такой горький делают? Я его хлопну как лекарство, и все нипочем. Радио орет, телефон надрывается, деверь дудит в дудку... Звучит дудка. Вон, слышите? (Направляется к левой двери.) Тебе чего? Сиди спокойно, я сейчас не могу — с подругой разговариваю. Душераздирающий звук дудки перекрывает ее слова.
Нахал! (Соседке.) Еще и ругается! Я его как-нибудь с лестницы спущу прямо на каталке... Через все четыре этажа. Яростный вопль дудки.
(Тоже приходит в ярость.) Вечно последний взвизг должен быть за ним!.. На чем я остановилась? Ах, да. Я была пьяная. То есть, навеселе, с ног не валилась. Слышу звонок в дверь. Открываю — мать этого мальчика. Неудобно-то как!! Она говорит: "Синьора, не подумайте плохого. Я в отчаянии: мой сын умирает от любви к вам. Не ест, не спит... Спасите его, Пойдемте, хоть поговорите с ним!" Что ж делать? Я сама — мать. Иду. Захожу к нему в комнату, а он в постели, белый, как простыня, осунувшийся, подавленный, без плаща. Как увидел меня —разрыдался. Я тоже в слезы. И мать его в слезы... Потом мать ушла, мы остались одни. (В большом смущении.) Он меня обнимает, я — его. Целует меня, и я... и я его целую. А потом... (Жестом дает понять, что молодой человек пытался притронуться к ее груди.) "Не надо!" Он снова испугался. "Я должна с тобой поговорить. Мне не стыдно признаться, что я тебя тоже очень люблю. (Повышая голос.) Люблю, люблю!"... Как я кричала! Вот что значит "Фернет"! "Я тебя люблю-у-у!" (Обычным голосом.) Мне говорили потом, что весь дом высунулся из окон: "Кто это у нас так любит?" — "Может, на четвертом этаже?" — "Нет, там никто никого не любит. Может, на втором?"... Позорище!.. Слава Богу, меня в том доме никто не знал. (Кричит.) "Я люблю тебя, люблю, но спать с тобой не могу: У меня двое детей, муж и деверь!" (Обычным голосом.) Тогда он выпрыгивает из постели, голый. Совершенно голый! Хватает со стола нож, утыкает его себе в горло и заявляет: "Значит, я покончу с собой!" (В большом смущении.) Но я же не убийца — как вы думаете? Пожертвовать жизнью юноши ради своего слепого эгоизма? Никогда! Я за восемь секунд разделась, и мы... соединились в любви. (Изменив тон, очень нежно.) Синьора, это так сладко... Эти поцелуи, ласки... Низкий поклон тому ножу! Я поняла: любовь — ЛЮБОВЬ — это совсем не то, что мы делаем с мужем: я — снизу, он — сверху: ТРАХ, ТРАХ, ТРАХ — камнедробилка какая-то! Любовь — это нежность... такая нежность!.. На следующий день я снова пришла к нему. Потом снова и снова. Каждый день... Ну зачем вы так подумали, синьора? Он же болен был! И я домой возвращалась будто в тумане... Как почему? Дожить до моего возраста и узнать, что все это существует не только в кино, а на самом деле. Мой муж, видя, как я хожу одуревшая, догадался, что я выпиваю, но не понял почему. Стал запирать от меня бутылку с "Фернетом" в шкаф, на ключ, гад такой! Потом уже заподозрил, начал шпионить. И вот однажды, представляете? — я у этого мальчика в комнате, стою — голая, он тоже голый. Едва успели поздороваться: "Как жизнь?" — "Прекрасно, а твоя?", вдруг дверь нараспашку, — вваливается мой муж — одетый. Что тут говорить? Я только и выдавила: "А-а, это ты?" Сами понимаете, синьора, не каждый день оказываешься в комнате голая перед чужим голым мужчиной, а рядом — муж в пальто. И я ему: "Это ты?"... "Да, это я-а-а! Подлюка!!!" Разорался, как сумасшедший. Хотел удавить моего друга и меня заодно. Ему просто рук не хватило на нас обоих, хотя я всячески способствовала — старалась свою шею приблизить к шее друга, чтобы легче было обе шеи обхватить руками. Даже дышать перестала. Думала — задохнусь — помру. Все напрасно! Мой нос стал дышать независимо от меня — самостоятельно. У меня самостоятельный нос, синьора!.. Тут его мать прибежала, потом сестра, бабушка... А я голая, как червяк, со своим независимым носом... бегу в ванную, запираюсь там, хватаю с полки бритвенное лезвие и — раз, раз, раз — режу себе все вены подряд. Старалась ни одной не пропустить: вот эту, теперь эту, эту... А вот еще одна — р-раз! Еще, еще р-раз! Р-раз! В общем, устроила резню. Слушайте, сколько у нас этих вен! Я их вдоль резала, чтобы скорее умереть... Но мой муж хотел убить меня сам, лично. Он вышиб дверь плечом, увидел меня всю в крови, — кровь ужасно красная, — и говорит: "Ладно, не буду убивать. Поехали в больницу". Завернул меня как следует в одеяло, чтоб машину не испачкать, и отвез в больницу. А потом простил. Очень благородно с его стороны... Только с тех пор он держит меня дома взаперти... Это — нарушение прав человека: незаконное лишение свободы... Конечно, незаконное... Полиция? Ой, да что ж вы все про полицию-то? У вас там родственники работают?.. Не буду я звать полицию. Ну, приедут они — всплывет эта история с молодым человеком. Наверняка будет официальный развод. Наверняка муж заберет с собой детей, а взамен наверняка оставит мне деверя с его ручищей! Нет уж, я, знаете ли... Звонит телефон.
(Снимает трубку.) Але!.. (Низким голосом, взволнованно.) Родной, зачем ты звонишь? (Громко соседке.) Это тот самый молодой человек! (Снова "интимным " голосом.) Прошу тебя, больше сюда не звони!.. Как я с тобой увижусь, если он запирает меня на ключ?! Ну, приди и отопри!.. Чем ты отопрешь?!
(Испуганно.) Вот этого не надо... Але, але!.. (Соседке.) Повесил трубку. Сумасшедший, сумасшедший! Говорит, что придет и отопрет дверь кривым гвоздем... Да знаю, знаю, что не сумеет отпереть, но я-то хороша буду, если вдруг выйдут соседи и увидят, как он ковыряет в моем замке кривым гвоздем! Слышен стук в дверь.



Всегда рядом.
 
LitaДата: Вторник, 20.12.2011, 14:47 | Сообщение # 21
Друг
Группа: Администраторы
Сообщений: 9617
Награды: 178
Репутация: 192
Статус: Offline
Вот он! Уже здесь. (В испуге направляется к входной двери.) Уходи, сейчас муж придет!.. (Изменившимся голосом.) Кто?.. Деньги? Какие деньги? (Соседке.) Господи, беда... Это тот, который деньги давал, кредитор. (Через дверь.) Дома никого нет!.. Я? Я — служанка! Да, я сказала "муж придет", потому что мой муж здесь поваром... Хозяев нет, они уехали. В круиз. На автомобиле. Приказали никому не открывать, ни с кем не разговаривать, не слушать радио, не ставить пластинки. И ключей у меня нет... Господи, что я говорю?! (Кредитору.) Нет ключей, потому что меня запирают. Хозяйка думает, что я ворую, ну и, в общем... Не беспокойтесь, я с голоду не умру, у меня запас продуктов... Полицию? Зачем полицию? (Про себя.) Не иначе, родственник этой моей соседки. (Указывает в сторону соседки, затем кредитору.) Синьор! Синьо-ор!.. (Подойдя к окну.) Ушел. Ушел звать полицию. Здесь какое-то надувательство. Это он нарочно меня пугает. Снова стук в дверь.
Вот — опять стучат. Ну, кто еще? Кредитор, полиция, этот сумасшедший мальчишка? Все, молчу, ни с кем не разговариваю. Требовательный стук в дверь. Неужели полиция?
Слышен громкий крик: "Мария!Мария!" Это мой муж! (Подходит к двери.) Альдо, ты? Чего стучишь? А?.. Не работает звонок, так у тебя ж ключ есть, возьми и открой! Ключи потерял? Мамочки! Что со мной будет! Я же на самом деле умру здесь от голода, высохну заживо, как святая мученица... И я, и ребенок, и деверь со своей ручищей... Какая смерть, какая страшная смерть!!! (Мужу.) Твой друг приходил, тот, у которого ты одалживал деньги. Пошел звать полицию... Нет, со мной он не разговаривал, что я — дура? Он со служанкой разговаривал. Как — с какой? Разве у нас нет служанки? У тебя же есть! Служанка, нянька, медсестра, бессменная работница широкого профиля: чего изволите — сделать, приготовить, накормить, убрать, помыть, постирать, погладить, протереть, подмести, поболтать, ублажить, переспать!.. Нет, это не истерика и не придурь. Я очень рада, что придет полиция, и мы, наконец, покончим со всем этим. А теперь — убирайся вон, чтоб духу твоего здесь не было! (В ярости; отчаянно ищет грубое слово, чтобы адресовать его мужу.) Ты... ты... Слепой!!! (Сообразив, что сказала, понурая возвращается к столу. Соседке.) Надо же: столько знаю крепких слов, а взяла и брякнула: "Слепой"!.. С чего бы это? Он прекрасно видит... Да, обмишурилась... Но пару ласковых я ему все-таки сказала!
Слышен надрывный детский плач. Ребенок... Синьора, у меня ребенок плачет! Он с самого рождения еще ни разу не просыпался. Это в первый раз, синьора, — что-то случилось... (Убегает со сцены в левую дверь.) Ты что тут делаешь, в моей комнате, козел недобитый? Ребенка разбудил нарочно, чтоб меня заманить!.. А ну убери свою руку! Руку убери. И не хватай меня! Пусти! Плач ребенка.
Спи, мой маленький, спи, не плачь. Звонит телефон.
Мерзавец! Халат порвал... совсем новый... Да что же это такое... Иду, иду... С тобой после поговорим, когда братец твой явится. (Выходит на сцену в обрывках халата, от которого осталась верхняя часть.) Если явится... (Берет трубку телефона.) Але!.. (В ярости.) Ну, хватит! Прекратите говорить гадости, иначе я... Иначе... Я не знаю, что сделаю... Я вам бомбу воткну... в телефон! У вас челюсти повылетают! Развратник! И как только не стыдно! Ведь я — мать двоих детей! А если кто-нибудь другой станет то же самое говорить вашей маме? Что она скажет? Представьте себе: ваша старенькая мама, сидя у камина, тихо вяжет шерстяной чулок, а в это время... А-а-а, замолчал! Заткнулся, сволочь!.. Вот, наконец я нашла нужное слово — то самое слово, от которого бьется сердце рядового итальянца: МАМА! (Пауза. Кладет трубку.) Он сирота! (Разражается ругательствами в сторону телефонного аппарата.) Сволочь, гад, козел!!! (Соседке.) Вы видели, синьора, что мой деверь выкинул? На своей каталке приехал в комнату, ребенка разбудил... (Зовет.) Синьора, синьора!.. Вновь слышен плач ребенка. (Некоторое время вглядывается в окно. Разочарованно.) Ушла... (Переведя взгляд на верхнее окно.) Зато этот извращенец с биноклем опять на своем посту! (Громко, обращаясь к левой двери.) А ну, не реви! (Берет в руки ружье.) Сейчас мамочка покажет тебе охоту на извращенца... Слышен стук во входную дверь. (Громко, в сторону Извращенца.) Так. Сиди, не двигайся — я тебя через две минуты укокошу... (Положив ружье, идет к входной двери.) Кто там?.. Умоляю тебя, уходи. Сейчас вернется муж, приедет полиция, явится кредитор.
Слышно, как пытаются открыть замок входной двери со стороны лестничной клетки. И не ковыряй в замке своим гвоздем, все равно не откроешь. Слышен щелчок открываемого замка. Господи! Открывает! Нет, врешь, не войдешь — я цепь наброшу. (Успевает набросить на дверь предохранительную цепочку.) Помогите! (Подбегает к столу.) Синьора, синьора! Хорошо, что я вас опять вижу! Этот сума-сшедший парень открыл-таки дверь... Нет, войти не может, дверь на цепочке... Я ему скажу. Идет к входной двери, но внезапно замирает на месте при виде руки молодого человека, которая просунулась на сцену через образовавшуюся щель — между дверью и стеной. Слушай, убирайся ты со своей рукой... Рука настойчиво изображает призывные жесты.
Тебе чего? Мою руку? Ты понимаешь, что сейчас муж вернется? Призывные жесты продолжаются. Ну, ты зануда! Ладно, только скорее. (Подает ему свою руку.)
Парень резко тянет Женщину к себе. Ты что-?! Я сквозь щелку-то не пролезу! Слышен плач ребенка.
Пусти — ребенок плачет, кормить пора. Пусти, говорю! (Высвобождает руку из цепкой хватки молодого человека. Отступая к двери кухни.) Уходи и запри дверь своим кривым гвоздем. А еще лучше — оставь гвоздь у сторожа в проходной, а то мой муж ключи потерял...
Входя в кухню, видит, что рука молодого человека по-прежнему торчит сквозь дверь. (Берет большую пластмассовую ложку.) Уходи. Лопнет мое терпение. Я тебя накажу. (Угрожающе.) Сейчас как дам этой ложкой — все пальцы отлетят... Не веришь? (Приближается к двери и изо всех сил наносит удар по торчащей оттуда руке.) Раздается вопль молодого человека. (В испуге глядит на ложку, затем бежит к окну.) Синьора, я вот этой ложкой заехала ему прямо по руке. Я его ранила, синьора. Что теперь делать?.. Продегустировать? Да вы что?! Продезинформировать?.. Ах, продезинфицировать!.. Да, конечно, продезинфицировать обязательно... А как же: есть, есть — мой муж следит, чтобы в доме все было. (Берет из плошки флакон с йодом и спешит к молодому человеку.) Сейчас, сейчас, не дергайся... Нет, не щиплет, это же детское средство — для детей... Бедный мой, как же я тебя покалечила! Ты уж прости меня, убийцу такую! А теперь уходи... Поцеловать? (Целует его руку.) В губки захотел? Обойдешься... Нет, цепочку снимать не стану... Да не пролезет туда моя голова, у меня же уши!!! Вот настырный! (Кое-как просовывает голову в щель.) А-а-а, пусти! Пусти! Ой, голова! Голова застряла! Толкай, толкай! Да не ртом толкай, дурак, а рукой! (С трудом вытаскивает голову из щели.) Ой-ой-ой, как больно! (Отходит на несколько шагов.) Рука молодого человека неистово лупит по деревянной двери. Ну, хватит!!!
Рука продолжает лупить. Устроил, понимаешь, джазовый барабан в моем доме!
Молодой человек безуспешно пытается вытащить руку из щели.
Убирайся! Да что же это такое! Вот беда! (Бежит к окну.) Синьора, синьора! У него рука застряла в двери! Он тут состарится со своей рукой, а муж меня повесит! (В отчаянии.) Что же делать?.. Ах, точно — водой с мылом, как кольца снимают... (Кричит Извращенцу.) Пошел вон! (Соседке.) Я горячей водичкой, горячей лучше... (Хватает со стола тазик. В отчаянии кричит Извращенцу.) Извращенец! Лесбиян! (Лихорадочно кружит по комнате.) Так... На этого подонка с биноклем рявкнула, теперь горячей воды для молодого человека, теперь горячей каши для ребенка.
Раздаются звуки дудки. Теперь деверя ублажить. Звонит телефон.
Теперь еще эта телефонная сволочь прорезалась! (Подходит к телефону.) Але, скотина!!! (Изменяя тон: сначала думает, что это муж, затем холодно.) А, это ты, привет... Что? А кто это? Извините, я думала — это мой муж... Да, мужа нет дома, что передать?.. Да. Да... (Смеется.) Я вам так скажу: будьте здоровы и скатертью дорожка! Вы ошиблись номером. Здесь есть мужчина — мой муж — но детей от него рожаю только я!.. Как?.. Не только?.. Ваша дочь — тоже?! (В полном замешательстве.) Он мне ничего не говорил... Какой подлец! Сколько лет вашей дочери? Шестнадцать!.. Ну знаете: в шестнадцать лет нормальные дочери с чужими мужьями не шляются, а сидят дома, под замком! Мой муж меня, взрослую женщину, запирает на ключ, и вы свою дочку запирайте... Нахал! (Бросает трубку. Соседке.) Сказал, что я — шлюха! Его дочь забеременела от моего мужа, а я — шлюха!
Молодой человек стучит в дверь, стараясь при¬влечь внимание женщины. Отстань! У меня в семье несчастье. Муж — беременный! (Заходит в кухню и тут же вы-ходит, неся в одной руке.тазик, в другой — кашу для ребенка.) Иду, иду, малыш, кашу несу!.. Аи, горячо!.. Скорей, скорей, скорей!!! (Уходит в спальню, оттуда.) Не каша, а огонь... Сейчас остынет — будем кушать. А ты сиди спокойно, дурак, не хва-тай! У меня же каша горячая!!! Раздается дикий вопль деверя. Какой ужас! (Возвращается на сцену.) Синьоpa, что я натворила! Плеснула ему горячей кашей прямо в глаза!.. Нет, не ребенку, а деверю... Что делать?
Мчится в спальню и возвращается на сцену, толкая перед собой кресло-каталку, на которой восседает деверь, весь в бинтах и гипсе —похож на мумию. Это кукла. В руке у нее дудка-клаксон.
(Обращается к соседке.) Мазь от ожогов? Мазь... Есть, конечно, есть! Мой муж следит, чтобы в доме все было... (Молодому человеку, который снова колотит в дверь.) Отстань! Я своего деверя обварила! (Берет из плошки мазь, бежит к деверю, мажет ему мазью обожженную часть лица.) Я здесь, здесь... Больно? Ты тоже виноват. Я предупреждала: у меня горячая каша... Куда полез? (Играет так, словно деверь-манекен ухватил ее сзади свободной рукой.) А ну, убери руку! Пусти, слышишь? Пусти! (Пытается безуспешно освободиться. В ярости.) Сейчас кипятком ошпарю!!!
Деверь "отпускает " ее. Ага, дошло! (Спешит с тазиком к молодому человеку.) Давай, скорей, опускай руку в тазик... Да не кипяток это; я нарочно сказала, чтобы деверя напугать. Молодой человек опускает руку в тазик. Там оказывается кипяток. Молодой человек испускает вопль и отдергивает руку, которая исче-зает за дверью.
Ох, неужели кипяток?! Подумаешь, зато — руку выдернул. Теперь уходи... Что, тоже обварился? Вот, мазью можешь помазать, на, держи!.. (Просовывает ему мазь через приоткрытую дверь.)
Становится понятно, что молодой человек с силой притянул Женщину к себе и пытается воспользоваться ее рукой, чтобы доставить себе вполне определенное удовольствие. (Безуспешно старается освободиться.) Ты что?! А ну, пусти... С ума сошел? Пусти, говорю! Сейчас увидит кто-нибудь - нас обоих в полицию упекут вместе с этой дверью. Ну, пусти! Слушай, это, в конце концов, неприятно. Ты меня оскорбляешь... Смотри, накажу... Я накажу тебя! Ах, не веришь? (Резко дергает его за что-то и, высвободив руку, захлопывает дверь.)
Молодой человеке истошным воплем убегает.
(В отчаянии. Сняв цепочку, распахивает дверь. Весьма удрученная, возвращается к столу и возобновляет разговор с соседкой
.) Я наказала его... Наказала, потому что обидно... Я думала, он — моя настоящая ЛЮБОВЬ... А он на самом деле — такой же примитивный кобель, как все! (В отчаянии.) Синьора, я так больше не могу!.. Не могу больше! Слышен плач ребенка.
Там мой ребенок. Только его одного и люблю. Он плачет... Я сейчас... (Направляется к комнате, но ее останавливает звонок телефона.)
Одновременно деверь принимается дудеть в дудку.
Да заткнись же ты, заткнись, болван! Плач ребенка, телефонные звонки, дудка деверя становятся все неистовей и громче. (Перестает владеть собой.) Ну, хватит! Хватит!!! (Хватает ружье и приставляет его себе к горлу.) Застрелюсь, застрелюсь... (Однако, внезапно замерев, внимательно прислушивается в полной тишине к словам соседки.) Да... Да... (Еле сдерживая слезы.) Да! (Кладет ружье на стол.) И правда, что это я? Господи... Спасибо вам, синьора! Какое счастье, что вы поселились рядом!.. Прямо сейчас и начну. Спасибо за прекрасные советы! Нахально-требовательные звуки дудки. Да, мой миленький, да, мой золотой! Я иду к тебе, вся твоя! Восторженные звуки дудки. Пойдем (везет каталку с деверем к входной двери) совершим с тобой упоительную эротическую прогулку. Пойдем! (Выталкивает каталку со сцены.)
Раздается оглушительный удар, затем удаляющийся куда-то вниз дробный грохот, сопровождаемый отчаянным дудением.
Осторожно, там стекло! Следует не менее мощный звук разбиваемого стекла и осыпающихся осколков. Первый — готов! Слышен плач ребенка.
(Направляется к спальне, но на середине сцены вдруг останавливается и при-стально глядит в сторону верхнего окна напротив.) И ты здесь со своим биноклем! (Томно улыбается Извращенцу. Приветствует его. Медленной, соблазнительной походкой приближается к столу. Посылает наблюдателю воздушный поцелуй. Внезапно схватив со стола ружье, стреляет в Извращенца.) Второй — готов! (Снова идет к спальне, но ее останавливает телефонный звонок. Отвечает грубо.) Чего еще надо?! (Совсем другим тоном.) Ой, это ты, Альдо? (Радостно, нежно.) Я — замечательно!.. Да, да, дома все спокойно. Поднимайся скорее, дорогой. Жду тебя, любимый! (Вешает трубку. Соседке.) Не волнуйтесь, синьора. Все в порядке. (Берет ружье.) Я спокойна... совершенно спокойна. (Облокотившись на стол, прицеливается из ружья прямо во входную дверь.) Я жду тебя, любимый...
Затемнение. Музыка.



Всегда рядом.
 
LitaДата: Вторник, 20.12.2011, 15:12 | Сообщение # 22
Друг
Группа: Администраторы
Сообщений: 9617
Награды: 178
Репутация: 192
Статус: Offline
.


Всегда рядом.
 
LitaДата: Вторник, 20.12.2011, 15:53 | Сообщение # 23
Друг
Группа: Администраторы
Сообщений: 9617
Награды: 178
Репутация: 192
Статус: Offline
.


Всегда рядом.
 
Форум » Чердачок » Жемчужины » *Весь театр* (пьесы и все что связано с театром)
  • Страница 2 из 2
  • «
  • 1
  • 2
Поиск:


Copyright Lita Inc. © 2024
Бесплатный хостинг uCoz