|
Курт Воннегут - "Колыбель для кошки"
|
|
| Lita | Дата: Среда, 02.11.2011, 14:37 | Сообщение # 1 |
 Друг
Группа: Администраторы
Сообщений: 9617
Награды: 178
Репутация: 192
Статус: Offline
| Аннотация
Послушайте – когда то, две жены тому назад, двести пятьдесят тысяч сигарет тому назад, три тысячи литров спиртного тому назад… Тогда, когда все были молоды… Послушайте – мир вращался, богатые изнывали от глупости и скуки, бедным оставалось одно – быть свободными и умными. Правда была неправдоподобнее всякого вымысла. Женщины были злы и красивы, а мужчины – несчастны и полны глупых надежд. И крутилась, крутилась жизнь, запутывалась все сильнее – как дикая, странная игра по имени «Колыбель для кошки»…
Курт Воннегут
Колыбель для кошки
Кеннету Литтауэру, человеку смелому и благородному
Нет в этой книге правды,
Но "эта правда – фо'ма,
И от нее ты станешь добрым
И храбрым, здоровым
Счастливым".
«Книга Боконона» 1:5
«Безобидная ложь – фо'ма»
1. ДЕНЬ, КОГДА НАСТАЛ КОНЕЦ СВЕТА
Можете звать меня Ионой. Родители меня так назвали, вернее, чуть не назвали. Они меня назвали Джоном.
– Иона Джон – будь я Сэмом, я все равно был бы Ионой, и не потому, что мне всегда сопутствовало несчастье, а потому, что меня неизменно куда то заносило – в определенные места, в определенное время, кто или что – не знаю. Возникал повод, предоставлялись средства передвижения – и самые обычные и весьма странные. И точно по плану, именно в назначенную секунду, в назначенном месте появлялся сей Иона Послушайте.
Когда я был моложе – две жены тому назад, 250 тысяч сигарет тому назад, три тысячи литров спиртного тому назад…
Словом, когда я был гораздо моложе, я начал собирать материалы для книги под названием День, когда настал конец света.
Книга была задумана документальная. Была она задумана как отчет о том, что делали выдающиеся американцы в тот день, когда сбросили первую атомную бомбу на Хиросиму в Японии Эта книга была задумана как книга христианская. Тогда я был христианином.
Теперь я боконист.
Я бы и тогда стал боконистом, если бы кто нибудь преподал мне кисло сладкую ложь Боконона. Но о боконизме никто не знал за пределами песчаных берегов и коралловых рифов, окружавших крошечный остров в Карибском море – Республику Сан Лоренцо.
Мы, боконисты, веруем в то, что человечество разбито на группы, которые выполняют божью волю, не ведая, что творят.
Боконон называет такую группу карасс – и в мой личный карасс меня привел мой так называемый канкан, – и этим канканом была моя книга, та недописанная книга, которую я хотел назвать День, когда настал конец света.
2. ХОРОШО, ХОРОШО, ЭТО ОЧЕНЬ ХОРОШО
«Если вы обнаружите, что ваша жизнь переплелась с жизнью чужого человека, без особых на то причин, – пишет Боконон, – этот человек, скорее всего, член вашего карасса».
И в другом месте, в Книгах Боконона, сказано: «Человек создал шахматную доску, бог создал карасс», Этим он хочет сказать, что для карасса не существует ни национальных, ни ведомственных, ни профессиональных, ни семейных, ни классовых преград.
Он лишен определенной формы, как амеба.
Пятьдесят третье калипсо, написанное для нас Бокононом, поется так:
И пьянчужки в парке,
Лорды и кухарки,
Джефферсоновский шофер
И китайский зубодер,
Дети, женщины, мужчины –
Винтики одной машины.
Все живем мы на Земле,
Варимся в одном котле.
Хорошо, хорошо,
Это очень хорошо.
3. ГЛУПОСТЬ
Боконон нигде не предостерегает вас против людей, пытающихся обнаружить границы своего карасса и разгадать промысел божий.
Боконон просто указывает, что такие поиски довести до конца невозможно.
В автобиографической части Книг Боконона он приводит притчу о глупости всякой попытки что то открыть, что то понять:
"Когда то в Ньюпорте, Род Айленд, я знал одну даму епископального вероисповедания, которая попросила меня спроектировать и построить конуру для ее датского дога. Дама считала, что прекрасно понимает и бога, и пути господни. Она никак не могла понять, почему люди с недоумением смотрят в прошлое и в будущее.
И однако, когда я показал ей чертеж конуры, которую я собирался построить, она мне сказала:
– Извините, я в чертежах не разбираюсь.
– Отдайте мужу или духовнику, пусть передадут богу, – сказал я, – и если бог найдет свободную минутку, я не сомневаюсь – он вам так растолкует мой проект конуры, что даже вы поймете.
Она меня выгнала. Но я ее никогда не забуду. Она верила, что бог гораздо больше любит владельцев яхт, чем владельцев простых моторок. Она видеть не могла червяков. Как увидит червяка, так и завизжит.
Она была глупа, и я глупец, и всякий, кто думает, что ему понятны дела рук господних, тоже глуп". (Так пишет Боконон.)
4. ПОПЫТКА ПОИСКАТЬ ПУТИ
Как бы то ни было, я собираюсь рассказать в этой книге как можно больше о членах моего карасса и попутно выяснить по непреложным данным, что мы все, скопом, натворили.
Я вовсе не собираюсь сделать из этой книги трактат в защиту боконизма. Однако я, как боконист, хотел бы сделать одно предупреждение. Первая фраза в Книгах Боконона читается так:
«Все истины, которые я хочу вам изложить, – гнусная ложь».
Я же, как боконист, предупреждаю:
Тот, кто не поймет, как можно основать полезную религию на лжи, не поймет и эту книжку.
Да будет так.
А теперь – о моем карассе.
В него, конечно, входят трое детей доктора Феликса Хониккера, одного из так называемых «отцов» атомной бомбы. Сам доктор Хониккер, безусловно, был членом моего карасса, хотя он умер, прежде чем мои синуусики, то есть вьюнки моей жизни, переплелись с жизнями его детей.
Первый из его наследников, кого коснулись усики моих синуусиков, был Ньютон Хониккер, младший из двух сыновей. Я узнал из бюллетеня моей корпорации «Дельта ипсилон», что Ньютон Хоннккер, сын лауреата Нобелевской премии физика Феликса Хоннккера, был принят кандидатом в члены моей корпорации при университете Корнелл.
И я написал Ньюту следующее письмо:
"Дорогой мистер Хониккер. (Может быть, следует написать:
«Дорогой мой собрат Хониккер»?) Я, член корпорации Корнелла «Дельта ипсилон», сейчас зарабатываю на жизнь литературным трудом. В данное время собираю материал для книги о первой атомной бомбе. В книге я коснусь только событий, имевших место 6 августа 1945 года, то есть в тот день, когда была сброшена бомба на Хиросиму.
Так как всеми признано, что ваш покойный отец – один из создателей атомной бомбы, я был бы очень благодарен за любые сообщения о том, как прошел в доме вашего отца день, когда была сброшена бомба.
К сожалению, должен сознаться, что знаю о вашем прославленном семействе куда меньше, чем следовало бы, так что мне неизвестно, есть ли у вас братья и сестры. Но если они у вас есть, мне очень хотелось бы получить их адреса, чтобы и к ним обратиться с той же просьбой.
Я понимаю, что вы были совсем маленьким, когда сбросили бомбу, но тем лучше. В своей книге я хочу подчеркнуть главным образом не техническую сторону вопроса, а отношение людей к этому событию, так что воспоминания «младенца», если разрешите так вас назвать, органически войдут в книгу.
О стиле и форме не беспокойтесь. Предоставьте это мне. Дайте мне просто голый скелет ваших воспоминаний.
Разумеется, перед публикацией я вам пришлю окончательный вариант на утверждение.
С братским приветом…"
Всегда рядом.
|
| |
| |
| Lita | Дата: Среда, 02.11.2011, 14:38 | Сообщение # 2 |
|
Друг
Группа: Администраторы
Сообщений: 9617
Награды: 178
Репутация: 192
Статус: Offline
| 5. ПИСЬМО ОТ СТУДЕНТА МЕДИКА
Вот что ответил Ньют:
"Простите, что так долго не отвечал. Вы как будто задумали очень интересную книгу. Но я был так мал, когда сбросил бомбу, что вряд ли смогу вам помочь. Вам надо обратиться к моим брату и сестре – они много старше меня Мою сестру зовут миссис Гаррисон С. Коннерс, 4918 Норт Меридиен стрит, Индианаполис, штат Индиана Сейчас это и мой домашний адрес Думаю, что она охотно вам поможет Никто не знает, где мой брат Фрэнк Он исчез сразу после похорон отца два года назад, и с тех пор о нем ничего не известно Возможно, что его и нет в живых.
Мне было всего шесть лет, когда сбросили атомную бомбу на Хиросиму, так что я вспоминаю этот день главным образом по рассказам других.
Помню, как я играл на ковре в гостиной, около кабинета отца.
На нем была пижама и купальный халат Он курил сигару. Он крутил в руках веревочку. В тот день отец не пошел в лабораторию и просидел дома в пижаме до вечера. Он оставался дома когда хотел.
Как вам, вероятно, известно, отец всю свою жизнь проработал в научно исследовательской лаборатории Всеобщей сталелитейной компании в Илиуме. Когда был выдвинут Манхэттенский проект, проект атомной бомбы, отец отказался уехать из Илиума Он заявил, что вообще не станет работать над этим, если ему не разрешат работать там, где он хочет. Почти всегда он работал дома.
Единственное место, кроме Илиума, куда он любил уезжать, была наша дача на мысе Код. Там, на мысе Код, он и умер. Умер он в сочельник. Но вам, наверно, и это известно.
Во всяком случае, в тот день, когда бросили бомбу, я играл на ковре около отцовского кабинета Сестра Анджела рассказывает, что я часами играл с заводными грузовичками, приговаривая: «Бип биптррр трррр…» Наверно, я и в тот день, когда сбросили бомбу, гудел: «Тррр», а отец сидел у себя в кабинете и играл с веревочкой.
Случайно я знаю, откуда он взял эту веревочку. Может быть, для вашей книги и это пригодится. Отец снял эту веревочку с рукописи – один человек прислал ему свой роман из тюрьмы. Роман описывал конец света в 2000. Там описывалось, как психопаты ученые сделали чудовищную бомбу, стершую все с лица земли. Когда люди узнали, что скоро конец света, они устроили чудовищную оргию, а потом, за десять секунд до взрыва, появился сам Иисус Христос. Автора звали Марвин Шарп Холдернесс, и в письме, приложенном к роману, он писал отцу, что попал в тюрьму за убийство своего родного брата. Рукопись он прислал отцу, потому что не мог придумать, каким взрывчатым веществом начинить свою бомбу. Он просил отца что нибудь ему подсказать.
Не подумайте, что я читал эту рукопись, когда мне было шесть лет. Она валялась у нас дома много лет. Мой брат, Фрэнк, пристроил ее у себя в комнате в «стенном сейфе», как он говорил.
На самом деле никакого сейфа у него не было, а был старый дымоход с жестяной вьюшкой. Сто тысяч раз мы с Фрэнком еще мальчишками читали описание оргии. Рукопись лежала у нас много много лет, но потом моя сестра Анджела нашла ее. Она все прочла, сказала, что это дрянь, сплошная мерзость, просто гадость. И она сожгла рукопись вместе с веревочкой. Анджела была нам с Фрэнком матерью, потому что родная наша мать умерла, когда я родился.
Я уверен, что отец так и не прочитал эту книжку. По моему, он и вообще за всю свою жизнь, с самого детства, не прочел ни одного романа, даже ни одного рассказика. Он никогда не читал ни писем, ни газет, ни журналов. Вероятно, он читал много научной литературы но, по правде говоря, я никогда не видел отца за чтением.
Из всей той рукописи ему пригодилась только веревочка. Он всегда был такой. Невозможно было предугадать, что его заинтересует. В день, когда сбросили бомбу, его заинтересовала веревочка.
Читали ли вы речь, которую он произнес при вручении ему Нобелевской премии? Вот она вся целиком:
«Леди и джентльмены! Я стою тут, перед вами, потому что всю жизнь я озирался по сторонам, как восьмилетний мальчишка весенним днем по дороге в школу. Я могу остановиться перед чем угодно, посмотреть, подумать, а иногда чему то научиться. Я очень счастливый человек. Благодарю вас».
Словом, отец играл с веревочкой, а потом стал переплетать ее пальцами. И сплел такую штуку, которая называется «колыбель для кошки». Не знаю, где отец научился играть с веревочкой Может быть, у своего отца. Понимаете, его отец был портным, так что в доме, когда отец был маленьким, всегда валялись нитки и тесемки До того как отец сплел «кошкину колыбель», я ни разу не видел, чтобы ои, как говорится, во что то играл. Ему неинтересны были всякие забавы, игры, всякие правила, кем то выдуманные Среди вырезок, которые собирала моя сестра Анджела, была заметка из журнала «Тайм» Отца спросили, в какие игры он играет для отдыха, и он ответил – «Зачем мне играть в выдуманные игры, когда на свете так много настоящей игры».
Должно быть, он сам удивился, когда нечаянно сплел из веревочки «кошкину колыбель», а может быть, это напомнило ему детство Он вдруг вышел из своего кабинета и сделал то, чего раньше никогда не делал, он попытался поиграть со мной. До этого он не только со мной никогда не играл, он почти со мной и не разговаривал.
А тут он опустился на колени около меня, на ковер, и оскалил зубы, и завертел у меня перед глазами переплет из веревочки «Видал? Видал? Видал? – спросил он – Кошкина колыбель. Видишь кошкину колыбель? Видишь, где спит котеночек? Мяу! Мяу!»
Поры на его коже казались огромными, как кратеры на луне Уши и ноздри заросли волосом От него несло сигарным дымом, как из врат ада. Ничего безобразнее, чем мой отец вблизи, я в жизни не видал Мне и теперь он часто снится.
И вдруг он запел: "Спи, котеночек, усни, угомон тебя возьми.
Придет серенький волчок, схватит киску за бочок, серый волк придет, колыбелька упадет ."
Я заревел. Я вскочил и со всех ног бросился вон из дому Придется кончать. Уже третий час ночи. Мой сосед по комнате проснулся и жалуется, что машинка очень гремит.
6. ВОЙНА ЖУКОВ
Ньют дописал письмо на следующее утро. Вот что он написал:
"Утро. Пишу дальше, свежий как огурчик после восьмичасового сна В нашем общежитии сейчас тишина. Все на лекциях, кроме меня Я – личность привилегированная. Мне на лекции ходить не надо На прошлой неделе меня исключили… Я был медиком – первокурсником Исключили меня правильно. Доктор из меня вышел бы препаршивый.
Кончу это письмо и, наверно, схожу в кино. А если выглянет солнце, пойду погуляю вдоль обрыва. Красивые тут обрывы, верно?
В этом году с одного из них бросились две девчонки, держась за руки Они не попали в ту корпорацию, куда хотели. Хотели они попасть в «Три Дельта»
Однако вернемся к августу 1945 года. Моя сестра Анджела много раз говорила мне, что я очень обидел отца в тот день, когда не захотел полюбоваться «кошкиной колыбелью», не захотел посидеть на ковре и послушать, как отец поет. Может, я его и обидел, только, по моему, он не мог обидеться всерьез. Более защищенного от обид человека свет не видал. Люди никак не могли его задеть, потому что людьми он не интересовался Помню, как то раз, незадолго до его смерти, я пытался его заставить хоть что нибудь рассказать о моей матери. И он ничего не мог вспомнить.
Слыхали ли вы знаменитую историю про завтрак в тот день, когда отец с матерью уезжали в Швецию получать Нобелевскую премию? Об этом писала «Сатердей ивнинг пост». Мать приготовила прекрасный завтрак… А потом, убирая со стола, она нашла около отцовского прибора двадцать пять и десять центов и три монетки по одному пенни. Он оставил ей на чай Страшно обидев отца, если только он мог обидеться, я выбежал во двор. Я сам не понимал, куда бегу, пока в зарослях таволги не увидел брата Фрэнка.
Фрэнку было тогда двенадцать лет, и я не удивился, застав его в зарослях. В жаркие дни он вечно лежал там. Он, как собака, вырыл себе ямку в прохладной земле, меж корневищ. Никогда нельзя было угадать, что он возьмет с собой туда. То принесет неприличную книжку, то бутылку лимонада с вином. В тот день, когда бросили бомбу, у Фрэнка были в руках столовая ложка и стеклянная банка. Этой ложкой он сажал всяких жуков в банку и заставлял их драться.
Жуки дрались так интересно, что я сразу перестал плакать, совсем забыл про нашего старика. Не помню, кто там дрался у Фрэнка в тот день, но вспоминаю, как мы потом стравливали разных насекомых: жука носорога с сотней рыжих муравьев, одну сороконожку с тремя пауками, рыжих муравьев с черными. Драться они начинают, только когда трясешь банку Фрэнк как раз этим и занимался – он все тряс и тряс эту банку.
Потом Анджела пришла меня искать. Она раздвинула ветви и сказала: «Вот ты где!» Потом спросила Фрэнка, что Он тут делает, и он ответил: «Экспериментирую». Он всегда так отвечал, когда его спрашивали, что он делает Он всегда отвечал:
«Экспериментирую».
Анджеле тогда было двадцать два года. С шестнадцати лет, с того дня, когда мать умерла, родив меня, она, в сущности, была главой семьи. Она всегда говорила, что у нес трое детей – я, Фрэнк и отец. И она не преувеличивала. Я вспоминаю, как в морозные дни мы все трое выстраивались в прихожей, и Анджела кутала нас всех по очереди, одинаково. Только я шел в детский сад, Фрэнк – в школу, а отец – работать над атомной бомбой.
Помню, однажды утром зажигание испортилось, радиатор замерз, и автомобиль не заводился. Мы все трое сидели в машине, глядя, как Анджела до тех пор крутила ручку, пока аккумулятор не сел. И тут заговорил отец. Знаете, что он сказал? «Интересно, про черепах».
Анджела его спросила: «А что тебе интересно про черепах?» И он сказал: «Когда они втягивают голову, их позвоночник сокращается или выгибается?»
Между прочим, Анджела – никем не воспетая героиня в истории создания атомной бомбы, и, кажется, об этом нигде не упоминается. Может, вам пригодится. После разговора о черепахах отец ими так увлекся, что перестал работать над атомной бомбой.
В конце концов несколько сотрудников из группы «Манхэттенский проект» явились к нам домой посоветоваться с Анджелой, что же теперь делать. Она сказала, пусть унесут отцовских черепах. И однажды ночью сотрудники забрались к отцу в лабораторию и украли черепах вместе с террариумом. А он пришел утром на работу, поискал, с чем бы ему повозиться, над чем поразмыслить, а все, с чем можно было возиться, над чем размышлять, уже имело отношение к атомной бомбе.
Когда Анджела вытащила меня из под куста, она спросила, что у меня произошло с отцом. Но я только повторял, какой он страшный и как я его ненавижу. Тут она меня шлепнула. "Как ты смеешь так говорить про отца? – сказала она. – Он – великий человек, таких еще на свете не было! Он сегодня войну выиграл! Понял или нет?
Он выиграл войну!" И она опять шлепнула меня.
Я не сержусь на Анджелу за шлепки. Отец был для нее всем на свете. Ухажеров у нее не было. И вообще никаких друзей. У нее было только одно увлечение. Она играла на кларнете.
Я опять сказал, что ненавижу отца, она опять меня ударила, но тут Фрэнк вылез из под куста и толкнул ее в живот. Ей было ужасно больно. Она упала и покатилась. Сначала задохнулась, потом заплакала, закричала, стала звать отца.
«Да он не придет!» – сказал Фрэнк и засмеялся. Он был прав.
Отец высунулся в окошко, посмотрел, как Анджела и я с ревом барахтаемся в траве, а Фрэнк стоит над нами и хохочет. Потом он опять скрылся в окне и даже не поинтересовался, из за чего поднялась вся эта кутерьма. Люди были не по его специальности.
Вам это интересно? Пригодится ли для вашей книги? Разумеется, вы очень связали меня тем, что просили рассказать только о дне, когда бросили бомбу. Есть множество других интересных анекдотов про бомбу и отца, про другие времена. Известно ли вам, например, что он сказал в тот день, когда впервые провели испытания бомбы в Аламогордо? Когда эта штука взорвалась, когда стало ясно, что Америка может смести целый город одной единственной бомбой, некий ученый, обратившись к отцу, сказал: «Теперь наука познала грех» И знаете, что сказал отец? Он сказал: «Что такое грех?»
Всего лучшего Ньютон Хониккер".
7. ПРОСЛАВЛЕННЫЕ ХОНИККЕРЫ
Ньютон сделал к письму три приписки:
"Р.S. Не могу подписаться «с братским приветом», потому что мне нельзя называться вашим собратом – у меня не то положение: меня только приняли кандидатом в члены корпорации, а теперь и этого лишили.
Р.Р.S. Вы называете наше семейство «прославленным», и мне кажется, что это будет ошибкой, если вы нас так станете аттестовать в вашей книжке. Например, я – лилипут, во мне всего четыре фута. А о Фрэнке мы слышали в последний раз, когда его разыскивала во Флориде полиция, ФБР и министерство финансов, потому что он переправлял краденые машины на списанных военных самолетах. Так что я почти уверен, что «прославленное» – не совсем то слово, какое вы ищете. Пожалуй, «нашумевшее» ближе к правде.
Р.Р.Р.S. На другой день: перечитал письмо и вижу, что может создаться впечатление, будто я только и делаю, что сижу и вспоминаю всякие грустные вещи и очень себя жалею. На самом же деле я очень счастливый человек и чувствую это. Я собираюсь жениться на прелестной крошке. В этом мире столько любви, что хватит на всех, надо только уметь искать. Я – лучшее тому доказательство".
8. РОМАН НЬЮТА И ЗИКИ
Ньют не написал, кто его нареченная. Но недели через две после его письма вся страна узнала, что зовут ее Зика – просто Зика. Фамилии у нее, как видно, не было.
Зика была лилипуткой, балериной иностранного ансамбля.
Случилось так, что Ньют попал на выступление этого ансамбля в Индианаполисе до того, как поступил в Корнеллскнй университет. А потом ансамбль выступал и в Корнелле. Когда концерт окончился, маленький Ньют уже стоял у служебного входа с букетом великолепных роз на длинных стеблях – «Краса Америки».
В газетах эта история появилась, когда крошка Зика исчезла вместе с крошкой Ньютом.
Но через неделю после этого крошка Зика объявилась в своем посольстве. Она сказала, что все американцы – материалисты. Она заявила, что хочет домой.
Ньют нашел прибежище в доме своей сестры в Индианаполисе.
Газетам он дал короткое интервью: «Это дела личные… – сказал он. – Сердечные дела. Я ни о чем не жалею. То, что случилось, никого не касается, кроме меня и Зики…»
Один предприимчивый американский репортер, расспрашивая о Зике кое кого из балетных, узнал неприятный факт: Зике было вовсе не двадцать три года, как она говорила.
Ей было сорок два – и Ньюту она годилась в матери.
Всегда рядом.
|
| |
| |
| Lita | Дата: Среда, 02.11.2011, 14:40 | Сообщение # 3 |
|
Друг
Группа: Администраторы
Сообщений: 9617
Награды: 178
Репутация: 192
Статус: Offline
| 9. ВИЦЕ ПРЕЗИДЕНТ, ЗАВЕДУЮЩИЙ ВУЛКАНАМИ
Книга о дне, когда была сброшена бомба, что то у меня не шла.
Примерно через год, за два дня до рождества, другая тема привела меня в Илиум, штат Нью Йорк, где доктор Феликс Хониккер проработал дольше всего и где выросли и крошка Ньют, и Фрэнк, и Анджела.
Я остановился в Илиуме посмотреть, нет ли там чего нибудь интересного.
Живых Хониккеров в Илиуме не осталось, но там было множество людей, которые как будто бы отлично знали и старика, и трех его странноватых отпрысков.
Я сговорился о встрече с доктором Эйзой Бридом, вице президентом Всеобщей сталелитейной компании, который заведовал научно исследовательской лабораторией. Полагаю, что доктор Брид тоже был членом моего карасса, но он меня сразу невзлюбил.
«Приязнь и неприязнь тут никакого значения не имеют», – говорит Боконон, по это предупреждение забывается слишком легко.
– Я слышал, что вы были заведующим лабораторией, когда там работал доктор Хониккер? – сказал я доктору Бриду по телефону.
– Только на бумаге, – сказал он.
– Не понимаю, – сказал я.
– Если бы я действительно был заведующим при Феликсе, – сказал он, – Что теперь я мог бы заведовать вулканами, морскими приливами, перелетом птиц и миграцией леммингов. Этот человек был явлением природы, и ни один смертный управлять им не мог.
10. ТАЙНЫЙ АГЕНТ ИКС 9
Доктор Брид обещал принять меня на следующий день с самого утра. Он сказал, что заедет за мной по дороге на работу и тем самым упростит мой допуск в научно исследовательскую лабораторию, куда вход был строго воспрещен.
Поэтому вечером мне некуда было девать время. Я жил в отеле «Эль Прадо» – средоточии всей ночной жизни в Илиуме. В баре отеля «Мыс Код» собирались все проститутки.
Случилось так («должно было так случиться», – сказал бы Боконон), что гулящая девица и бармен, обслуживающий меня, когда то учились в школе вместе с Фрэнклииом Хониккером – мучителем жуков, средним сыном, пропавшим отпрыском Хониккеров.
Девица, назвавшая себя Сандрой, предложила мне наслаждения, какие нельзя получить нигде в мире, кроме площади Пигаль и Порт Саида. Я сказал, что мне это не интересно, и у нее хватило остроумия сказать, что и ей это тоже ничуть не интересно. Как потом оказалось, мы оба несколько преувеличивали наше равнодушие, хотя и не слишком.
Но до того, как мы стали сравнивать наши вкусы, у нас завязался долгий разговор – мы поговорили о Фрэнке Хониккере, поговорили о его папаше, немножко поговорили о докторе Эйзе Бриде, поговорили о Всеобщей сталелитейной компании, поговорили о римском папе и контроле над рождаемостью, о Гитлере и евреях.
Мы говорили о жуликах. Мы говорили об истине. Мы говорили о гангстерах и о коммерческих делах. Поговорили мы и о симпатичных бедняках, которых сажают на электрический стул, и о подлых богачах, которых не сажают. Мы говорили о людях набожных, но извращенных. Мы поговорили об очень многом.
И мы напились.
Бармен очень хорошо обращался с Сандрой. Он ее любил. Он ее уважал. Он сказал, что в илиумской средней школе Сандра была председателем комиссии по выбору цвета для классных значков.
Каждый класс, объяснил он, должен был выбрать свои цвета для значка и с гордостью носить эти цвета до окончания.
– Какие же цвета вы выбрали? – спросил я.
– Оранжевый и черный.
– Красивые цвета.
– По моему, тоже.
– А Фрэнклин Хониккер тоже участвовал в этой комиссии?
– Ни в чем он не участвовал, – с презрением сказала Сандра. – Никогда он не был ни в одной комиссии, никогда не играл в игры, никогда не приглашал девочек в кино. По моему, он с девчонками вообще не разговаривал. Мы его прозвали тайный агент Икс 9.
– Икс 9?
– Ну, сами понимаете – он вечно притворялся, будто бежит с одной тайной явки на другую, будто ему ни с кем и разговаривать нельзя – А может быть, у него и вправду была очень сложная тайная жизнь?
– Не ет..
– Не ет! – насмешливо протянул бармен. – Обыкновенный мальчишка, из тех, что вечно мастерят игрушечные самолеты и вообще занимаются черт те чем…
11. ПРОТЕИН
– Он должен был выступать у нас в школе на выпускном вечере с приветственной речью – Вы о ком? – спросил я.
– О докторе Хониккере – об их отце.
– Что же он сказал?
– Он не пришел.
– Значит, вы так и остались без приветственной речи?
– Нет, речь была. Прибежал доктор Брид, тот самый, вы его завтра увидите, весь в поту, и чего то нам наговорил.
– Что же он сказал?
– Говорил: надеюсь, что многие из вас сделают научную карьеру, – сказала Сандра. Эти слова ей не казались смешными. Она просто повторяла урок, который произвел на нее впечатление. И повторяла она его с запинками, но добросовестно. – Он говорил: беда в том, что весь мир… – тут она остановилась, подумала, – беда в том, что весь мир, – запинаясь продолжала она, – что все люди живут суевериями, а не наукой. Он сказал, что если бы все больше изучали науки, то не было бы тех бедствий, какие есть сейчас.
– Он еще сказал, что наука когда нибудь откроет основную тайну жизни, – вмешался бармен, потом почесал затылок и нахмурился:
– Что то я читал на днях в газете, будто нашли, в чем секрет, вы не помните?
– Не помню, – пробормотал я.
– А я читала, – сказала Сандра, – позавчера, что ли – Ну, и в чем же тайна жизни? – спросил я.
– Забыла, – сказала Сандра.
– Протеин, – заявил бармен, чего то они там нашли в этом самом протеине.
– Ага, – сказала Сандра, – верно.
12. ПРЕДЕЛ НАСЛАЖДЕНИЯ
В это время в баре «Мыс Код», при отеле «Эль Прадо», к нам присоединился бармен постарше Услыхав, что я пишу книгу о дне, когда сбросили бомбу, он рассказал мне, как он провел этот день, как он его провел именно в этом самом баре, где мы сидели Говорил он с растяжкой, как клоун Филдс, а нос у него был похож на отборную клубничину.
– Тогда бар назывался не «Мыс Код», – сказал он, – не было этих сетей и ракушек, всей этой холеры Назывался он «Вигвам Навахо». На всех стенах индейские одеяла понавешены, коровьи черепа А на столиках – тамтамы, махонькие такие – Хочешь позвать официанта – бей в этот тамтамик. Уговаривали меня надеть перья на голову, только я отказался. Раз пришел сюда один настоящий индеец из племени навахо Говорит племя навахо в вигвамах не живет. «Вот холера, – говорю, – как нехорошо вышло» А еще раньше этот бар назывался «Помпея», всюду обломков полно, мраморных всяких Да только, как его ни зови, электропроводку, холеру, так и не сменили. И народ, холера, такой же остался, и город, холера, все тот же А в тот день, как сбросили на японцев эту холеру, бомбу эту, зашел сюда один шкет, стал клянчить – дай ему выпить.
Хотел чтоб я ему намешал коктейль «Предел наслаждения». Выдолбил я ананас, налил туда полпинты мятного ликера, наложил взбитых сливок, а сверху вишню. «Пей, – говорю, – сукин ты сын, чтоб не жаловался, будто я для тебя ничего не сделал». А потом пришел второй, говорит ухожу из лаборатории, и еще говорит: над чем бы ученые ни работали, у них все равно получается оружие. Не желаю, говорит, больше помогать политиканам разводить эту холеру войну.
Фамилия ему была Брид. Спрашиваю: не родственник ли он босса той растреклятой лаборатории? А как же, говорит. Я, говорит, сын этого самого босса, холера его задави.
Всегда рядом.
|
| |
| |
| Lita | Дата: Среда, 02.11.2011, 14:46 | Сообщение # 4 |
|
Друг
Группа: Администраторы
Сообщений: 9617
Награды: 178
Репутация: 192
Статус: Offline
| 13. ТРАМПЛИН
О господи, до чего безобразный город этот Илиум!
«О господи! – говорит Боконон. – До чего безобразный город, любой город на свете!»
Копоть оседала на все сквозь недвижную пелену тумана. Было раннее утро. Я ехал в «линкольне» с доктором Эйзой Бридом. Меня слегка мутило, я еще не совсем проспался после вчерашнего пьянства. Доктор Брид вел машину. Рельсы давно заброшенной узкоколейки то и дело цеплялись за колеса машины.
Доктор Брид, розовощекий старик, был прекрасно одет и, по видимому, очень богат. Держался он интеллигентно, оптимистично, деловито и невозмутимо. Я же, напротив, чувствовал себя колючим, больным циником. Ночь я провел у Сандры.
Душа моя смердела, как дым от паленой кошачьей шерсти.
Про всех я думал самое скверное, а про доктора Брида я узнал от Сандры довольно мрачную историю.
Сандра рассказала мне, будто весь Илиум был уверен, что доктор Брид был влюблен в жену Феликса Хониккера. Она сказала, что многие считали, будто Брид был отцом всех троих детей Хоннккера.
– Вы бывали когда нибудь в Илиуме? спросил меня доктор Брид.
– Нет, я тут впервые.
– Город тихий, семейный.
– Как?
– Тут почти никакой ночной жизни нет. У каждого жизнь ограничена семейным кругом, своим домом.
– По видимому, обстановка тут здоровая.
– Конечно. У нас и юношеской преступности очень мало.
– Прекрасно.
– У города Илиума интереснейшая история.
– Вот как? Интересно.
– Он был, так сказать, трамплином.
– Как?
– Для эмигрантов, уходящих на запад.
– А а а…
– Тут их снаряжали в дорогу. Примерно там, где сейчас научно исследовательская лаборатория, находилась старая эстакада.
Кстати, там и преступников со всего штата вешали публично.
– Наверное, и тогда преступления к добру не вели, как и сейчас.
– Тут повесили одного малого в 1782 году, он убил двадцать шесть человек. Я часто думал – надо бы кому нибудь написать про него книжку Его звали Джордж Майнор Мокли. Он пел песню на эшафоте. Сам сочинил песню на такой случай.
– О чем же он пел?
– Можете найти текст в Историческом обществе, если вам действительно интересно.
– Нет, я вообще спросил: о чем там говорилось?
– Что он ни в чем не раскаивается.
– Да, есть такие люди.
– Только подумать, – сказал доктор Брид, – что у него на совести было целых двадцать шесть человек!
– Уму непостижимо! – сказал я.
14. КОГДА В АВТОМОБИЛЯХ ВИСЕЛИ ХРУСТАЛЬНЫЕ ВАЗОЧКИ
Голова у меня болела, шея затекла, а тут меня еще тряхнуло.
Блестящий «линкольн» доктора Брида опять зацепился за рельс.
Я спросил доктора Брида, сколько человек пытается добраться к восьми утра на работу во Всеобщую сталелитейную компанию, и он сказал: тридцать тысяч.
Полицейские в желтых дождевиках стояли на каждом перекрестке, и каждый жест их рук в белых перчатках противоречил вспышкам светофора.
А светофоры пестрыми призраками вспыхивали сквозь туман в непрестанной шутовской игре, направляя лавину автомобилей.
Зеленый – ехать, красный – стоять, оранжевый – осторожно, смена.
Доктор Брид рассказал мне, что, когда доктор Хониккер был еще совсем молодым человеком, он однажды утром просто – напросто бросил свою машину в потоке илиумских машин.
– Полиция стала искать, что задерживает движение, – сказал доктор Брид, – и в самой гуще обнаружила машину Феликса, мотор жужжал, в пепельнице догорала сигара, в вазочках стояли свежие цветы.
– В каких вазочках?
– У него был небольшой «мормон», величиной с коляску, и на дверцах внутри были приделаны хрустальные вазочки, куда жена Феликса каждое утро ставила свежие цветы. Вот эта машина и стояла посреди потока машин.
– Как шхуна «Мари Селеста», – подсказал я.
– Полицейские вывели машину. Они знали, чья она, позвонили Феликсу и очень вежливо объяснили, откуда он может ее забрать. А Феликс сказал, что они могут оставить машину себе, она ему больше не нужна.
– И они ее забрали?
– Нет. Они позвонили его жене, она пришла и увела машину.
– Кстати, как ее звали?
– Эмили. – Доктор Брид провел языком по губам, и взгляд его помутнел, и он снова повторил имя женщины, которой давно не было на свете:
– Эмили.
– Как вы думаете, никто не будет возражать, если я использую эту историю в своей книге?
– Нет, если только вы не станете писать, чем это кончилось.
– Чем кончилось?
– Эмили не привыкла водить машину. По дороге домой она попала в катастрофу. Ей повредило тазовые кости… – Движение остановилось, доктор Брид закрыл глаза и крепче вцепился в руль. – Вот почему она умерла, когда родился маленький Ньют.
15. СЧАСТЛИВОГО РОЖДЕСТВА!
Научно исследовательская лаборатория Всеобщей сталелитейной компании находилась далеко от главного входа на илиумские заводы компании, примерно в квартале от площадки для служебных машин, где доктор Брид поставил свой «линкольн».
Я спросил доктора Брида, сколько человек занято в научно исследовательских лабораториях.
– Семьсот человек, – сказал он, – но лишь около ста из них действительно заняты научными исследованиями. Остальные шестьсот так или иначе занимаются хозяйством, а главная экономка – это я.
Когда мы влились в поток пешеходов на заводской улице, женский голос сзади нас пожелал доктору Бриду счастливого рождества. Доктор Брид обернулся, благосклонно вглядываясь в море бледных, как недопеченные оладьи, лиц, и обнаружил, что приветствовала его некая мисс Франсина Пефко. Мисс Пефко была недурненькая здоровая барышня лет двадцати, заурядная и скучная.
Проникаясь, как и полагается на рождество, чувством благоволения, доктор Брид пригласил мисс Пефко следовать за нами. Он представил ее мне как секретаря доктора Нильсака Хорвата. Он объяснил мне, кто такой доктор Хорват: «Знаменитый химик, специалист по поверхностному натяжению, – сказал он, – тот, что делает такие чудеса с пленкой».
– Что нового в химии поверхностного натяжения? – спросил я у мисс Пефко.
– А черт его знает! – сказала она. – Лучше не спрашивайте. Я просто пишу на машинке то, что он мне диктует. – И она тут же извинилась, что сказала «черт».
– По моему, вы понимаете больше, чем вам кажется, – сказал доктор Брид.
– Я? Вот уж нет! – Мисс Пефко, видно, не привыкла запросто болтать с такими важными людьми, как доктор Брид, и чувствовала себя очень неловко. Походка у нее стала манерной и напряженной, как у курицы. Лицо остекленело в улыбке, и она явно ворошила свои мозги, ища, что бы такое сказать, но там ничего, кроме бумажных салфеточек и поддельных побрякушек, не находилось.
– Ну с, – благожелательно пробасил доктор Брид. – Как вам у нас нравится, ведь вы тут уже давно? Почти год, да?
– Все вы, ученые, чересчур много думаете! – выпалила мисс Пефко. Она залилась идиотским смехом. От приветливости доктора Брида у нее в мозгу перегорели все пробки. Она уже ни за что не отвечала. – Да, все вы думаете слишком много!
Толстая унылая женщина в грязном комбинезоне, задыхаясь, семенила рядом с нами, слушая, что говорит мисс Пефко. Она обернулась к доктору Бриду, глядя на него с беспомощным упреком.
Она тоже ненавидела людей, которым слишком много думают. В эту минуту она показалась мне достойной представительницей всего рода человеческого.
По выражению лица толстой женщины я понял, – что она тут же, на месте, сойдет с ума, если хоть кто нибудь еще будет что то выдумывать.
– Вы должны понять, – сказал доктор Брид, – что у всех людей процесс мышления одинаков. Только ученые думают обо всем по одному, а другие люди – по другому.
– Ох хх… – равнодушно вздохнула мисс Пефко. – Пишу под диктовку доктора Хорвата – и как будто все по иностранному.
Наверно, я ничего не поняла бы, даже если б кончила университет.
А он, может быть, говорит о чем то таком, что перевернет весь мир кверху ногами, как атомная бомба.
– Бывало, приду домой из школы, – продолжала мисс Пефко, – мама спрашивает, что случилось за день, я ей рассказываю. А теперь прихожу домой с работы, она спрашивает, а я ей одно твержу. – Тут мисс Пефко покачала головой и распустила накрашенные губы. – Не знаю, не знаю, не знаю…
– Но если вы чего то не понимаете, – настойчиво сказал доктор Брид, – попросите доктора Хорвата объяснить вам. Доктор Хорват прекрасно умеет объяснять. – Он обернулся ко мне:
– Доктор Хониккер любил говорить, что, если ученый не умеет популярно объяснить восьмилетнему ребенку, чем он занимается, значит, он шарлатан.
– Выходит, я глупей восьмилетнего ребенка, – уныло сказала мисс Пефко. – Я даже не знаю, что такое шарлатан.
16. ВОЗВРАЩЕНИЕ В ДЕТСКИЙ САД
Мы поднялись по четырем гранитным ступеням в научно исследовательскую лабораторию. Лаборатория находилась в шестнадцатиэтажном здании. Само здание было выстроено из красного кирпича. У входа мы миновали двух стражей, вооруженных до зубов.
Мисс Пефко предъявила левому стражу розовый значок секретного допуска, приколотый на ее левой груди.
Доктор Брид предъявил правому стражу черный значок «совершенно секретно» на мягком лацкане пиджака. Он церемонно обхватил меня рукой за плечи, почти не прикасаясь к ним, давая стражам понять, что я нахожусь под его августейшим покровительством и наблюдением.
Я улыбнулся одному из стражей. Он не ответил. Ничего смешного в охране государственной тайны не было, совершенно ничего смешного.
Доктор Брид, мисс Пефко и я осторожно проследовали через огромный вестибюль лаборатории к лифтам.
– Попросите доктора Хорвата как нибудь объяснить вам хоть основы, – сказал доктор Брид мисс Пефко. – Вот увидите, он хорошо и ясно на все вам ответит.
– Ему придется начинать с первого класса, а может быть, и с детского сада, – сказала мисс Пефко. – Я столько пропустила.
– Все мы много пропустили, – сказал доктор Брид. – Всем нам не мешало бы начать все сначала – предпочтительно с детского сада.
Мы смотрели, как дежурная по лаборатории включила множество наглядных пособий, уставленных по стенам лабораторного вестибюля. Дежурная была худая и высокая, с бледным ледяным лицом. От ее точных прикосновений вспыхивали лампочки, крутились колеса, бурлила жидкость в колбах, звякали звонки.
– Волшебство, – сказала мисс Пефко.
– Мне жаль, что член нашей лабораторной семьи употребляет это заплесневелое средневековое слово, – сказал доктор Брид. – Каждое из этих пособий понятно само по себе. Они и задуманы так, чтобы в них не было никакой мистификации. Они – прямая антитеза волшебству.
– Прямая что?
– Прямая противоположность.
– Только не для меня.
Доктор Брид слегка надулся.
– Что ж, – сказал он, – во всяком случае, мы никого мистифицировать не хотим. Признайте за нами хотя бы эту заслугу.
Всегда рядом.
|
| |
| |
| Lita | Дата: Среда, 02.11.2011, 14:48 | Сообщение # 5 |
|
Друг
Группа: Администраторы
Сообщений: 9617
Награды: 178
Репутация: 192
Статус: Offline
| 17. ДЕВИЧЬЕ БЮРО
Секретарша доктора Брида стояла у него в приемной, на своем бюро, подвешивая к люстре елочный бумажный фонарик гармошкой.
– Послушайте, Ноэми, – воскликнул доктор Брид, – у нас полгода не было ни одного несчастного случая. Нечего вам портить статистику и падать с бюро.
Мисс Ноэми Фауст была сухонькая веселенькая старушка. По моему, она прослужила у доктора Брида почти всю его, да и всю свою жизнь.
Она засмеялась:
– Я небьющаяся. А если бы я даже упала, рождественские ангелы подхватили бы меня.
– И у них промашки бывали.
С фонарика свисали две бумажные ленты, тоже сложенные гармошкой. Мисс Фауст подергала одну ленту. Она натянулась, разворачиваясь, и превратилась в длинную полосу с надписью.
– Держите, – сказала мисс Фауст, подавая конец ленты доктору Бриду. – Тяните до конца и прикнопьте ее к доске объявлений.
Доктор Брид послушно все выполнил и отступил, чтобы прочесть лозунг на ленте.
– «Мир на Земле!» – радостно прочел он вслух. Мисс Фауст спустилась с бюро с другой лентой и развернула ее:
– «И в человецех благоволение!»
– Черт возьми! – засмеялся доктор Брид. – Они и рождество засушили. Но вид у комнаты праздничный, очень праздничный.
– И я не забыла про плитки шоколада для девичьего бюро! – сказала мисс Фауст. – Вы мной гордитесь?
Доктор Брид постучал себя по лбу, огорченный своей забывчивостью:
– Ну слава богу! Совершенно вылетело из головы!
– Никак нельзя забывать, – сказала мисс Фауст. Это стало традицией: доктор Брид каждое рождество дарит девушкам из бюро по плитке шоколада. – И она объяснила мне, что «девичьим бюро» у них называется машинное бюро в подвальном помещении лаборатории.
– Девушки работают на расшифровке диктофонных записей.
Весь год, объяснила она, девушки из машинного бюро слушают безликие голоса ученых, записанные на диктофонной пленке, пленки приносят курьерши. Только раз в году девушки покидают свой железобетонный монастырь и веселятся, а доктор Брид раздает им плитки шоколада.
– Они тоже служат науке, – подтвердил доктор Брид, – хотя, наверно, ни слова из записей не понимают. Благослови их бог всех, всех…
18. САМОЕ ЦЕННОЕ НА СВЕТЕ
Когда мы вошли в кабинет доктора Брида, я попытался привести в порядок свои мысли, чтобы взять толковое интервью. Но я обнаружил, что мое умственное состояние ничуть не улучшилось. А когда я стал задавать доктору Бриду вопрос о дне, когда сбросили бомбу я также обнаружил, что мои мозговые центры, ведающие контактами с внешней средой, затуманены алкоголем еще с той ночи, проведенной в баре. Какой бы вопрос я ни задавал, всегда выходило, что я считаю создателей атомной бомбы уголовными преступниками, соучастниками в подлейшем убийстве.
Сначала доктор Брид удивлялся, потом очень обиделся. Он отодвинулся от меня и ворчливо буркнул:
– По моему, вы не очень то жалуете ученых – Я бы не сказал этого, сэр.
– Вы так ставите вопросы, словно хотите вынудить у меня признание, что все ученые – бессердечные, бессовестные, узколобые тупицы, равнодушные ко всему остальному человечеству, а может быть, и вообще какие то нелюди.
– Пожалуй, это слишком резко – По всей вероятности, ничуть не резче вашей будущей книжки Я считал, что вы задумали честно и объективно написать биографию доктора Феликса Хониккера, что для молодого писателя в наше время, в наш век, задача чрезвычайно значительная. Оказывается, ничего похожего, и вы сюда явились с предубеждением, представляя себе ученых какими то психопатами, Откуда вы это взяли? Из комиксов, что ли?
– Ну, хотя бы от сына доктора Хониккера – От которого из сыновей?
– От Ньютона, – сказал я. У меня с собой было письмо малютки Ньюта, и я показал это письмо доктору Бриду – Кстати, он и вправду такой маленький?
– Не выше подставки для зонтов, – сказал доктор Брид, читая письмо и хмурясь.
– А двое других детей нормальные?
– Конечно! К сожалению, должен вас разочаровать, но ученые производят на свет таких же детей, как и все люди.
Я приложил все усилия, чтобы успокоить доктора Брида, убедить его, что я и в самом деле стремлюсь создать для себя правдивый образ доктора Хониккера:
– Цель моего приезда – как можно точнее записать все, что вы мне расскажете о докторе Хониккере. Письмо Ньютона – только начало поисков, я непременно сверю его с тем, что вы мне сообщите.
– Мне надоели люди, не понимающие, что такое ученый, что именно делает ученый.
– Постараюсь изжить это непонимание.
– Большинство людей у нас в стране даже не представляют себе, что такое чисто научные исследования.
– Буду очень благодарен, если вы мне это объясните.
– Это не значит искать усовершенствованный фильтр для сигарет, или более мягкие бумажные салфетки, или более устойчивые краски для зданий – нет, упаси бог! Все у нас говорят о научных исследованиях, а фактически никто ими не занимается.
Мы одна из немногих компаний, которая действительно приглашает людей для чисто исследовательской работы. Когда другие компании хвастают, что у них ведется научная работа, они имеют в виду коммерческих техников – лаборантов в белых халатах, которые работают но всяким поваренным книжкам и выдумывают новый образец «дворника» для новейшей модели «олдсмобиля»
– А у вас?
– А у нас, и еще в очень немногих местах, людям платят за то, что они расширяют познание мира и работают только для этой цели.
– Это большая щедрость со стороны вашей компании – Никакой щедрости тут нет. Новые знания – самое ценное на свете. Чем больше истин мы открываем, тем богаче мы становимся.
Будь я уже тогда последователем Боконона, я бы от этих слов просто взвыл
19. КОНЕЦ ГРЯЗИ
– Вы хотите сказать, что в вашей лаборатории никому не указывают, над чем работать? – спросил я доктора Брида – Никто даже не предлагает им работать над чем то?
– Конечно, предложения поступают все время, но не в природе настоящего ученого обращать внимание на любые предложения. У него голова набита собственными проектами, а нам только это и нужно.
– А кто нибудь когда нибудь предлагал доктору Хониккеру какие то свои проекты?
– Конечно Особенно адмиралы и генералы. Они считали его каким то волшебником который одним мановением палочки может сделать Америку непобедимой. Они приносили сюда всякие сумасшедшие проекты, да и сейчас приносят. Единственный недостаток этих проектов в том, что на уровне наших теперешних знаний они не срабатывают. Предполагается, что ученые калибра доктора Хониккера могут восполнить этот пробел. Помню, как незадолго до смерти Феликса его изводил один генерал морской пехоты, требуя, чтобы тот сделал что нибудь с грязью.
– С грязью?!
– Чуть ли не двести лет морская пехота шлепала по грязи, и им это надоело, – сказал доктор Брид. – Генерал этот, как их представитель, считал, что одним из достижений прогресса должно быть избавление морской пехоты от грязи.
– Как же это он себе представлял?
– Чтобы грязи не было. Конец всякой грязи.
– Очевидно, – сказав я, пробуя теоретизировать. – это можно сделать при помощи огромных количеств каких нибудь химикалий или тяжелых машин…
– Нет, генерал именно говорил о какой нибудь пилюльке или крошечном приборчике. Дело в том, что морской пехоте не только осточертела грязь, но им надоело таскать на себе тяжелую выкладку. Им хотелось носить что нибудь легонькое.
– Что же на это сказал доктор Хониккер?
– Как всегда, полушутя, а Феликс все говорил полушутя, он сказал, что можно было бы найти крохотное зернышко – даже микроскопическую кроху, – от которой бесконечные болота, трясины, лужи, хляби и зыби затвердевали бы, как этот стол.
Доктор Брид стукнул своим веснушчатым старческим кулаком по письменному столу. Письменный стол у него был полуовальный, стальной, цвета морской волны:
– Один моряк мог бы нести на себе достаточное количество вещества, чтобы высвободить застрявший в болотах бронетанковый дивизион. По словам Феликса, все вещество, (потребное для этого, могло бы уместиться у одного моряка под ногтем мизинца.
– Но это невозможно.
– Это вы так думаете. И я бы так сказал, и любой другой тоже.
А для Феликса, с его полушутливым подходом ко всему, это казалось вполне возможным. Чудом в Феликсе было то, что он всегда – и я искренне надеюсь, что вы об этом упомянете в своей книге, – он всегда подходил к старым загадкам, как будто они совершенно новые.
– Сейчас я чувствую себя Франсиной Пефко, – сказал я, – или сразу всеми барышнями из девичьего бюро. Даже доктор Хониккер не сумел бы объяснить мне, каким образом что то умещающееся под ногтем мизинца может превратить болото в твердое, как ваш стол, вещество.
– Но я вам говорил, как прекрасно Феликс все умел объяснять.
– И все таки…
– Он мне все сумел объяснить, – сказал доктор Брид. – И я уверен, что смогу объяснить и вам. В чем задача? В том, чтобы вытащить морскую пехоту из болот, так?
– Так.
– Отлично, – сказал доктор Брид, – слушайте же внимательно.
Начнем.
20. ЛЕД ДЕВЯТЬ
– Различные жидкости, – начал доктор Брид, – кристаллизуются, то есть замораживаются, различными путями, то есть их атомы различным путем смыкаются и застывают в определенном порядке.
Старый доктор, жестикулируя веснушчатыми кулаками, попросил меня представить себе, как можно по разному сложить пирамидку пушечных ядер на лужайке перед зданием суда, как по разному укладывают в ящики апельсины.
– Вот так и с атомами в кристаллах, и два разных кристалла того же вещества могут обладать совершенно различными физическими свойствами.
Он рассказал мне, как на одном заводе вырабатывали крупные кристаллы оксалата этиленовой кислоты.
– Эти кристаллы, – сказал он, – применялись в каком то техническом процессе. Но однажды на заводе обнаружили, что кристаллы, выработанные этим путем, потеряли свои прежние свойства, необходимые на производстве. Атомы складывались и сцеплялись, то есть замерзали, по иному. Жидкость, которая кристаллизовалась, не изменялась, но сами кристаллы для использования в промышленности уже не годились.
Как это вышло, осталось тайной. Теоретически «злодеем» была частица, которую доктор Брид назвал зародыш. Он подразумевал крошечную частицу, определившую нежелательное смыкание атомов в кристалле. Этот зародыш, взявшийся неизвестно откуда, научил атомы новому способу соединения в спайки, то есть новому способу кристаллизации, замораживания.
– Теперь представьте себе опять пирамидку пушечных ядер или апельсины в ящике, – сказал доктор Брид. И он мне объяснил, как строение нижнего слоя пушечных ядер или апельсинов определяет сцепление и спайку всех последующих слоев. Этот нижний слой и есть зародыш того, как будет себя вести каждое следующее пушечное ядро, каждый следующий апельсин, и так до бесконечного количества ядер или апельсинов.
– Теперь представьте себе, – с явным удовольствием продолжал доктор Брид, – что существует множество способов кристаллизации, замораживания воды. Предположим, что тот лед, на котором катаются конькобежцы и который кладут в коктейли – мы можем назвать его «лед один», – представляет собой только один из вариантов льда. Предположим, что вода на земном шаре всегда превращалась в лед один, потому что ее не коснулся зародыш, который бы направил ее, научил превращаться в лед два, лед три, лед четыре… И предположим, – тут его старческий кулак снова стукнул по столу, – что существует такая форма – назовем ее лед девять кристалл, твердый, как этот стол, с точкой плавления или таяния, скажем, сто градусов по Фаренгейту, нет, лучше сто тридцать градусов.
– Ну, хорошо, это я еще понимаю, – сказал я.
И тут доктора Брида прервал шепот из приемной, громкий, внушительный шепот. В приемной собралось девичье бюро.
Девушки собирались петь.
И они запели, как только мы с доктором Бридом показались в дверях кабинета. Все девушки нарядились церковными хористками: они сделали себе воротники из белой бумаги, приколов их скрепками. Пели они прекрасно.
Я чувствовал растерянность и сентиментальную грусть. Меня всегда трогает это редкостное сокровище – нежность и теплота девичьих голосов.
Девушки пели: «О светлый город Вифлеем». Мне никогда не забыть, как выразительно они пропели: «Страх и надежда прошлых лет вернулись к нам опять».
Всегда рядом.
|
| |
| |
| Lita | Дата: Среда, 02.11.2011, 14:58 | Сообщение # 6 |
|
Друг
Группа: Администраторы
Сообщений: 9617
Награды: 178
Репутация: 192
Статус: Offline
| 21. МОРСКАЯ ПЕХОТА НАСТУПАЕТ
Когда доктор Брид с помощью мисс Фауст раздал девушкам шоколадки, мы с ним вернулись в кабинет.
Там он продолжал рассказ.
– Где мы остановились? А а, да! – И старик попросил меня представить себе отряд морской пехоты США в забытой богом трясине. – Их машины, их танки и гаубицы барахтаются в болоте, – жалобно сказал он, – утопая в вонючей жиже, полной миазмов.
Он поднял палец и подмигнул мне:
– Но представьте себе, молодой человек, что у одного из моряков есть крошечная капсула, а в ней – зародыш льда девять, в котором заключен новый способ перегруппировки атомов, их сцепления, соединения, замерзания. И если этот моряк швырнет этот зародыш в ближайшую лужу?..
– Она замерзнет? – угадал я.
– А вся трясина вокруг лужи?
– Тоже замерзнет.
– А другие лужи в этом болоте?
– Тоже замерзнут.
– А вода и ручьи в замерзшем болоте?
– Вот именно – замерзнут! – воскликнул он. – И морская пехота США выберется из трясины и пойдет в наступление!
11. МОЛОДЧИК ИЗ ЖЕЛТОЙ ПРЕССЫ
– А есть такое вещество? – спросил я.
– Да нет же, нет, нет, нет. – Доктор Брид опять потерял всякое терпение. – Я рассказал вам все это только потому, чтобы вы представили себе, как Феликс совершенно по новому подходил даже к самым старым проблемам. Я вам рассказал только то, что Феликс рассказал генералу морской пехоты, который пристал к нему насчет болот.
Обычно Феликс обедал в одиночестве в кафетерии. По неписаному закону никто не должен был садиться к его столику, чтобы не прерывать ход его мыслей. Но этот генерал ворвался, пододвинул себе стул и стал говорить про болота. И я вам только передал, что Феликс тут же, с ходу, ответил ему.
– Так, значит… значит, этого вещества на самом деле нет?
– Я же вам только что сказал – нет и нет! – вспылил доктор Брид. – Феликс вскоре умер. И если бы вы слушали внимательно то, что я пытался объяснить вам про наших ученых, вы бы не задавали таких вопросов! Люди чистой науки работают над тем, что увлекает их, а не над тем, что увлекает других людей.
– А я все думаю про то болото…
– А вы бросьте думать об этом! Я только взял болото как пример, чтобы вам объяснить все, что надо.
– Если ручьи, протекающие через болото, превратятся в лед девять, что же будет с реками и озерами, которые питаются этими ручьями?
– Они замерзнут. Но никакого льда девять нет!
– А океаны, в которые впадают замерзшие реки?
– Ну и они, конечно, замерзнут! – рявкнул он. – Уж не разлетелись ли вы продать прессе сенсационное сообщение про лед девять? Опять повторяю – его не существует.
– А ключи, которые питают замерзшие реки и озера, а все подземные источники, питающие эти ключи…
– Замерзнут, черт побери! – крикнул он. – Ну, если бы я только знал, что имею дело с молодчиком из желтой прессы, – сказал он, величественно подымаясь со стула, – я бы не потратил на вас ни минуты.
– А дождь?
– Коснулся бы земли и превратился в твердые катышки, в лед девять, и настал бы конец света. А сейчас настал конец и нашей беседе! Прощайте!
23. ПОСЛЕДНЯЯ ПОРЦИЯ ПИРОЖКОВ
Но по. крайней мере в одном доктор Брид ошибался: лед девять существовал.
И лед девять существовал на нашей Земле.
Лед девять был последнее, что подарил людям Феликс Хониккер, перед тем как ему было воздано по заслугам.
Ни один человек не знал, что он делает. Никаких следов он не оставил.
Правда, для создания этого вещества потребовалась сложная аппаратура, по она уже существовала в научно исследовательской лаборатории. Доктору Хониккеру надо было только обращаться к соседям, одалживать у них то один, то другой прибор, надоедая им по добрососедски, пока он, так сказать, не испек последнюю порцию пирожков.
Он сделал сосульку льда дeвять! Голубовато белого цвета. С температурой таяния сто четырнадцать и четыре десятых по Фаренгейту.
Феликс Хониккер положил сосульку в маленькую бутылочку и сунул бутылочку в карман. И уехал к себе на дачу, на мыс Код, с тремя детьми, собираясь встретить там рождество.
Анджеле было тридцать четыре, Фрэнку – двадцать четыре, крошке Ньюту – восемнадцать лет.
Старик умер в сочельник, успев рассказать своим детям про лед девять.
Его дети разделили кусочек льда девять между собой.
24. ЧТО ТАКОЕ ВАМПИТЕР
Тут мне придется объяснить, что Боконон называет вампитером.
Вампитер есть ось всякого карасса. Нет карасса без вампитера, учит вас Боконон, так же как нет колеса без оси.
Вампитером может служить что угодно – дерево, камень, животное, идея, книга, мелодия, святой Грааль. Но что бы ни служило этим вампитером, члены одного карасса вращаются вокруг него в величественном хаосе спирального облака.
Разумеется, орбита каждого члена карасса вокруг их общего вампитера – чисто духовная орбита. Не тела их, а души описывают круги. Как учит нас петь Боконон:
Кружимся, кружимся – и все на месте:
Ноги из олова, крылья из жести.
Но вампитеры уходят, и вампитеры приходят, учит нас Боконон.
В каждую данную минуту у каждого карасса фактически есть два вампитера: один приобретает все большее значение, другой постепенно его теряет.
И я почти уверен, что, пока я разговаривал с доктором Бридом в Илиуме, вампитером моего карасса, набиравшим силу, была эта кристаллическая форма воды, эта голубовато белая драгоценность, этот роковой зародыш гибели, называемый лед девять.
В то время как я разговаривал с доктором Бридом в Илиуме, Анджела, Фрэнклин и Ньютон Хониккеры уже владели зародышами льда девять, зародышами, зачатыми их отцом, так сказать, осколками мощной глыбы.
И я твердо уверен, что дальнейшая судьба этих трех осколков льда девять была основной заботой моего карасса,
Всегда рядом.
|
| |
| |
| Lita | Дата: Среда, 02.11.2011, 15:02 | Сообщение # 7 |
|
Друг
Группа: Администраторы
Сообщений: 9617
Награды: 178
Репутация: 192
Статус: Offline
| 25. САМОЕ ГЛАВНОЕ В ЖИЗНИ ДОКТОРА ХОНИККЕРА
Вот все, что я могу пока сказать о вампитере моего карасса.
После неприятного интервью с доктором Бридом в научно исследовательской лаборатории Всеобщей сталелитейной компании я попал в руки мисс Фауст. Ей было приказано вывести меня вон.
Однако я уговорил ее сначала показать мне лабораторию покойного доктора Хониккера.
По пути я спросил ее. хорошо ли она знала доктора Хониккера.
Лукаво улыбнувшись, она ответила мне откровенно и очень неожиданно:
– Не думаю, что его можно было легко узнать. Понимаете, когда люди говорят, что знают кого то хорошо или знают мало, они обычно имеют в виду всякие тайны, которые им либо поверяли, либо нет. Они подразумевают всякие подробности семейной жизни, интимные дела, любовные истории, – сказала эта милая старушка. – И в жизни доктора Хониккера было все, что бывает у каждого человека, но для него это было не самое главное.
– А что же было самое главное? – спросил я – Доктор Брид постоянно твердит мне, что главным для доктора Хониккера была истина.
– Но вы как будто не согласны с ним?
– Не знаю – согласна или не согласна. Но мне просто трудно понять, как истина сама по себе может заполнить жизнь человека.
Мисс Фауст вполне созрела, чтобы понять учение Боконона.
26. ЧТО ЕСТЬ БОГ!
Вам когда нибудь приходилось разговаривать с доктором Хониккером? – спросил я мисс Фауст.
– Ну конечно! Я часто с ним говорила.
– А вам особо запомнился какой нибудь разговор?
– Да, однажды он сказал: он ручается головой, что я не смогу сказать ему какую нибудь абсолютную истину. А я ему говорю: «Бог есть любовь».
– А он что?
– Он сказал: «Что такое бог? Что такое любовь?»
– Гм…
– Но знаете, ведь бог действительно и есть любовь, – сказала мисс Фауст, – что бы там ни говорил доктор Хониккер.
27. ЛЮДИ С МАРСА
Комната, служившая лабораторией доктору Хониккеру помещалась на шестом самом верхнем, этаже здания.
Поперек двери был протянут алый шнур, на стене медная дощечка с надписью, объяснявшей, почему эта комната считается святилищем:
В ЭТОЙ КОМНАТЕ ДОКТОР ФЕЛИКС ХОНИККЕР, ЛАУРЕАТ НОБЕЛЕВСКОЙ ПРЕМИИ ПО ФИЗИКЕ, ПРОВЕЛ ПОСЛЕДНИЕ ДВАДЦАТЬ ВОСЕМЬ ЛЕТ ЖИЗНИ.
ТАМ, ГДЕ БЫЛ ОН, ПРОХОДИЛ ПЕРЕДНИЙ КРАЙ СОВРЕМЕННОЙ НАУКИ.
ЗНАЧЕНИЕ ЭТОГО ЧЕЛОВЕКА В ИСТОРИИ ВСЕГО ЧЕЛОВЕЧЕСТВА ПОКА ЕЩЕ ОЦЕНИТЬ НЕВОЗМОЖНО
Мисс Фауст предложила отстегнуть алый шнур, чтобы я мог войти в помещение и ближе соприкоснуться с обитавшими там призраками, если они еще остались.
Я согласился.
– Тут все как при нем, – сказала она, – только на одном из столов валялись резиновые ленты.
– Резиновые ленты?
– Не спрашивайте зачем И вообще не спрашивайте, зачем все это нужно.
Старик оставил в лаборатории страшнейший беспорядок. Но мое внимание первым делом привлекло множество дешевых игрушек, разбросанных на полу. Бумажный змей со сломанным хребтом.
Игрушечный гироскоп, закрученный веревкой и готовый завертеться.
И волчок. И трубка для пускания мыльных пузырей. И аквариум с каменным гротом и двумя черепахами.
– Он любил дешевые игрушечные лавки, – сказала мисс Фауст.
– Оно и видно.
– Несколько самых знаменитых своих опытов он проделал с оборудованием, стоившим меньше доллара.
– Грош сбережешь – заработаешь грош.
Было тут и немало обычного лабораторного оборудования, но оно казалось скучным рядом с дешевыми яркими игрушками.
На бюро доктора Хониккера лежала груда нераспечатанной корреспонденции.
– По моему, он никогда не отвечал на письма, – проговорила мисс Фауст. – Если человек хотел получить от него ответ, ему приходилось звонить по телефону или приходить сюда.
На бюро стояла фотография в рамке. Она была повернута ко мне обратной стороной, и я старался угадать, чей это портрет.
– Жена?
– Нет.
– Кто нибудь из детей?
– Нет.
– Он сам?
– Нет.
Пришлось взглянуть. Я увидел, что это была фотография скромного памятника военных лет перед зданием суда в каком то городишке. На мемориальной доске были перечислены имена жителей поселка, погибших на разных войнах, и я решил, что фото сделано ради этого. Имена можно было прочесть, и я уже решил было, что найду там фамилию Хониккер. Но ее там не было.
– Это одно из его увлечений, – сказала мисс Фауст.
– Что именно?
– Фотографировать, как сложены пушечные ядра на разных городских площадях. Очевидно, на этой фотографии они сложены как то необычно.
– Понимаю.
– Человек он был необычный.
– Согласен.
– Может быть, через миллион лет все будут такие умные, как он, все поймут, что он понимал. От среднего современного человека он отличался, как отличается житель Марса.
– А может быть, он и вправду был марсианин, – предположил я.
– Если так, то понятно, почему у него все трое детей такие странные.
28. МАЙОНЕЗ
Пока мы с мисс Фауст ждали лифта, чтобы спуститься на первый этаж, она сказала, что лишь бы не пришел пятый номер.
Не успел я ее спросить почему, как прибыл именно пятый номер.
Лифтером на нем служил престарелый, маленький негр по имени Лаймен Эндлесс Ноулз. Ноулз был сумасшедший – это сразу бросалось в глаза, потому что, стоило ему удачно сострить, он хлопал себя по заду и кричал: «Да с! Да с!»
– Здорово, братья антропоиды, лилейный носик и нос рулем! – приветствовал он мисс Фауст и меня. – Да с! Да с!
– Первый этаж, пожалуйста! – холодно бросила мисс Фауст.
Ноулзу надо было только закрыть двери и нажать кнопку, но именно это он пока что делать не собирался. А может быть, и вообще не собирался.
– Один человек мне говорил, – сказал старик, – что здешние лифты – это архитектура племени майя. А я до сих пор и не знал.
Я ему и говорю: кто же я тогда? Майонез? Да с! Да с! И пока он думал, что ответить, я его как стукну еще одним вопросом, а он как подскочит, башка у него как начнет работать! Да с! Да с!
– Нельзя ли нам спуститься, мистер Ноулз? – попросила мисс Фауст.
– Я его спрашиваю, – продолжал Ноулз, – тут у нас исследовательская лаборатория? Исследовать – значит идти по следу, верно? Значит, они нашли какой то след, а потом его потеряли, вот им и надо исследовать. Чего же они для такого дела выстроили целый домище с майонезовыми лифтами и набили его всякими психами? Чего они ищут? Какой след исследуют? Кто тут чего потерял? Да с! Да с!
– Очень интересно! – вздохнула мисс Фауст. – А теперь можно нам спуститься?
– А мы только спускаться и можем! – крикнул мистер Ноулз. – Тут верх, поняли? Попросите меня подняться, а я скажу – нет, даже для вас – не могу! Да с! Да с!
– Так давайте спустимся вниз! – сказала мисс Фауст.
– Погодите, сейчас. Этот джентльмен посетил бывшую лабораторию доктора Хониккера?
– Да, – сказал я. – Вы его знали?
– Ближе меня, – сказал он. – И знаете, что я сказал, когда он умер?
– Нет.
– Я сказал: «Доктор Хониккер не умер»
– Ну?
– Он перешел в другое измерение. Да с! Да с!
Ноулз нажал кнопку, и мы поехали вниз.
– А детей Хониккера вы знали?
– Ребята – бешеные щенята! – сказал он. – Да с! Да с!
Всегда рядом.
|
| |
| |
| Lita | Дата: Среда, 02.11.2011, 15:05 | Сообщение # 8 |
|
Друг
Группа: Администраторы
Сообщений: 9617
Награды: 178
Репутация: 192
Статус: Offline
| 29. УШЛИ, НО НЕ ЗАБЫТЫ
Еще одно мне непременно хотелось сделать в Илиуме. Я хотел сфотографировать могилу старика. Я зашел к себе в номер, увидал, что Сандра ушла, взял фотоаппарат и вызвал такси.
Сыпала снежная крупа, серая, въедливая. Я подумал, что могилка старика, засыпанная снежной крупой, хорошо выйдет на фотографии и, пожалуй, даже пригодится для обложки моей книги День, когда наступил конец света.
Смотритель кладбища объяснил мне, как найти могилы семьи Хониккеров.
– Сразу увидите, – сказал он, – на них самый высокий памятник на всем кладбище.
Он не соврал. Памятник представлял собой что то вроде мраморного фаллоса, двадцати футов вышиной и трех футов в диаметре. Он был весь покрыт изморозью.
– О, черт! – сказал я, выходя с фотокамерой из машины. – Ничего не скажешь – подходящий памятник отцу атомной бомбы. – Меня разбирал смех.
Я попросил водителя стать рядом с памятником, чтобы сравнить размеры. И еще попросил его соскрести изморозь, чтобы видно было имя покойного.
Он так и сделал.
И там, на колонне, шестидюймовыми буквами, богом клянусь, стояло одно слово:
МАМА
30. ТЫ УСНУЛА
– Мама? – не веря глазам, спросил водитель. Я еще больше соскреб изморозь, и открылся стишок:
Молю тебя, родная мать,
Нас беречь и охранять
Анджела Хониккер
А под этим стишком стоял другой:
Не умерла – уснула ты,
Нам улыбнешься с высоты,
И нам не плакать, а смеяться,
Тебе в ответ лишь улыбаться.
Френклин Хониккер
А под стихами в памятник был вделан цементный квадрат с отпечатком младенческой руки. Под отпечатком стояли слова:
Крошка Ньют
– Ну, ежели это мама, – сказал водитель, – так какую хреновину они поставили на папину могилку? – Он добавил не совсем пристойное предположение насчет того, какой подходящий памятник следовало бы поставить там.
Могилу отца мы нашли рядом. Там, как я потом узнал, по его завещанию был поставлен мраморный куб сорок на сорок сантиметров.
ОТЕЦ
Гласила надпись.
31. ЕЩЕ ОДИН БРИД
Когда мы выезжали с кладбища, водитель такси вдруг забеспокоился – в порядке ли могила его матери. Он спросил, не возражаю ли я, если мы сделаем небольшой крюк и взглянем на ее могилку.
Над могилой его матери стояло маленькое жалкое надгробие, впрочем, особого значения это не имело.
Но водитель спросил, не буду ли я возражать, если мы сделаем еще небольшой крюк, на этот раз он хотел заехать в лавку похоронных принадлежностей, через дорогу от кладбища.
Тогда я еще не был боконнстом и потому с неохотой дал согласие.
Конечно, будучи боконистом, я бы с радостью согласился пойти куда угодно по чьей угодно просьбе. «Предложение неожиданных путешествий есть урок танцев, преподанных богом», – учит нас Боконон.
Похоронное бюро называлось «Авраам Брид и сыновья». Пока водитель разговаривал с хозяином, я бродил среди памятников – еще безымянных, до поры до времени, надгробий.
В выставочном помещении я увидел, как развлекались в этом бюро: над мраморным ангелом висел венок из омелы. Подножие статуи было завалено кедровыми ветками, на шее ангела красовалась гирлянда электрических елочных лампочек, придавая памятнику какой то домашний вид.
– Сколько он стоит? – спросил я продавца.
– Не продается. Ему лет сто. Мой прадедушка, Авраам Брид, высек эту статую.
– Значит, ваше бюро тут давно?
– Очень давно.
– А вы тоже из семьи Бридов?
– Четвертое поколение в этом деле.
– Вы не родственник доктору Эйзе Бриду, директору научно исследовательской лабораторий?
– Я его брат. – Он представился:
– Марвин Брид.
– Как тесен мир, – заметил я.
– Особенно тут, на кладбище. – Марвин Брид был человек откормленный, вульгарный, хитроватый и сентиментальный.
32. ДЕНЬГИ ДИНАМИТ
– Я только что от вашего брата, – объяснил я Марвину Бриду. – Я – писатель. Я расспрашивал его про доктора Феликса Хониккера.
– Такого чудака поискать, как этот сукин сын. Это я не про брата, про Хониккера.
– Это вы ему продали памятник для его жены?
– Не ему – детям. Он тут ни при чем. Он даже не удосужился поставить камень на ее могилу. А потом, примерно через год после ее смерти, пришли сюда трое хониккеровских ребят – девочка высоченная такая, мальчик и малыш. Они потребовали самый большой камень за любые деньги, и у старших были с собой стишки, они хотели их высечь на камне. Хотите – смейтесь над этим памятником, хотите – нет, но для ребят это было таким утешением, какого за деньги не купишь. Вечно они сюда ходили, а цветы носили уж не знаю сколько раз в году.
– Наверно, памятник стоил огромных денег?
– Куплен на Нобелевскую премию. Две вещи были куплены на эти деньги – дача на мысе Код и этот памятник.
– На динамитные деньги? – удивился я, подумав о взрывчатой злобе динамита и совершенном покое памятника и летней дачи.
– Что?
– Нобель ведь изобрел динамит.
– Да всякое бывает…
Будь я тогда боконистом и распутывай невероятно запутанную цепь событий, которая привела динамитные деньги именно сюда, в похоронное бюро, я бы непременно прошептал: «Дела, дела, дела…»
Дела, дела, дела, шепчем мы, боконисты, раздумывая о том, как сложна и необъяснима хитрая механика нашей жизни.
Но, будучи еще христианином, я мог только сказать:
«Да, смешная штука жизнь».
– А иногда и вовсе не смешная, – сказал Марвин Брид.
Всегда рядом.
|
| |
| |
| Lita | Дата: Среда, 02.11.2011, 15:06 | Сообщение # 9 |
|
Друг
Группа: Администраторы
Сообщений: 9617
Награды: 178
Репутация: 192
Статус: Offline
| 33. НЕБЛАГОДАРНЫЙ ЧЕЛОВЕК
Я спросил Марвина Брида, знал ли он Эмили Хониккер, жену Феликса, мать Анджелы, Фрэнка и Ньюта, женщину, похороненную под чудовищным обелиском.
– Знал ли я ее? – Голос у него стал мрачным. – Знал ли я ее, мистер? Конечно же, знал. Я хорошо знал Эмили. Вместе учились в илиумской средней школе. Были вице председателями школьного комитета. Ее отец держал музыкальный магазин Она умела играть на любом инструменте А я так в нее втюрился, что забросил футбол, стал учиться играть на скрипке Но тут приехал домой на весенние каникулы мой старший братец Эйза, – он учился в Технологическом институте, – и я оплошал: познакомил его со своей любимой девушкой. – Марвин Брид щелкнул пальцами:
– Он ее и отбил, вот так, сразу. Тут я расколошматил свою скрипку – а она была дорогая, семьдесят пять долларов, – прямо об медную шишку на кровати, пошел в цветочный магазин, купил там шикарную коробку – в такой посылают розы дюжинами, – положил туда разбитую скрипку и отослал ее с посыльным.
– Она была хорошенькая?
– Хорошенькая? – повторил он. – Слушайте, мистер, когда я увижу на том свете первого ангела, если только богу угодно будет меня до этого допустить, так я рот разину не на красоту ангельскую, а только на крылышки за спиной, потому что красоту ангельскую я уже видал Не было человека во всем Илиуме, который в нее не влюбился бы, кто явно, а кто тайно. Она за любого могла выйти, только бы захотела. Он сплюнул на пол. А она возьми и выйди за этого голландца, сукина сына этого! Была невестой моего брата, а тут он явился, ублюдок этот Отнял ее у брата вот так! – Марвин Брид снова щелкнул пальцами – Наверно, это предательство и неблагодарность и вообще отсталость и серость называть покойника, да еще такого знаменитого человека, как Феликс Хониккер, сукиным сыном Знаю, все знаю, считалось, что он такой безобидный, такой мягкий, мечтательный, никогда мухи не обидит, и плевать ему на деньги, на власть, на шикарную одежду, на автомобили и всякое такое, знаю, как он отличался от всех нас, был лучше нас, такой невинный агнец, чуть ли не Христос чуть ли не сын божий.
Доводить до конца свою мысль Марвин Брид не стал, но я попросил его договорить.
– Как же так? сказал он, – Как же так? Он отошел к окну, выходившему на кладбищенские ворота. – Как же так? пробормотал он, глядя на ворота, на снежную слякоть и на хониккеровский обелиск, смутно видневшийся вдалеке.
Но как же так, – сказал он, – как же можно считать невинным агнцем человека, который помог создать атомную бомбу? И как можно называть добрым человека, который пальцем не пошевельнул, когда самая милая, самая красивая женщина на свете умирала от недостатка любви, от бесчувственного отношения. – Он весь передернулся. – Иногда я думаю, уж не родился ли он мертвецом?
Никогда не встречал человека, который настолько не интересовался бы жизнью. Иногда мне кажется: вот в чем вся наша беда – слишком много людей занимают высокие места, а сами трупы трупами.
34. ВИН ДИТ
Именно в этой мастерской надгробий я испытал свой первый вин дит. Вин дит – слово боконистское, и означает оно, что ты лично испытываешь внезапно толчок по направлению к боконизму, к пониманию того, что господь бог все про тебя знает и что у него есть довольно сложные планы, касающиеся именно тебя.
Мой вин дит имел отношение к мраморному ангелу под омеловым венком. Водитель такси вбил себе в голову, что должен во что бы то ни стало поставить эту статую на могилу своей матери. Он стоял перед статуей со слезами на глазах.
Высказавши свое мнение о Феликсе Хониккере, Марвин Брид снова уставился на кладбищенские ворота.
– Может, этот чертов голландец, сукин сын, и был современным святым – добавил он вдруг, – но черт меня раздери, если он хоть раз в жизни сделал не то, чего ему хотелось, и пропади я пропадом, если он не добивался всего, чего хотел. Музыка, – сказал он, помолчав.
– Простите?
– Вот почему она вышла за него замуж. У него, говорит, душа настроена на самую высокую музыку в мире, на музыку звездных миров – Он покачал головой. – Чушь!
Потом, взглянув на ворота, он вспомнил, как в последний раз видел Фрэнка Хоннккера, строителя моделей, мучителя насекомых в банке.
Да, Фрэнк, – сказал он.
А что?
В – последней раз я его, чудака несчастного, видал когда он бедняга, выходил из кладбищенских ворот похороны еще шли. Отца в могилу опустить не успели, а Фрэнк уже вышел за ворота. Поднял палец, как только первая машина показалась. Новый такой «понтиак» с номером штата Флорида. Машина остановилась. Фрэнк сел в нее, и больше никто в Илиуме в глаза его не видал.
– Я слышал – его полиция ищет.
– Да это случайно, недоразумение. Какой же Фрэнк преступник?
У него на это духу не хватит. Он только одно и умел делать – модели всякие. И на одной работе только и держался – у Джека, в лавке «Уголок любителя», он там и продавал всякие игрушечные модели, и сам их делал, и любителей учил, как самим сделать модель. Когда он отсюда уехал во Флориду, он получил место в мастерской моделей в Сарасате. Оказалось, что эта мастерская служила прикрытием для банды, которая воровала «кадиллаки», грузила их на списанные военные самолеты и переправляла на Кубу.
Вот как Фрэнка впутали в эту историю. Думается мне, что полиция его не нашла, потому что его уже нет в живых. Слишком много лишнего он услышал, пока приклеивал синдетиконом трубы на игрушечный крейсер «Миссури».
– А вы не знаете, где теперь Ньют?
– Как будто у сестры, в Индианаполисе. Знаю только, что он спутался с этой лилипуткой и его выгнали с первого курса медицинского факультета в Корнелле. Да разве можно себе представить, чтобы карлик стал доктором? А дочка в этой несчастной семье выросла огромная, нескладная, больше шести футов ростом. И ваш этот знаменитый мудрец не дал девчонке кончить школу, взял ее из последнего класса, чтобы было кому о нем заботиться. Одно у нее было утешение – кларнет, она на нем играла в школьном оркестре «Сто бродячих музыкантов».
Когда она ушла из школы, – продолжал Брид, – ее никто никуда не приглашал. И подруг у нее не было, а ее отцу и в голову не приходило дать ей денег, ей и пойти было некуда. И знаете, что она делала?
– Нет – Запрется, бывало, вечером у себя в комнате, заведет пластинку и играет в унисон на кларнете. И по моему мнению, самое большое чудо нашего века – это то, что такая особа нашла себе мужа.
– Сколько хотите за этого ангела? – спросил водитель такси.
– Я же вам сказал – не продается – Наверно, сейчас уже никто из мастеров такую работу делать не умеет? – сказал я.
– У меня племянник есть, он все умеет, – сказал Брид, – сын Эйзы. Очень шел в гору, мог бы стать большим ученым. А тут сбросили бомбу на Хиросиму, и мальчик сбежал, напился, пришел ко мне, говорит: хочу работать резчиком по камню.
– Он у вас работает?
– Нет, он скульптор в Риме.
– Если бы вам дать хорошую цену, – сказал водитель, – вы бы продали этот памятник?
– Возможно. Но цена то ему немалая.
– А где тут надо высечь имя? – спросил водитель.
– Да тут имя уже есть, на подножии, – сказал Брид. Но мы не видели надписи, она была закрыта венками, сложенными у подножия статуи.
– Значит, заказ так и не востребовали? – спросил я.
– За него даже и не заплатили. Рассказывают так: этот немец, иммигрант, ехал с женой на запад, а она тут, в Илиуме, умерла от оспы. Он заказал этого ангела для надгробия жене и показал моему прадеду деньги, обещал хорошо заплатить. А потом его ограбили.
Вытащили у него все до последнего цента. У него только и осталось имущества, что та земля, которую он купил в Индиане за глаза. Он туда и двинулся, обещал, что вернется и заплатит за ангела.
– Но так и не вернулся? – спросил я.
– Нет. – Марвин Брид отодвинул ногой ветки, чтобы мы могли разглядеть надпись на пьедестале. Там была написана только фамилия. – И фамилия какая то чудная, – сказал он, – наверно, потомки этого иммигранта, если они у него были, уже американизировали свою фамилию. Наверно, они давно стали Джонсами, Блейками или Томсонами.
– Ошибаетесь, – пробормотал я.
Мне показалось, что комната опрокинулась и все стены, потолок и пол сразу разверзлись, как пасти пещер, открывая путь во все стороны, в бездну времен. И мне привиделось, в духе учения Боконона, единство всех странников мира: мужчин, женщин, детей, – единство во времени, в каждой его секунде.
– Ошибаетесь, – сказал я, когда исчезло видение.
– А вы знаете людей с такой фамилией?
– Да.
Эта фамилия была и моей фамилией.
35. «УГОЛОК ЛЮБИТЕЛЯ»
По дороге в гостиницу я увидел мастерскую Джека «Уголок любителя», где раньше работал Фрэнклин Хониккер. Я велел водителю остановиться и подождать меня.
Зайдя в лавку, я увидел самого Джека, хозяина всех этих крошечных паровозов, поездов, аэропланов, пароходов, фонарей, деревьев, танков, ракет, полисменов, пожарных, пап, мам, кошек, собачек, курочек, солдатиков, уток и коровок. Человек этот был мертвенно бледен, человек этот был суров, неопрятен и очень кашлял.
– Какой он был, Фрэнклин Хониккер? – повторил он мой вопрос и закашлялся долгим долгим кашлем. Он покачал головой, и видно было, что он обожает Фрэнка больше всех на свете. – На такой вопрос словами не ответишь. Лучше я вам покажу, что это был за мальчик. – Он снова закашлялся. – Поглядите, и сами поймете.
И он повел меня в подвел при лавке, где он жил. Там стояли двуспальная кровать, шкаф и электрическая плитка. Джек извинился за неубранную постель.
– От меня жена ушла вот уже с неделю. – Он закашлялся. – Все еще никак не приспособлюсь к такой жизни.
И тут он повернул выключатель, и ослепительный свет залил, дальний конец подвала.
Мы подошли туда и увидали, что лампа, как солнце, озаряла маленькую сказочную страну, построенную на фанере, на острове, прямоугольном, как многие города в Канзасе. И беспокойная душа, любая душа, которая попыталась бы узнать, что лежит за зелеными пределами этой страны, буквально упала бы за край света.
Все детали были так изумительно пропорциональны, так тонко выработаны и окрашены, что не надо было даже прищуриваться, чтобы поверить, что это жилье живых людей, все эти холмы, озера, реки, леса, города все, что так дорого каждому доброму гражданину своего края.
И повсюду тонким узором вилась лапша железнодорожных путей.
– Взгляните на двери домиков, – с благоговением сказал Джек.
– Чисто сделано. Точно.
– У них дверные ручки настоящие, и молоточком можно постучаться.
– Черт!
– Вы спрашивали, что за мальчик был Фрэнклин Хониккер. Это он выстроил. – Джек задохнулся от кашля.
– Все сам?
– Ну, я тоже помогал, но все делалось по его чертежам. Этот мальчишка – гений.
– Да, ничего не скажешь.
– Братишка у него был карлик, слыхали?
– Слыхал. Он снизу кое что припаивал.
– Да, все как настоящее.
– Не так это легко, да и не за ночь все выстроили.
– Рим тоже не один день строился.
– У этого мальчика, в сущности, семьи и не было, понимаете?
– Да, мне так говорили.
– Тут был его настоящий дом. Он тут провел тыщу часов, если не больше. Иногда он и не заводил эти поезда, просто сидел и глядел, как мы с вами сейчас.
– Да, тут есть на что поглядеть. Прямо путешествие в Европу, столько тут всякого, если посмотреть поближе.
– Он такое видел, что нам с вами и не заметить. Вдруг сорвет какой нибудь холмик – ну совсем как настоящий, для нас с вами. И правильно сделает. Устроит озеро на месте холмика, поставит мостик, и все станет раз в десять красивей, чем было.
– Такой талант не всякому дается.
– Правильно! – восторженно крикнул Джек. Но этот порыв ему дорого обошелся – он страшно закашлялся. Когда кашель прошел, слезы все еще лились у него из глаз. – Слушайте, – сказал он, ведь я говорил мальчику, пусть бы пошел в университет, выучился на инженера, смог бы работать на Американскую летную компанию или еще на какое нибудь предприятие, покрупнее – вот где его придумки нашли бы настоящую поддержку.
– По моему, вы тоже здорово поддерживали его.
– Добро бы так, хотелось бы, чтоб так оно и было, – вздохнул Джек – Но у меня средств не хватало. Я ему давал материалы, когда мог, но он почти все покупал сам на свои заработки, он работал там, наверху, у меня в лавке. Ни гроша на другое не тратил никогда не пил, не курил, с девушками не знался, по автомобилям с ума не сходил.
– Побольше бы таких в нашей стране.
Джек пожал плечами:
– Что ж поделаешь… Наверно, бандиты там, во Флориде, его прикончили. Боялись, что он проговорится.
– Да, я тоже так думаю.
Джек вдруг не выдержал и заплакал.
– Наверно, они и представления не имели, сукины дети, – всхлипнул он, – кого они убивают.
36. МЯУ
Во время своей поездки в Илиум и за Илиум – она заняла примерно две недели, включая рождество, – я разрешил неимущему поэту по имени Шерман Кребс бесплатно пожить в моей нью йоркской квартире. Моя вторая жена бросила меня из за того, что с таким пессимистом, как я, оптимистке жить невозможно.
Кребс был бородатый малый, белобрысый иисусик с глазами спаниеля. Я с ним близко знаком не был. Встретились мы на коктейле у знакомых, и ои представился как председатель Национального комитета поэтов и художников в защиту немедленной ядерной войны. Он попросил убежища, не обязательно бомбоубежища, и я случайно смог ему помочь.
Когда я вернулся в свою квартиру, все еще взволнованный странным предзнаменованием невостребованного мраморного ангела в Илиуме, я увидел, что в моей квартире эти нигилисты устроили форменный дебош. Кребс выехал, но перед уходом ои нагнал счет на триста долларов за междугородные переговоры, прожег в пяти местах мой диван, убил мою кошку, загубил мое любимое деревце и сорвал дверцу с аптечки.
На желтом линолеуме моей кухни он написал чем то, что оказалось экскрементами, такой стишок:
Кухня что надо,
Но душа не рада
Без
Му со ро про вода.
И еще одно послание было начертано губной помадой прямо на обоях над моей кроватью. Оно гласило:
«Нет и нет, нет, нет, говорит цыпа дрипа!»
А на шее убитой кошки висела табличка. На ней стояло. «Мяу!»
Кребса я с тех пор не встречал И все же я чувствую, что и он входит в мой карасс. А если так, то он служил ранг рангом. А ранг ранг, по учению Боконона, – это человек, который отваживает других людей от определенного образа мыслей тем, что примером своей собственной ранг ранговой жизни доводит этот образ мыслей до абсурда.
Быть может, я уже отчасти был склонен считать, что в предзнаменовании мраморного ангела не стоит искать смысла, и склонен сделать вывод, что вообще все на свете – бессмыслица. Но когда я увидел, что наделал , у меня нигилист Кребс, особенно то, что он сделал с моей чудной кошкой, всякий нигилизм мне опротивел.
Какие то силы не пожелали, чтобы я стал нигилистом. И миссия Кребса, знал он это или нет, была в том, чтобы разочаровать меня в этой философии. Молодец, мистер Кребс, молодец.
Всегда рядом.
|
| |
| |
| Lita | Дата: Среда, 02.11.2011, 15:08 | Сообщение # 10 |
|
Друг
Группа: Администраторы
Сообщений: 9617
Награды: 178
Репутация: 192
Статус: Offline
| 37. НАШ СОВРЕМЕННИК – ГЕНЕРАЛ МАЙОР
И вдруг в один прекрасный день, в воскресенье, я узнал, где находился беглец от правосудия, создатель моделей. Великий Вседержитель и Вельзевул жуков в банке, – словом, узнал, где найти Фрэнклина Хониккера.
Он был жив!
Узнал я это из специального приложения к «Нью Йорк санди таймс». Это была платная реклама некой банановой республики. На обложке вырисовывался профиль самой душераздирающе прекрасной девушки на свете.
За профилем девушки бульдозеры срезали пальмы, расчищая широкий проспект. В конце проспекта высились стальные каркасы трех новых зданий.
«Республика Сан Лоренцо процветает! – говорилось в тексте на обложке. – Здоровый, счастливый, прогрессивный, свободолюбивый красавец народ непреодолимо привлекает как американских дельцов, так и туристов».
Но читать весь проспект я не торопился. С меня было достаточно девушки на обложке – более чем достаточно, потому что я влюбился в нее с первого взгляда. Она была очень юная, очень серьезная и вся светилась пониманием и мудростью.
Кожа у нее была шоколадная. Волосы – золотой лен.
Звали ее, как говорилось на обложке, Мона Эймонс Монзано. Она была приемной дочерью диктатора острова Сан Лоренцо.
Я открыл проспект, надеясь найти еще фотографии изумительной мадонны – полукровки.
Вместо них я нашел портрет диктатора острова, Мигеля «Папы»
Монзано, – гориллы лет под восемьдесят.
Рядом с портретом «Папы» красовалась фотография узкоплечего, остролицего, очень невзрослого юноши. На нем был ослепительно белый военный мундир с чем то вроде аксельбантов, усыпанных драгоценными камнями Под близко поставленными глазами виднелись большие синие круги. Очевидно, он всю жизнь требовал, чтобы парикмахеры брили ему затылок и виски и не трогали макушку И он отрастил себе огромный жесткий кок, что то вроде невероятно высокого волосяного куба с перманентом.
Подпись под этим малопривлекательным юнцом говорила, что это генерал майор Фрэнклин Хониккер, министр науки и прогресса республики Сан Лоренцо.
Ему было двадцать шесть лет.
38. АКУЛЬЯ СТОЛИЦА МИРА
Как я узнал из проспекта, приложенного к нью йоркскому «Санди тайме», остров Сан Лоренцо имел пятьдесят миль в длину и двадцать – в ширину Население составляло четыреста пятьдесят тысяч душ, «беззаветно преданных идеалам Свободного мира».
Наивысшей точкой острова была вершина горы Маккэйб – одиннадцать тысяч футов над уровнем моря Столица острова – город Боливар – являлась «…сугубо современным городом, расположенным у гавани, могущей вместить весь флот Соединенных Штатов. Главный экспорт – сахар, кофе, бананы, индиго и кустарные изделия».
«А спортсмены рыболовы признали Сан Лоренцо первой в мире столицей по промыслу акул»
Я не мог понять, каким образом Фрэнклин Хониккер, не окончивший даже средней школы, получил такое шикарное место. Но мое недоумение отчасти рассеялось, когда я прочел очерк о Сан Лоренцо, подписанный «Папой» Монзано.
«Папа» писал, что Фрэнк является архитектором, создавшим «генеральный план Сан Лоренцо», включающий новые дороги, сельскую электрификацию, очистительные сооружения, отели, госпитали, клиники, железные дороги – словом, все строительство.
И хотя очерк был краток и явно подредактирован, «Папа» пять раз назвал Фрэнка сыном – «кровью от крови» – доктора Феликса Хониккера.
Эта фраза отдавала каким то людоедством. Видно, «Папа» хотел сказать, что Фрэнк – плоть от плоти старого колдуна.
39. ФАТА МОРГАНА
Немного света пролил еще один очерк в проспекте, очень цветистый очерк под названием «Что дал Сан Лоренцо одному американцу». Написан он был, несомненно, подставным лицом, но автором значился генерал майор Фрэнклин Хониккер.
В этом очерке Фрэнк рассказывал, как он очутился один на полузатонувшей семидесятифутовой яхте в Карибском море. Как он там очутился и почему оказался в одиночестве, он не объяснил. Он намекнул, однако, что пунктом отправления была Куба.
"Роскошное прогулочное судно гибло, и вместе с ним – моя бессмысленная жизнь, – говорилось в очерке. – За четыре дня я съел только две галеты и одну чайку. Плавники акул людоедов бороздили теплое море вокруг меня, иглозубые баракуды вспенивали волны.
Я поднял взор к творцу, готовый принять любую участь, предначертанную им. И моему взору открылась сияющая вершина над облаками Может быть, это была фата моргана, жестокий обман, мираж?"
Я тут же посмотрел в словаре «Фата Моргана» и узнал, что так действительно называется мираж по имени Морганы Ле Фей, волшебницы, жившей на дне озера. Она прославилась тем, что появлялась в Мессинском проливе, между Калабрией и Сицилией Короче говоря, фата моргана – глупый вымысел поэтов.
А то, что Фрэнк увидел со своего тонущего суденышка, была вовсе не жестокая Фата Моргана, а вершина горы Маккэйб. И ласковые волны вынесли яхту Фрэнка на каменистый берег Сан Лоренцо, словно сам всевышний направил его туда.
Фрэнк ступил на берег твердой пятой и спросил, где он находится. В очерке даже не упоминалось, что у этого сукина сына был с собой в карманном термосе осколок льда девять.
Беспаспортного Фрэнка посадили в тюрьму города Боливара. Там его посетил «Папа» Монзано, который пожелал узнать, не кровный ли родственник Фрэнк бессмертного доктора Феликса Хониккера.
«Я подтвердил, что я – его сын, – говорилось в очерке. – И с этой минуты все пути на Сан Лоренцо были для меня открыты».
40. ОБИТЕЛЬ НАДЕЖДЫ И МИЛОСЕРДИЯ
Случилось так, должно было так случиться, как сказал бы Боконон, что один журнал заказал мне очерк о Сан Лоренцо. Но очерк касался не «Папы» Монзано и не Фрэнка. Я должен был написать о докторе Джулиане Касле, американском сахарозаводчике – миллионере, который в сорок лет, последовав примеру доктора Альберта Швейцера, основал бесплатный госпиталь в джунглях и посвятил всю жизнь страдальцам другой расы.
Госпиталь Касла назывался «Обитель Надежды и Милосердия в джунглях». Джунгли эти находились на Сан Лоренцо, среди диких зарослей кофейных деревьев, на северном склоне горы Маккэйб.
Когда я полетел на Сан Лоренцо, Джулиану Каслу было шестьдесят лет.
Двадцать лет он вел абсолютно бескорыстную жизнь.
Предыдущие, корыстные, годы он был знаком читателям иллюстрированных журнальчиков не меньше, чем Томми Манвиль, Адольф Гитлер, Бенито Муссолини и Барбара Хаттон. Прославился он развратом, пьянством, бешеным вождением машины и уклонением от военной службы. Он обладал невероятным талантом швырять на ветер миллионы, принося этим человечеству одни несчастья.
Он был женат пять раз, но произвел на свет только одного сына.
Этот единственный сын, Филипп Касл, был директором и владельцем отеля, где я собирался остановиться. Отель назывался «Каса Мона», в честь Моны Эймонс Монзано, светловолосой негритянки, изображенной на проспекте, приложенном к «Нью Йорк санди тайме». «Каса Мона», новый отель, и был одним из трех новых зданий, на фоне которых красовался портрет Моны. И хотя я еще не понимал, что какие то ласковые волны уже влекут меня к берегам Сан Лоренцо, я чувствовал, что меня влечет любовь.
Я представлял себе любовь с Моной Эймонс Монзано, и этот мираж, эта Фата Моргана стала страшной силой в моей бессмысленной жизни. Я вообразил, что она сможет дать мне гораздо больше счастья, чем до сих пор удавалось другим женщинам.
Всегда рядом.
|
| |
| |
| Lita | Дата: Среда, 02.11.2011, 15:10 | Сообщение # 11 |
|
Друг
Группа: Администраторы
Сообщений: 9617
Награды: 178
Репутация: 192
Статус: Offline
| 41. КАРАСС НА ДВОИХ
На самолете из Майами в Сан Лоренцо кресла стояли по три в ряд. Случилось так – должно было так случиться, – что моими соседями оказались Хорлик Минтон, новый американский посол в республике Сан Лоренцо, и его жена, Клэр. Оба они были седые, хрупкие и кроткие.
Минтон рассказал мне, что он профессиональный дипломат, но титул посла получил впервые. До сих пор, рассказывал он, они с женой служили в Боливии, Чили, Японии, Франции, Югославии, Египте, Южно Африкаской Республике, Ливии и Пакистане.
Это была влюбленная пара. Они непрестанно развлекали друг друга, обмениваясь маленькими дарами: видом, на который стоило взглянуть из окна самолета, занятными или поучительными строками из прочитанного, случайными воспоминаниями из прошлого. Они были, как мне кажется, безукоризненным образцом того, что Боконон называет дюпрасс, что значит карасс из двух человек.
«Настоящий дюпрасс, – учит нас Боконон, – никто не может нарушить, даже дети, родившиеся от такого союза».
Поэтому я, исключая Минтонов из моего личного карасса, из карасса Франка, карасса Ньюта, карасса Анджелы, из карасса Лаймона Эндлесса Ноулза, из карасса Шермана Кребса.
Карасс Минтонов был аккуратный карассик, созданный для двоих.
– Должно быть, вы очень довольны? – сказал я Минтону.
– Чем же это я должен быть доволен?
– Довольны, что достигли ранга посла.
По сочувственному взгляду, которым Минтон обменялся с женой, я понял, что сморозил глупость. Но они снизошли ко мне.
– Да, – вздохнул Минтон, – я очень доволен. – Он бледно улыбнулся. – Я глубоко польщен.
И на каждую тему, которую я затрагивал, реакция была такой же. Мне никак не удавалось расшевелить их хоть немножко.
Например:
– Вы, наверное, говорите на многих языках, – сказал я.
– О да, на шести и семи мы оба, – сказал Минтон.
– Вам, наверно, это очень приятно?
– Что именно?
– Ну, то, что вы можете разговаривать с таким количеством людей разных национальностей – Очень приятно, – сказал Минтон равнодушно.
– Очень приятно, – подтвердила его жена.
И они снова занялись толстой рукописью, отпечатанной на машинке и разложенной между ними, на ручке кресла.
– Скажите, пожалуйста, – спросил я немного погодя, – вот вы так много путешествовали, как по вашему: люди, по существу, везде примерно одинаковы или нет?
– Гм! – сказал Минтон.
– Считаете ли вы, что люди, по существу, везде одинаковы?
Он посмотрел на жену, убедился, что она тоже слышала мой вопрос, и ответил:
– По существу, да, везде одинаковы.
– Угу, – сказал я.
Кстати, Боконон говорит, что люди одного дюпрасса всегда умирают через неделю друг после друга. Когда пришел смертный час Минтонов, они умерли в одну и ту же секунду.
42. ВЕЛОСИПЕДЫ ДЛЯ АФГАНИСТАНА
В хвосте самолета был небольшой бар, и я отправился туда выпить. И там я встретил еще одного соотечественника американца, Г. Лоу Кросби из Эванстона, штат Иллинойс, и его супругу Хэзел.
Это были грузные люди, лет за пятьдесят. Голоса у них были громкие, гнусавые. Кросби рассказал мне, что у него был велосипедный завод в Чикаго и что он ничего, кроме черной неблагодарности, от своих служащих не видал Теперь он решил основать дело в более благодарном Сан Лоренцо.
– А вы хорошо знаете Сан Лоренцо? – спросил я.
– До сих пор в глаза не видал, но все, что я о нем слышал, мне нравится, – сказал Лоу Кросби. – У них там дисциплина. У них там есть какая то устойчивость, на нее можно рассчитывать из года в год. Ихнее правительство не подстрекает каждого стать эдаким оригиналом писсантом, каких еще свет не видал.
– Как?
– Да там, в Чикаго, черт их дери, никто не занимается обыкновенным производством велосипедов. Там теперь главное – человеческие взаимоотношения. Эти болваны только и ломают себе головы, как бы сделать всех людей счастливыми. Выгнать никого нельзя ни в коем случае, а если кто случайно и сделает велосипед, так профсоюз сразу тебя обвинит в жестокости, в бесчеловечности и правительство тут же конфискует этот велосипед за неуплату налогов и отправит в Афганистан какому нибудь слепцу.
– И вы считаете, что в Сан Лоренцо будет лучше?
– Не считаю, а знаю, будь я проклят. Народ там такой нищий, такой пуганый и такой невежественный, что у них еще ум за разум не зашел.
Кросби спросил меня, как моя фамилия и чем я занимаюсь Я назвал себя, и его жена Хэзел сразу определила по фамилии, что я из Индианы. Она тоже была родом из Индианы.
– Господи боже, – сказала она, – да вы из хужеров ?
Я подтвердил, что да.
– Я тоже из хужеров, – завопила она – Нельзя стыдиться, что ты хужер!
– А я и не стыжусь, – сказал я, – и не знаю, кто этого может стыдиться.
– Хужеры молодцы. Мы с Лоу дважды объехали вокруг света, и всюду, куда ни кинь, наши хужеры всем командуют.
– Отрадно слышать.
– Знаете управляющего новым отелем в Стамбуле?
– Нет.
– Он тоже хужер. А военный, ну, как его там, в Токио…
– Атташе, – подсказал ее муж.
– И он – хужер, – сказала Хэзел. – И новый посол в Югославии…
– Тоже хужер?
– И не только он, но и голливудский сотрудник «Лайфа». И тот самый, в Чили…
– И он хужер?
– Куда ни глянь – всюду хужеры в почете, – сказала она.
– Автор «Бен Гура» тоже был из хужеров.
– И Джеймс Уиткомб Райли.
– И вы тоже из Индианы? – спросил я ее мужа.
– Не ее… Я из Штата Прерий. «Земля Линкольна» , как говорится.
– Если уж на то пошло, – важно заявила Хэзел, – Линкольн тоже был из хужеров. Он вырос в округе Спенсер.
– Правильно, – сказал я.
– Не знаю, что в них есть, в хужерах, – сказала Хэзел, – но что то в них, безусловно, есть. Взялся бы кто нибудь составить список, так весь мир ахнул бы.
– Тоже правда, – сказал я.
Она крепко вцепилась в мою руку:
– Нам, хужерам, надо держаться друг дружки.
– Верно.
– Ты зови меня «мамуля».
– Что оо?
– Я, как встречу молодого хужера, сразу прошу его: «Зови меня мамуля».
– Угу…
– Ну, скажи же! – настаивала она.
– Мамуля…
Она улыбнулась и выпустила мою руку. Стрелка обошла круг.
Когда я назвал Хэзел мамулей, механизм остановился, и теперь Хэзел снова стала его накручивать для встречи со следующим хужером.
То, что Хэзел как одержимая искала хужеров по всему свету, – классический пример ложного карасса, кажущегося единства какой то группы людей, бессмысленного по самой сути, с точки зрения божьего промысла, классический пример того, что Боконон назвал гранфаллон. Другие примеры гранфаллона – всякие партии, к примеру Дочери американской Революции, Всеобщая электрическая компания и Международный орден холостяков – и любая нация в любом месте в любое время.
И Боконон приглашает нас спеть вместе с ним так:
Что такое гранфаллон? Хочешь ты узнать,
Надо с шарика тогда пленку ободрать!
43. ДЕМОНСТРАТОР
Лоу Кросби считал, что диктаторское правительство – зачастую очень неплохая система. Сам он вовсе не был скверным человеком, не был он и дураком. Ему были свойственны грубоватые, мужицкие повадки в отношениях с людьми, но многое из того, что он высказывал насчет недисциплинированного человечества, было не только забавно, но и правдиво.
Однако в одном важном пункте его покидал и здравый смысл, и чувство юмора – это когда он касался вопроса, для чего, в сущности, люди живут на земле.
Он был твердо уверен, что живут они для того, чтобы делать для него велосипеды.
– Надеюсь, что в Сан Лоренцо будет ничуть не хуже, чем рассказывали, – сказал я.
– А мне достаточно поговорить только с одним человеком, и сразу узнаю, так это или не так. Если «Папа» Монзано у себя на острове даст честное слово в чем бы то ни было, значит, так оно и есть. И так оно и будет.
– А мне особенно нравится, – сказала Хэзел, – что все они говорят по английски и все они христиане. Это настолько упрощает все.
– Знаете, как они там борются с преступностью? – спросил меня Кросби.
– Нет.
– У них там вообще нет преступников. «Папа» Монзано сумел всякое преступление сделать таким отвратительным, что человека тошнит при одной мысли о нарушении закона. Я слышал, что там можно положить бумажник посреди улицы, вернутся через неделю – и бумажник будет лежать на месте нетронутый.
– Ого!
– А знаете, как называют за кражу?
– Нет.
– Крюком, – сказал он. – Никаких штрафов, никаких условных осуждений, никакой тюрьмы на один месяц. За все – крюк. Крюк за кражу, крюк за убийство, за поджог, за измену, за насилие, за непристойное подглядывание. Нарушишь закон любой ихний закон, – и тебя ждет крюк. И дураку понятно, почему Сан Лоренцо – самая добропорядочная страна на свете.
– А что это за крюк?
– Ставят виселицу, понятно? Два столба с перекладиной. Потом берут громадный железный крюк вроде рыболовного и спускают с перекладины. Потом берут того, у кого хватило глупости преступить закон, и втыкают крюк ему в живот с одной стороны так, чтобы вышел с другой, – и все! Он и висит там, проклятый нарушитель, черт его дери!
– Боже правый!
– Я же не говорю, что это хорошо, – сказал Кросби, – но нельзя сказать, что это – плохо. Я и то иногда подумываю: а не уничтожило бы и у нас что нибудь вроде этого преступность среди несовершеннолетних. Правда, для нашей демократии такой крюк что то чересчур… Публичная казнь – дело более подходящее. Повесить бы парочку преступников из тех, что крадут автомашины, на фонарь перед их домом с табличкой на шее: «Мамочка, вот твой сынок!»
Разика два проделать это, и замки на машинах отойдут в область предания, как подножки и откидные скамеечки.
– Мы эту штуку видали в музее восковых фигур в Лондоне, – сказала Хэзел.
– Какую штуку? – спросил я.
– Крюк. Внизу, в комнате ужасов, восковой человек висел на крюке. До того похож на живого, что меня чуть не стошнило.
– Гарри Трумен там совсем не похож на Гарри Трумэна, – сказал Кросби.
– Простите, что вы сказали?
– В кабинете восковых фигур, – сказал Кросби, – фигура Трумэна совсем на него не похож.
– А другие почти все похожи, – сказала Хэзел.
– А на крюке висел кто нибудь определенный? – спросил я ее.
– По моему, нет, просто какой то человек.
– Просто демонстратор? – спросил я.
– Ага. Все было задернуто черным бархатным занавесом, отдернешь – тогда все видно. На занавесе висело объявление – детям смотреть воспрещалось.
– И все равно они смотрели, – сказал Кросби. – Пришло много ребят, и все смотрели.
– Что им объявление, ребятам, – сказала Хэзел. – Им начхать.
– А как дети реагировали, когда увидели, что на крюке висит человек? – спросил я.
– Как? – сказала Хэзел. – Так же, как и взрослые. Подойдут, посмотрят, ничего не скажут и пойдут смотреть дальше.
– А что там было дальше?
– Железное кресло, где живьем зажарили человека, – сказал Кросби. – Его за то зажарили, что он убил сына.
– Но после того, как его зажарили, – беззаботно сказала Хэзел, – выяснилось, что сына убил вовсе не он.
44. СОЧУВСТВУЮЩИЙ КОММУНИСТАМ
Когда я вернулся на свое место, к дюпрассу Клэр и Хорлика Минтонов, я уже знал о них кое какие подробности. Меня информировало семейство Кросби.
Кросби не знали Минтона, но знали о его репутации. Они были возмущены его назначением в посольство Сан Лоренцо. Они рассказали мне, что Минтон когда то был уволен госдепартаментом за снисходительное отношение к коммунизму, но прихвостни коммунистов, а может быть, и кое кто похуже, восстановили его на службе.
– Очень приятный бар там, в хвосте, – сказал я Минтону, усаживаясь рядом с ним.
– Гм? – Они с женой все еще читали толстую рукопись, лежавшую между ними.
– Славный там бар.
– Прекрасно. Очень рад.
Оба продолжали читать, разговаривать со мной им явно было неинтересно. И вдруг Минтон обернулся ко мне с кисло сладкой улыбкой и спросил:
– А кто он, в сущности, такой?
– Вы про кого?
– Про того господина, с которым вы беседовали в баре. Мы хотели пройти туда, выпить чего нибудь, и у самой двери услыхали ваш разговор. Он говорил очень громко, этот господин. Он сказал, что я сочувствую коммунистам.
– Он фабрикант велосипедов, Лоу Кросби, – сказал я и почувствовал, что краснею.
– Меня уволили за пессимизм. Коммунизм тут ни при чем.
– Его выгнали из за меня, – сказала его жена. – Единственной весомой уликой было письмо, которое я написала в «Нью Йорк тайме» из Пакистана.
– О чем же вы писали?
– О многом, – сказала она, – потому что я была ужасно расстроена тем, что американцы не могут себе представить, как это можно быть неамериканцем, да еще быть неамериканцем и гордиться этим.
– Понятно.
– Но там была одна фраза, которую они непрестанно повторяли во время проверки моей лояльности, – вздохнул Минтон. "Американцы, – процитировал он из письма жены в «Нью Йорк тайме», – без конца ищут любви к себе в таких местах, где ее быть не может, и в таких формах, какие она никогда не может принять.
Должно быть, корни этого явления надо искать далеко в прошлом".
Всегда рядом.
|
| |
| |
| Lita | Дата: Среда, 02.11.2011, 15:11 | Сообщение # 12 |
|
Друг
Группа: Администраторы
Сообщений: 9617
Награды: 178
Репутация: 192
Статус: Offline
| 45. ЗА ЧТО НЕНАВИДЯТ АМЕРИКАНЦЕВ
Письмо Клэр Минтон было напечатано в худшие времена деятельности сенатора Маккарти, и ее мужа уволили через двенадцать часов после появления письма в газете.
– Но что же такого страшного было в письме? – спросил я.
– Высшая форма измены, – сказал Минтон, – это утверждение, что американцев вовсе не обязательно обожают всюду, где бы они ни появились, что бы ни делали. Клэр пыталась доказать, что, проводя свою внешнюю политику, американцы скорее должны исходить из реально существующей ненависти к ним, а не из несуществующей любви.
– Кажется, американцев во многих местах и вправду не любят.
– Во многих местах разных людей не любят. В своем письме Клэр только указала, что и американцев, как всяких людей, тоже могут ненавидеть н глупо считать, что они почему то должны быть исключением. Но комитет по проверке лояльности никакого внимания на это не обратил. Они только одно и увидали, что мы с Клэр почувствовали, что американцев не любят.
– Что ж, я рад, что все кончилось хорошо.
– Хм м? – хмыкнул Минтон.
– Ведь все в конце концов обошлось, – сказал я, – и вы сейчас направляетесь в посольство, где будете сами себе хозяевами.
Минтон с женой обменялись обычным своим дюпрассовским взглядом, полным сожаления ко мне. Потом Минтон сказал:
– Да. Пойдем по радуге – найдем горшок с золотом.
46. КАК БОКОНОН УЧИТ ОБРАЩАТЬСЯ С КЕСАРЕМ
Я заговорил с Минтонами о правовом положении Фрэнклина Хоннккера: в конце концов, он был не только важной шишкой в правительстве «Папы» Монзано, но и скрывался от правительства США.
– Все зачеркнуто, – сказал Минтон. – Он больше не гражданин США и на своем теперешнем месте делает много полезного, так что все в порядке.
– Он отказался от американского гражданства?
– Каждый, кто объявляет себя приверженцем чужого правительства, или служит в его вооруженных силах, или занимает там государственную должность, теряет свое гражданство. Прочтите ваш паспорт. Нельзя человеку превратить свою биографию в бульварный романчик из иностранной жизни, как сделал Френк, и по прежнему прятаться под крылышко дяди Сэма.
– А в Сан Лоренцо к нему хорошо относятся?
Минтон взвесил в руке толстую рукопись, которую они читали с женой.
– Пока не знаю. По этой книге как будто нет.
– Что это за книга?
– Это единственный научный труд, написанный о Сан Лоренцо.
– Почти научный, – сказала Клэр.
– Почти научный, – повторил Минтон. – Он пока еще не опубликован. Это один из пяти существующих экземпляров. – Он передал рукопись мне и сказал, чтобы я ее посмотрел.
Я открыл книгу на титульном листе и увидал, что называется она САН ЛОРЕНЦО. География. История. Народонаселение.
Автором книги был Филипп Касл, хозяин отеля, сын Джулиана Касла, того великого альтруиста, к которому я направлялся.
Я раскрыл книгу наугад. И она случайно открылась на главе о человеке, объявленном на острове вне закона, – о святом Бокононе.
На открывшейся странице была цитата из Книг Боконона. Слова бросились в глаза, запали в душу и оказались мне очень по душе.
Это была парафраза евангельских слов: «Воздай Кесарю кесарево».
По Боконону, эти слова читались так:
«Не обращай внимания на Кесаря. Кесарь не имеет ни малейшего понятия о том, что на самом деле происходит вокруг».
47. ДИНАМИЧЕСКОЕ НАПРЯЖЕНИЕ
Я так увлекся книгой Джулиана Касла, что даже не поднял глаз, когда мы на десять минут приземлились в Сан Хуане, Пуэрто Рико.
Я даже не поднял глаз, когда кто то за моей спиной взволнованно шепнул, что в самолет сел лилипут.
Немного погодя я оглянулся, ища лилипута, но его не было видно. Только прямо перед супругами Кросби сидела, как видно, новая пассажирка – женщина с лошадиным лицом и обесцвеченными волосами. Рядом с ней кресло казалось пустым, и в этом кресле, конечно, мог скрываться лилипут – оттуда и макушки видно не было.
Но меня заинтересовал Сан Лоренцо, его земля, его история, его народ, так что я особенно и не стал искать лилипута. В конце концов, лилипуты могут развлечь человека в пустые или спокойные минуты, а я был всерьез взволнован теорией Боконона, которую он называл динамическое напряжение; интересно, как он понимал совершенное равновесие между добром и злом.
Когда я впервые увидел термин «динамическое напряжение», я засмеялся, так сказать, высокомерным смехом. Судя по книге молодого Касла, это был любимый термин Боконона, и я подумал, что знаю то, чего Боконон не знает: термин этот был давно опошлен Чарлзом Атласом, автором заочного курса «Как развить мускулатуру?».
Но, бегло перелистывая книгу, я узнал, что Боконон точно знал, кто такой Чарлз Атлас. Боконон, оказывается, сам был приверженцем школы развития мускулатуры.
Чарлз Атлас был убежден, что мускулатуру можно развить без гирь и пружин, простым противопоставлением одной группы мышц другой.
Боконон был убежден, что здоровое общество можно построить, только противопоставив добро злу и поддерживая высокое напряжение между тем и другим.
И в книге Касла я прочел впервые стих, или калипсо, Боконона.
Он звучал так:
«Папа» Монзано, он полон скверны,
Но без «Папиной» скверны я пропал бы,
Наверно,
Потому что теперь по сравнению с ним
Гадкий старый Боконон считается святым.
48. СОВСЕМ КАК СВЯТОЙ АВГУСТИН
Как я узнал из книги Касла, Боконон родился в 1891 году. Он был негр, епископального вероисповедания, британский подданный с острова Тобаго.
При крещении ему дали имя Лайонел Бойд Джонсон.
Он был младшим из шести детей в состоятельной семье.
Богатство его семьи началось с того, что дед Боконона нашел спрятанное пиратами сокровище, стоившее четверть миллиона долларов. Сокровище, как предполагали, принадлежало Черной Бороде – Эдварду Тичу.
Семья Боконона вложила сокровище Черной Бороды в асфальт, копру, какао, скот и птицу.
Юный Лайонел Бойд Джонсон учился в епископальной школе, окончил ее прекрасно и больше, чем другие, интересовался церковной службой. Но в молодости, несмотря на любовь ко всяким церемониям, он был порядочным гулякой, потому что в четырнадцатом калипсо он приглашает нас петь вместе с ним так:
Когда я молод был,
Я был совсем шальной,
Я пил и девушек любил,
Как Августин святой.
По Августин лишь к старости
Причислен был к святым,
Так, значит, к старости могу
И я сравниться с ним.
И если мне в святые
Придется угодить,
Уж ты, мамаша, в обморок
Гляди не упади!
Всегда рядом.
|
| |
| |
| Lita | Дата: Среда, 02.11.2011, 15:14 | Сообщение # 13 |
|
Друг
Группа: Администраторы
Сообщений: 9617
Награды: 178
Репутация: 192
Статус: Offline
| 49. РЫБКА, ВЫБРОШЕННАЯ ЗЛЫМ ПРИБОЕМ
К 1911 году интеллектуальные притязания Лайонела Бойда Джонсона настолько возросли, что он решился отправиться один на шхуне под названием «Туфелька» из Тобаго в Лондон. Он поставил себе целью получить высшее образование.
Он поступил в Лондонский институт экономики и политических наук.
Его занятия были прерваны первой мировой войной. Он пошел в пехоту, отлично воевал, был произведен в офицеры, четыре раза награжден. Во второй битве на Ипре он был отравлен газами, два года провел в госпитале и потом был уволен с военной службы.
И снова в одиночестве он поплыл в Тобаго на своей «Туфельке».
В восьмидесяти милях от дома его остановила и обыскала немецкая подлодка У 99. Он был взят в плен, а его суденышко немцы использовали как мишень для учебной стрельбы. Но перед погружением подлодку обнаружил и захватил английский эсминец «Ворон».
Джонсон вместе с немецкой командой были взяты на борт эсминца, а лодка У 99 потоплена.
«Ворон» направлялся в Средиземное море, но так и не дошел туда. Корабль потерял управление и только беспомощно болтался на волнах или описывал огромные круги. Наконец его прибило к Островам Зеленого Мыса.
Джонсон прожил на этих островах восемь месяцев, ожидая какой нибудь возможности попасть в западное полушарие.
Наконец он поступил матросом на рыболовецкое судно, которое занималось контрабандной перевозкой иммигрантов в Нью Бедфорд, штат Массачусетс. Судно потерпело крушение возле Ньюпорта на Род Айленде.
К этому времени у Джонсона сложилось убеждение, будто что то гонит его куда то, по какой то причине. Поэтому он на некоторое время остался в Ньюпорте – ему хотелось узнать, не нашел ли он тут свою судьбу. Он работал садовником и плотником в знаменитом имении Рэмфордов.
За это время он успел насмотреться на многих высоких гостей семейства Рэмфордов, среди которых были Дж. П. Морган, генерал Дж. Першинг, Франклин Делано Рузвельт, Энрико Карузо, Уоррен Гамалиель Гардинг и Гарри Гудини . За это время окончилась первая мировая война, убившая десять миллионов и ранившая двадцать, среди них и самого Джонсона.
Когда война окончилась, молодой гуляка, наследник Рэмфордов, Ремингтон Рэмфорд Четвертый, решил совершить путешествие на своей яхте «Шехеразада» вокруг света с заходом в Испанию, Францию, Италию, Грецию, Египет, Индию, Китай и Японию. Он пригласил Джонсона плыть с ним первым помощником кашпана, и Джонсон согласился.
Много чудес повидал Джонсон во время этого плавания.
Но «Шехерезада» налетела на рифы в тумане у входа в бомбейскую гавань, и из всего экипажа спасся один Джонсон. Он прожил в Индии два года и стал там приверженцем Ганди. Его арестовали за то, что он возглавил группу демонстрантов, протестовавших против господства англичан: они ложились на рельсы и останавливали поезда. Когда Джонсона выпустили из тюрьмы, его на казенный счет отправили домой, в Тобаго.
Там он построил вторую шхуну, назвав ее «Туфслька 2».
И он плавал на ней – без цели, все ища бури, которая вынесла бы его туда, куда его безошибочно вела судьба.
В 1922 году он укрылся от урагана в Порт о Пренсе на Гаити, оккупированном тогда американской морской пехотой.
Там к нему обратился человек блестящих способностей, самоучка, идеалист, дезертир из морской пехоты, по имени Эрл Маккэйб. Маккэйб имел чин капрала. Он только что украл отпускные деньги своей роты. Он предложил Джонсону пятьсот долларов, чтобы тот переправил его в Майами.
И они пустились в плавание к Майами.
Но шквал разбил шхуну о скалы острова Сан Лоренцо. Суденышко пошло ко дну. Джонсон и Маккэйб в чем мать родила еле доплыли до берега. Сам Боконон описывает это приключение так:
Как рыбку, выбросил меня
На берег злой прибой,
Но вскоре я очнулся
И стал самим собой.
Он был восхищен этим тайным знамением – тем, что попал голым на незнакомый берег. И он решил не искушать судьбу – пусть будет, что будет, пусть все идет само собой, а он посмотрит, что еще может приключиться с голым человеком, выплеснутым на берег соленой волной.
И для него наступило второе рождение:
Будьте как дети,
Нам Библия твердит.
И я душой ребенок,
Хотя и стар на вид.
А прозвище Боконон он получил очень просто. Так произносили его имя – Джонсон – на островном диалекте английского языка.
Что же касается этого диалекта…
Диалект острова Сан Лоренцо очень легко понять, но очень трудно записать. Я сказал – легко понять, но это относится лично ко мне. Другим кажется, что этот диалект непонятен, как язык басков, так что, быть может, я понимаю его телепатически.
Филипп Касл в своей книге дает фонетический образец этого диалекта и делает это отлично. Он выбрал для этого санлоренцскую версию детской песенки: «Шалтай Болтай».
По настоящему это бессмертное произведение звучит так:
Шалтай Болтай сидел на стене,
Шалтай Болтай свалился во сне,
И вся королевская конница,
И вся королевская рать
Не может Шалтая, не может Болтая собрать.
На сан лоренцском диалекте, по утверждению Касла, эти строки звучат так:
Саратая Боротая сидера на сатене,
Саратая Боротая сварирася во сене,
И кося короревская конниса,
И вся короревская рати
Не могозет Саратая, не могозет Боротая соборати.
Вскоре после того, как Джонсон стал Бокононом, спасательную шлюпку с его шхуны выбросило на берег. Впоследствии эту шлюпку позолотили и сделали из нее кровать для самого главного правителя острова.
«Есть легенда, – пишет Филипп Касл, – что золотая шлюпка снова пустится в плавание, когда настанет конец света».
50. СЛАВНЫЙ КАРЛИК
Чтение биографии Боконона прервала жена Лоу Кросби, Хэзел.
Она остановилась в проходе около меня.
– Вы не поверите, – сказала она, – но я только что обнаружила у нас в самолете еще двух хужеров.
– Вот это да!
– Они не природные хужеры, но теперь они там живут. Они живут в Индианаполисе.
– Интересно!
– Хотите с ними познакомиться?
– А по вашему, это необходимо?
Вопрос ее удивил.
– Но они же из хужеров, как и вы!
– А как их фамилии?
– Фамилия женщины – Коннерс, а его фамилия Хониккер. Они брат и сестра, и он карлик. И очень славный карлик. – Она подмигнула мне:
– Хитрая бестия этот малыш.
– А он уже зовет вас мамулей?
– Я чуть было не попросила его звать меня так.
А потом раздумала – не знаю, может, это будет невежливо, он же карлик.
– Глупости!
51. О'КЕЙ, МАМУЛЯ!
И я пошел в хвост самолета – знакомиться с Анжелой Хониккер Коннерс и с Ньютоном Хониккером, членами моего карасса.
Анджела и была та обесцвеченная блондинка с лошадиной физиономией, которую я заметил раньше.
Ньют был чрезвычайно миниатюрный молодой человек, но в нем не было ничего странного. Очень складный, он казался Гулливером среди бробдингнегов и, как видно, был столь же наблюдателен и умен.
В руках у него был бокал шампанского, это входило в стоимость билета. Бокал был для него как небольшой аквариум для нормального человека, но он пил из него с элегантной непринужденностью, будто бокал был сделан специально для него.
И у этого маленького негодяя в чемодане находился термос с кристаллом льда девять, как и у его некрасивой сестры, а под ними – вода, божье творение – все Карибское море.
Хэзел с удовольствием перезнакомила всех хужеров и, удовлетворенная, оставила нас в покое.
– Но помните, – сказала она, уходя, – теперь зовите меня мамуля.
– О'кэй, мамуля!
– О'кэй, мамуля! – повторил Ньютон. Голосок у него был довольно тонкий, как и полагалось при таком маленьком горлышке.
Но он как то ухитрялся придать этому голоску вполне мужественное звучание.
Анджела упорно обращалась с Ньютоном как с младенцем, и он ей это милостиво прощал; я и представить себе не мог, что такое маленькое существо может держаться с таким непринужденным изяществом.
И Ньют и Анджела вспомнили меня, вспомнили мои письма и предложили пересесть к ним, на пустовавшее третье кресло.
Анджела извинилась, что не ответила мне.
– Я не могла вспомнить ничего такого, что было бы интересно прочесть в книжке. Конечно, можно было бы что то придумать про тот день, но я решила, что вам это не нужно. Вообще же, день был как день – самый обыкновенный.
– А ваш брат написал мне отличное письмо.
Анджела удивилась:
– Ньют написал письмо? Как же Ньют мог что либо вспомнить?
Она обернулась к нему:
– Душенька, но ведь ты ничего не помнишь про тот день, правда? Ты был тогда совсем крошкой.
– Нет, помню, – мягко возразил он.
– Жаль, что я не видела этого письма. – Она сказала это таким тоном, будто считала, что Ньют все еще был недостаточно взрослым, чтобы непосредственно общаться с внешним миром. По своей проклятой тупости Анджела не могла понять, что значит для Ньюта его маленький рост.
– Душечка, ты должен был показать мне письмо, – упрекнула она брата.
– Прости, – сказал Ньют, – я как то не подумал.
– Должна вам откровенно признаться, – сказала мне Анджела, – что доктор Брид не велел мне помогать вам в вашей работе. Он сказал, что вы вовсе не намерены дать верный портрет нашего отца.
По выражению ее лица я понял, что она мной недовольна.
Я успокоил ее как мог, сказав, что, по всей вероятности, книжка все равно никогда не будет написана и что у меня нет ясного представления, о чем там надо и о чем не надо писать.
– Но если вы когда нибудь все же напишете эту книгу, вы должны написать, что наш отец был святой, потому что это правда.
Я обещал, что постараюсь нарисовать именно такой образ, Я спросил, летят ли они с Ньютом на семейную встречу с Фрэнком в Сан Лоренцо.
– Фрэнк собирается жениться, – сказала Анджела. – Мы едем праздновать его обручение.
– Вот как? А кто же эта счастливая особа?
– Сейчас покажу, – сказала Анджела и достала из сумочки что то вроде складной гармошки из пластиката. В каждой складке гармошки помещалась фотография. Анджела полистала фотографии, и я мельком увидал малютку Ньюта на пляже мыса Код, доктора Феликса Хониккера, получающего Нобелевскую премию, некрасивых девочек близнецов, дочек Анджелы, и наконец Фрэнка, пускающего игрушечный самолет на веревочке.
И тут она показала мне фото девушки, на которой собирался жениться Фрэнк. С таким же успехом она могла бы ударить меня ногой в пах.
На фотографии красовалась Мона Эймонс Монзано – женщина, которую я любил.
52. СОВСЕМ БЕЗБОЛЕЗНЕННО
Развернув свою пластикатную гармошку, Анджела не собиралась ее складывать, пока не покажет все фотографии до единой.
– Тут все, кого я люблю, – заявила она.
Пришлось мне смотреть на тех, кого она любит. И все, кого она поймала под плексиглас, поймала, как окаменелых жучков в янтарь, все они были по большей части из нашего карасса. Ни единого гранфаллонца среди них не было.
Многие фотографии изображали доктора Феликса Хониккера, отца атомной бомбы, отца троих детей, отца льда девять.
Предполагаемый производитель великанши и карлика был совсем маленького роста.
Из всей коллекции Анджелиных окаменелостей мне больше всего понравилась та фотография, где он был весь закутан – в зимнем пальто, в шарфе, галошах и вязаной шерстяной шапке с огромным помпоном на макушке.
Эта фотография, дрогнувшим голосом объяснила мне Анджела, была сделана в Хайяннисе за три часа до смерти старика.
Фотокорреспондент какой то газеты узнал в похожем на рождественского деда старике знаменитого ученого.
– Ваш отец умер в больнице?
– Нет! Что вы! Он умер у нас на даче, в огромном белом плетеном кресле, на берегу моря. Ньют и Фрэнк пошли гулять по снегу у берега…
– Снег был какой то теплый, – сказал Ньют, – казалось, что идешь по флердоранжу. Удивительно странный снег. В других коттеджах никого не было…
– Один наш коттедж отапливался, – сказала Анджела.
– На мили вокруг – ни души, – задумчиво вспоминал Ньют, – и нам с Фрэнком на берегу повстречалась огромная черная охотничья собака, ретривер. Мы швыряли палки в океан, а она их приносила.
– А я пошла в деревню купить лампочек для елки. Мы всегда устраивали елку.
– Ваш отец любил, когда зажигали елку?
– Он никогда нам не говорил.
– По моему, любил, – сказала Анджела. – Просто он редко выражал свои чувства. Бывают такие люди.
– Бывают и другие, – сказал Ньют, пожав плечами.
– Словом, когда мы вернулись домой, мы нашли его в кресле, – сказала Анджела. Она покачала головой:
– Думаю, что он не страдал. Казалось, он спит. У него было бы другое лицо, если б он испытывал хоть малейшую боль.
Но она умолчала о самом интересном из всей этой истории. Она умолчала о том, что тогда же, в сочельник, она, Фрэнк и крошка Ньют разделили между собой отцовский лед девять.
Всегда рядом.
|
| |
| |
| Lita | Дата: Среда, 02.11.2011, 15:15 | Сообщение # 14 |
|
Друг
Группа: Администраторы
Сообщений: 9617
Награды: 178
Репутация: 192
Статус: Offline
| 53. ПРЕЗИДЕНТ ФАБРИ ТЕКА
Анджела настояла, чтобы я досмотрел фотографии до конца.
– Вот я, хотя сейчас трудно этому поверить, – сказала Анджела.
Она показала мне девочку – школьницу, шести футов ростом, в форме оркестрантки средней школы города Илиума, с кларнетом в руках. Волосы у нее были подобраны под мужскую шапочку. Лицо светилось застенчивой и радостной улыбкой.
А потом Анджела – женщина, которую творец лишил всего, чем можно привлечь мужчину, – показала мне фото своего мужа.
– Так вот он какой, Гаррисон С. Коннерс. – Я был потрясен. Муж Анджелы был поразительно красивый мужчина и явно сознавал это.
Он был очень элегантен, и ленивый блеск в его глазах выдавал донжуана.
– Что… Чем он занимается? – спросился.
– Он президент «Фабри Тека».
– Электроника?
– Этого я вам не могу сказать, даже если бы знала. Это сверхсекретная государственная служба.
– Вооружение?
– Ну, во всяком случае, военные дела.
– Как вы с ним познакомились?
– Он работал ассистентом в лаборатории у отца, а потом уехал в Индианаполис и организовал «Фабри Тек».
– Значит, ваш брак был счастливым завершением долгого романа?
– Нет, я даже не знала, замечает ли он, что я существую. Мне он казался очень приятным, но он никогда не обращал на меня внимания, до самой смерти отца. Однажды он заехал в Илиум. Я жила в нашем громадном старом доме, считая, что жизнь моя кончилась…
Дальше Анджела рассказала мне о страшных днях и неделях после смерти отца:
– Мы были одни, я и маленький Ньют, в этом огромном старом доме. Фрэнк исчез, и привидения шумели и гремели в десять раз громче, чем мы с Ньютом. Я не пожалела бы жизни, лишь бы снова заботиться об отце, возить его на работу и с работы, кутать, когда холодно, и раскутывать, когда теплело, заставлять его есть, платить по его счетам. Вдруг я оказалась без дела. Близких друзей у меня никогда не было. И рядом ни живой души, кроме Ньюта.
И вдруг, – продолжала она, – раздался стук в дверь, и появился Гаррисон Коннерс. Никого прекраснее я в жизни не видала. Он зашел, мы поговорили о последних часах отца и вообще о старых временах…
Анджела с трудом сдерживала слезы.
– Через две недели мы поженились.
54. НАЦИСТЫ, МОНАРХИСТЫ, ПАРАШЮТИСТЫ И ДЕЗЕРТИРЫ
Я вернулся на свое мест, чувствуя себя довольно погано оттого, что Фрэнк отбил у меня Мону Эймонс Монзано, и стал дочитывать рукопись Филиппа Касла.
В именном указателе я посмотрел Монзано, Мона Эймонс, но там было сказано: см. Эймонс Мона – и увидал, что ссылок на страницы там почти столько же, сколько после имени самого «Папы» Монзано.
За Эймонс Моной шел Эймонс Нестор. И я сначала посмотрел те несколько страниц, где упоминался Нестор, и узнал, что это был отец Моны, финн по национальности, архитектор.
Нестора Эймонса во время второй мировой войны сначала взяли в плен русские, а потом – немцы. Домой ему вернуться не разрешили и принудили работать в вермахте, в инженерных войсках, сражавшихся с югославскими партизанами. Он был взят в плен четниками – сербскими партизанами – монархистами, а потом захвачен партизанами, напавшими на четников.
Итальянские парашютисты, напавшие на партизан, освободили Эймонса и отправили его в Италию.
Итальянцы заставляли его строить укрепления в Сицилии. Он украл рыбачью лодку и добрался до нейтральной Португалии.
Там он познакомился с уклонявшимся от воинской повинности американцем по имени Джулиан Касл.
Узнав, что Эймонс архитектор, Касл пригласил его на остров Сан Лоренцо строить там для него госпиталь, который должен был называться «Обитель Надежды и Милосердия в джунглях». Эймонс согласился. Он построил госпиталь, женился на туземке по имени Селия, произвел на свет совершенство – свою дочь – и умер.
55. НЕ ДЕЛАЙ УКАЗАТЕЛЯ К СОБСТВЕННОЙ КНИГЕ
Что касается жизни Эймонс Моны, то указатель создавал путаную, сюрреалистическую картину множества противодействующих сил в ее жизни и ее отчаянных попыток выйти из под их влияния.
«Эймонс Мона, – сообщал указатель, – удочерена Монзано для поднятия его престижа, 194 199; 216; детство при госпитале „Обитель Надежды и Милосердия“, 63 81; детский роман с Ф.Каслом, 721; смерть отца, 89; смерть матери, 92; смущена доставшейся ей ролью национального символа любви, 80, 95, 166, 209, 247, 400 406, 566, 678; обручена с Филиппом Каслом, 193; врожденная наивность, 67 71, 80, 95, 166, 209, 274, 400 406, 566, 678; жизнь с Бокононом, 92 98, 196 197; стихи о…. 2, 26, 114, 119. 311, 316, 477, 501, 507, 555, 689, 718, 799, 800, 841, 846, 908, 971, 974; ее стихи, 89, 92, 193; убегает от Монзано, 197; возвращается к Монзаяо, 199; пытается изуродовать себя, чтобы не быть символом любви и красоты для островитян, 80, 95, 116, 209, 247, 400 406, 566, 678; учится у Боконона, 63 80; пишет письмо в Объединенные Нации, 200; виртуозка на ксилофоне, 71».
Я показал этот указатель Минтонам и спросил их, не кажется ли им, что он сам по себе – увлекательная биография, – биография девушки, против воли ставшей богиней любви. И неожиданно, как эта случается в жизни, я получил разъяснение специалистки: оказалось, что Клер Минтон в свое время была профессиональной составительницей указателей. Я впервые услышал, что есть такая специальность.
Она рассказала, что помогла мужу окончить колледж благодаря своим заработкам, что составление указателей хорошо оплачивается и что хороших составителей не так много.
Еще она сказала, что из авторов книг только самые что ни на есть любители берутся за составление указателей. Я спросил, какого она мнения о работе Филиппа Касла.
– Лестно для автора, оскорбительно для читателя, – сказала она – Говоря точнее, – добавила она со снисходительной любезностью специалистки, – сплошное самоутверждение, без оговорок. Мне всегда неловко, когда сам автор составляет указатель к собственной книге.
– Неловко?
– Слишком разоблачительная вещь такой указатель, сделанный самим автором, – поучительно сказала она. – Просто бесстыдная откровенность, конечно для опытного глаза.
– Она может определить характер по указателю! – сказал ее муж.
– Да ну? – сказал я. – Что же вы скажете о Филиппе Касле?
Она слегка улыбнулась:
– Неудобно рассказывать малознакомому человеку.
– О, простите!
– Он явно влюблен в эту Мону Эймонс Монзано.
– По моему, это можно сказать про всех мужчин из Сан Лоренцо.
– К отцу он испытывает смешанные чувства, – сказала она.
– Но это можно сказать о каждом человеке на земле, – слегка поддразнил ее я.
– Он чувствует себя в жизни очень неуверенно.
– А кто из смертных чувствует себя уверенно? – спросил я.
Тогда я не знал, что задаю вопрос совершенно в духе Боконона.
– И он никогда на ней не женится.
– Почему же?
– Я все сказала, что можно, – ответила она.
– Приятно встретить составителя указателей, уважающего чужие тайны, – сказал я.
– Никогда не делайте указателя к своим собственным книгам. – заключила она.
Боконон учит нас, что дюпрасс помогает влюбленной паре в уединенности их неослабевающей любви развить в себе внутреннее прозрение, подчас странное, но верное. Лишним доказательством этого был хитрый подход Минтонов к книжным указателям имен. И еще, говорит нам Боконон, дюпрасс рождает в людях некоторую самонадеянность. Минтоны и тут не были исключением.
Немного погодя Минтон встретился со мной в салоне самолета без жены и дал мне понять, как ему важно, чтобы я с уважением отнесся к сведениям, которые его жена умеет выудить из каждого указателя.
– Вы знаете, почему Касл никогда не женится на той девушке, хотя он любит ее и она любит его, хотя они и выросли вместе? – зашептал он.
– Нет, сэр, понятия не имею.
– Потому что он – гомосексуалист! – прошептал Минтон. – Она и это может узнать по указателю.
56. САМООКУПАЮЩЕЕСЯ БЕЛИЧЬЕ КОЛЕСО
Когда Лайонел Бойд Джонсон и капрал Эрл Маккэйб были выброшены голышом на берег Сан Лоренцо, читал я, их встретили люди, которым жилось куда хуже, чем им. У населения Сан Лоренцо не было ничего, кроме болезней, которые они ни лечить, ни назвать не умели. Напротив, Джонсон и Маккэйб владели бесценными сокровищами – грамотностью, целеустремленностью, любознательностью, наглостью, безверием, здоровьем, юмором и обширными знаниями о внешнем мире.
Как говорится в одном из калипсо:
Ох, какой несчастный
Тут живет народ!
Пива он не знает,
Песен не поет,
И куда ни сунься,
И куда ни кинь,
Все принадлежит католической церкви
Или компании «Касл и сын».
По словам Филиппа Касла, эта оценка имущественного положения Сан Лоренцо в 1922 году совершенно справедлива. Сахарная компания «Касл и сын» действительно была основана прадедом Филиппа Касла. К 1922 году компания владела каждым клочком плодородной земли на этом острове.
«Сахарная компания „Касл и Сын“ на Сан Лоренцо никогда не получала ни гроша прибыли, – пишет молодой Касл. – Но, не платя ничего рабочим за их работу, компания из года в год сводила концы с концами, зарабатывая достаточно, чтобы расплатиться с мучителями и угнетателями рабочих».
На острове царила анархия, кроме тех редких случаев, когда сахарная компания «Касл и Сын» решала что нибудь присвоить или что нибудь предпринять. В таких случаях устанавливался феодализм. Феодалами были надсмотрщики плантаций сахарной компании – белые, хорошо вооруженные мужчины из других частей света. Вассалов набирали из знатных туземцев, которые были готовы за мелкие подачки и пустяковые привилегии убивать, калечить или пытать своих сородичей по первому приказу. Духовную жажду туземцев, пойманных в это дьявольское беличье колесо, утоляла кучка сладкоречивых попов.
«Кафедральный собор Сан Лоренцо, взорванный в 1923 году, когда то считался в западном полушарии одним из чудес света, созданных руками человека», – писал Касл.
Всегда рядом.
|
| |
| |
| Lita | Дата: Среда, 02.11.2011, 15:17 | Сообщение # 15 |
|
Друг
Группа: Администраторы
Сообщений: 9617
Награды: 178
Репутация: 192
Статус: Offline
| 57. СКВЕРНЫЙ СОН
Никакого чуда в том, что капрал Маккэйб и Джонсон стали управлять островом, вовсе не было. Многие захватывали Сан Лоренцо, и никто им не мешал. Причина была проще простого: творец в неизреченной своей мудрости сделал этот остров совершенно бесполезным.
Фернандо Кортес был первым человеком, закрепившим на бумаге свою бесплодную победу над островом.
В 1519 году Кортес и его люди высадились там, чтобы запастись пресной водой, дали острову название, закрепили его за королем Карлом Пятым и больше туда не вернулись. Многие мореплаватели искали там золото и алмазы, пряности и рубины, ничего не находили, сжигали парочку туземцев для развлечения и острастки и плыли дальше.
"В 1682 году, когда Франция заявила притязания на Сан Лоренцо, – писал Касл, – испанцы не возражали. Когда датчане в 1699 году заявили притязания на Сан Лоренцо, французы не возражали. Когда голландцы заявили притязания на Сан Лоренцо в 1704, датчане не возражали. Когда Англия заявила притязания на Сан Лоренцо в 1706 м, ни один голландец не возражал. Когда Испания снова выдвинула свои притязания на Сан Лоренцо, ни один англичанин не возражал. Когда в 1786 году африканские негры завладели британским работорговым кораблем, высадились на Сан Лоренцо и объявили этот остров независимым государством, испанцы не возражали.
Императором стал Тум Бумва, единственный человек, который считал, что этот остров стоит защищать. Тум Бумва, будучи маньяком, заставил народ воздвигнуть кафедральный собор Сан Лоренцо и фантастические укрепления на северном берегу острова, где в настоящее время помещается личная резиденция так называемого президента республики.
Эти укрепления никто никогда не атаковал, да и ни один здравомыслящий человек не смог бы объяснить, зачем их надо атаковать. Они ничего не защищали. Говорят, что во время постройки укреплений погибло полторы тысячи человек. Из этих полутора тысяч половина была публично казнена за недостаточное усердие".
Сахарная компания «Касл и сын» появилась на Сан Лоренцо в 1916 году, во время сахарного бума, вызванного первой мировой войной. Никакого правительства там вообще не было. Компания решила, что даже глинистые и песчаные пустоши Сан Лоренцо при столь высоких ценах на сахар можно обработать с прибылью. Никто не возражал.
Когда Маккэйб и Джонсон оказались на острове в 1922 году и объявили, что берут власть в свои руки, сахарная компания вяло снялась с места, словно проснувшись после скверного сна.
58. ОСОБАЯ ТИРАНИЯ
"У новых завоевателей Сан Лоренцо было по крайней мере одно совершенно новое качество, – писал молодой Касл. – Маккэйб и Джонсон мечтали осуществить в Сан Лоренцо утопию.
С этой целью Маккэйб переделал всю экономику острова и все законодательство.
А Джонсон придумал новую религию. Тут Касл снова процитировал очередное калипсо:
Хотелось мне во все
Какой то смысл вложить,
Чтоб нам не ведать страха
И тихо мирно жить,
И я придумал ложь –
Лучше не найдешь! –
Что этот грустный край –
Су щий рай!
Во время чтения кто то потянул меня за рукав. Маленький Ньют Хониккер стоял в проходе рядом с моим креслом;
– Не хотите ли пройти в бар, – сказал он, – поднимем бокалы, а?
И мы подняли, и мы опрокинули все, что полагалось, и у крошки Ньюта настолько развязался язык, что он мне рассказал про Зику, свою приятельницу, – лилипутку, маленькую балерину. Их гнездышком, рассказал он мне, был отцовский коттедж на мысе Код.
– Может быть, у меня никогда не будет свадьбы, – сказал он, – но медовый месяц у меня уже был.
Он описал мне эту идиллию: часами они с Зикой лежали в объятиях друг друга, примостившись в отцовском плетеном кресле на самом берегу моря.
И Зика танцевала для него.
– Только представьте себе, женщина танцует только для меня.
– Вижу, вы ни о чем не жалеете.
– Она разбила мне сердце. Это не очень приятно. Но я заплатил этим за счастье. А в нашем мире ты получаешь только то, за что платишь. – И он галантно провозгласил тост:
– За наших жен и любовниц! – воскликнул он. – Пусть они никогда не встречаются!
59. ПРИСТЕГНИТЕ РЕМНИ
Я все еще сидел в баре с Ньютом, с Лоу Кросби, еще с какими то незнакомыми людьми, когда вдали показался остров Сан Лоренцо.
Кросби говорил о писсантах:
– Знаете, что такое писсант?
– Слыхал этот термин, – сказал я, – но очевидно, он не вызывает у меня таких четких ассоциаций, как у вас.
Кросби здорово выпил и, как всякий пьяный, воображал, что можно говорить откровенно, лишь бы говорить с чувством. Он очень прочувствованно и откровенно говорил о росте Ньюта, о чем до сих пор никто в баре и не заикался.
– Я говорю не про такого малыша, как вот он. – И Кросби повесил на плечо Ньюта руку, похожую на окорок. – Не рост делает человека писсантом, а образ мыслей. Видал я людей, раза в четыре выше этого вот малыша, и все они были настоящими писсантами.
Видал я и маленьких людей – конечно, не таких малышей, но довольно таки маленьких, будь я неладен, – и вы назвали бы их настоящими мужчинами.
– Благодарствую, – приветливо сказал маленький Ньют, даже не взглянув на чудовищную руку, лежавшую у него на плече. Никогда я не видел человека, который так умел справляться со своим физическим недостатком. Я был потрясен и восхищен.
– Вы говорили про писсантов, – напомнил я Кросби, надеясь, что он снимет тяжелую руку с бедного Ньюта.
– Правильно, черт побери! – Кросби расправил плечи.
– И вы нам не объяснили, что такое писсант, – сказал я.
– Писсант – это такой тип, который воображает, будто он умнее всех, и потому никогда не промолчит. Чтобы другие ни говорили, писсанту всегда надо спорить. Вы скажете, что вам что то правится, и, клянусь богом, он тут же начнет вам доказывать, что вы не правы и это вам нравиться не должно. При таком писсанте вы чувствуете себя окончательным болваном. Что бы вы ни сказали, он все знает лучше вас.
– Не очень привлекательный образ, – сказал я.
– Моя дочка собиралась замуж за такого писсанта, – сказал Кросби мрачно.
– И вышла за него?
– Я его раздавил, как клопа. – Кросби стукнул кулаком по стойке, вспомнив слова и дела этого писсанта. – Лопни мои глаза? – сказал он. – Да ведь мы все тоже учились в колледжах! – Он уставился на малыша Ньюта:
– Ходил в колледж?
– Да, в Корнелл, – сказал Ньют.
– В Корнелл? – радостно заорал Кросби. – Господи, я тоже учился в Корнелле!
– И он тоже. – Ньют кивнул в мою сторону.
– Три корнельца на одном самолете! – крикнул Кросби, и тут пришлось отпраздновать еще один гранфаллонский фестиваль.
Когда мы немного поутихли, Кросби спросил Ньюта, что он делает.
– Вожусь с красками.
– Дома красишь?
– Нет, пишу картины.
– Фу, черт!
– Займите свои места и пристегните ремни, пожалуйста! – предупредила стюардесса. – Приближаемся к аэропорту «Монзано», город Боливар, Сан Лоренцо.
– А а, черт! – сказал Кросби, глядя сверху вниз на Ньюта. – Погодите минутку, я вдруг вспомнил, что где то слыхал вашу фамилию.
– Мой отец был отцом атомной бомбы. – Ньют не сказал «одним из отцов». Он сказал, что Феликс был отцом.
– Правда?
– Правда.
– Нет, мне кажется, что то было другое, – сказал Кросби. Он напряженно вспоминал. – Что то про танцовщицу.
– Пожалуй, надо пойти на место, – сказал Ньют, слегка насторожившись.
– Что то про танцовщицу. – Кросби был до того пьян, что не стеснялся думать вслух:
– Помню, в газете читал, будто эта самая танцовщица была шпионка.
– Пожалуйста, джентльмены, – сказала стюардесса, – пора занять места и пристегнуть ремни.
Ньют взглянул на Лоу Кросби невинными глазами.
– Вы уверены, что там упоминалась фамилия Хониккер? – И во избежание всяких недоразумений от повторил свою фамилию по буквам.
– А может, я и ошибся, – сказал Кросби.
60. ОБЕЗДОЛЕННЫЙ НАРОД
С воздуха остров представлял собой поразительно правильный прямоугольник. Угрожающей нелепо торчали из моря каменные иглы.
Они опоясывали остров по кругу.
На южной оконечности находился портовый город Боливар.
Эго был единственный город.
Это была столица.
Город стоял на болотистом плато. Взлетные дорожки аэропорта «Монзано» спускались к берегу.
К северу от Боливара круто вздымались горы, грубыми горбами заполняя весь остальной остров. Их звали Сангре де Кристо (Кровь Христова), но, по моему, они больше походили на стадо свиней у корыта.
Боливар раньше назывался по разному: Каз ма каз ма, Санта Мария, Сан Луи, Сент Джордж и Порт Глория – словом, много всяких названий было у него. В 1922 году Джонсон и Маккэйб дали ему теперешнее название, в честь Симона Боливара, великого идеалиста, героя Латинской Америки.
Когда Джонсон и Маккэйб попали в этот город, он был построен из хвороста, жестянок, ящиков и глины, на останках триллионов счастливых нищих, останках, зарытых в кислой каше помоев, отбросов и слизи.
Таким же застал этот город и я, если не считать фальшивого фасада новых архитектурных сооружений на берегу.
Джонсону и Маккэйбу так и не удалось вытащить этот народ из нищеты и грязи. Не удалось и «Папе» Монзано.
И никому не могло удасться, потому что Сан Лоренцо был бесплоден, как Сахара или Северный полюс.
И в то же время плотность населения там была больше, чем где бы то ни было, включая Индию и Китай. На каждой непригодной для жизни квадратной миле проживало четыреста пятьдесят человек.
«В тот период, когда Джон и Маккэйб, обуреваемые идеализмом, пытались реорганизовать Сан Лоренцо, было объявлено, что весь доход острова будет разделен между взрослым населением в одинаковых долях, – писал Филипп Касл. – В первый и последний раз, когда это попробовали сделать, каждая доля составляла около шести с лишним долларов».
Всегда рядом.
|
| |
| |
